Библейские
мотивы в творчестве А.С. Пушкина
С тех пор как на Руси появился
церковнославянский вариант Библии, русский язык стал пополняться библейской
лексикой и фразеологией, а русская литература и другие виды искусства –
библейскими сюжетами и образами. Библейская философия и идеология в течение
многих столетий пронизывали всю русскую культуру и оказывали огромное влияние
на повседневную жизнь русского человека, что не могло не найти отражения и в
русском языке.
Неудивительно, что Библия (её тематика,
сюжеты, образы, лексика, фразеология) занимала важное место как в творчестве,
так и в повседневной жизни А.С. Пушкина. О том, как высоко ценил А.С. Пушкин
Библию, известно по некоторым фактам его биографии. Так, в возрасте 30 лет он
стал изучать древнееврейский язык, чтобы читать Ветхий Завет в подлиннике, и
даже задумал перевести Книгу Иова. Незадолго до смерти Пушкин написал
предисловие к вышедшей в Петербурге книге итальянского автора Сильвио Пеллико
«Об обязанностях человека», в котором Александр Сергеевич высказывал своё
отношение к Евангелию: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено,
проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам
жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого
не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не
заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется
Евангелием, – и такова её вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные
миром или удручённые унынием, случайно откроем её, то уже не в силах
противиться её сладостному увлечению и погружаемся духом в её божественное
красноречие» (Пушкин, 1958, т. 10, с. 470).
Обращение А.С. Пушкина к библейским
сюжетам и образам на протяжении его творческого пути претерпевало немалые
изменения, что было связано с поиском и философским осмыслением духовных
ценностей и идеалов, а также определялось особенностями идейно-художественных
задач поэта.
В начальный период творчества, находясь
под влиянием модных в конце XVIII– начале XIX в. идей Великой французской
революции, свободомыслия и вольтерьянства, Пушкин пишет в 1821 г.
в подражание «Орлеанской девственнице» Вольтера поэму «Гавриилиада», в
которой использует такие библейские сюжеты, как явление Деве Марии Архангела
Гавриила с Благой вестью; непорочное зачатие; искушение Евы змием; грехопадение
и изгнание из рая. Как произведение совершенно непозволительное по религиозным
и цензурным причинам, поэма не могла быть напечатана в то время, однако,
разойдясь в списках, получила скандальный резонанс в церковных и
правительственных кругах. И хотя «Гавриилиаду» нельзя рассматривать как
кощунство и богохульство, а скорее как юношеское озорство, позднее Пушкин
выразил сожаление по поводу создания поэмы.
В 1826 г. А.С. Пушкин пишет программное
стихотворение «Пророк». В его основу положен библейский сюжет, связанный с
видением пророка Исаии, которому явился Господь Саваоф в окружении серафимов
(по-еврейски серафим означает ‘сжигающий’) – Ангелов, выражающих Божью
святость: «…видел я Господа, сидящего на престоле высоком и превознесенном, и
края риз Его наполняли весь храм.
Вокруг Его стояли серафимы; у каждого
из них по шести крыл; двумя закрывал каждый лицо своё, и двумя закрывал ноги
свои, и двумя летал.
И взывали они друг к другу, и говорили:
свят, свят, свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его!» (Ис. 6:1–3).
Когда Исаия в тоске подумал, что он погиб,
к нему прилетел один из серафимов, прикоснулся к его устам горящим углем с
жертвенника и объявил ему о благодати примирения: «Тогда прилетел ко мне один
из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с
жертвенника.
И коснулся уст моих и сказал: вот, это
коснулось уст твоих, и беззаконие твоё удалено от тебя и грех твой очищен» (Ис.
6:6–7). После этого Господь посылает его проповедовать.
Метафорическое использование образов этого
видения («шестикрылый серафим», «угль, пылающий огнём», «Бога глас»),
насыщенность «Пророка» старославянизмами придают произведению суровое,
трагическое звучание.
Многие библейские образы и фразеологические
обороты оригинально обыгрываются в произведениях Пушкина, органично вплетаясь в
ткань художественного текста. Например:
О люди! все похожи вы
На прародительницу Еву:
Что вам дано, то не влечёт,
Вас непрестанно змий зовёт
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам
подавай,
А без того вам рай не рай.
«Евгений Онегин»
В 1830 г. в Болдине Пушкин
создаёт несколько небольших драматических произведений, названных им
«Маленькими трагедиями». В основе их сюжетных коллизий лежат самые низменные
человеческие страсти и тяжелейшие грехи, известные как семь смертных грехов.
Это скупость, гордость, гнев, уныние («Скупой рыцарь»); зависть, гордость
(«Моцарт и Сальери»); блуд («Каменный гость»); объедение, блуд («Пир во время
чумы»). Кроме того, «Пир во время чумы» перекликается и по содержанию, и по
названию с семантикой библейского изречения Валтасаров пир –
‘веселье, легкомысленные развлечения во время какого-либо бедствия’.
Такие художественные приёмы, как сравнение
и гипербола, связанные с образом всемирного потопа, можно отметить в следующем
отрывке из «Скупого рыцаря»:
Да! если бы все слёзы, кровь и пот,
Пролитые за всё, что здесь хранится,
Из недр земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп – я
захлебнулся б
В моих подвалах верных.
Ярко, изобретательно, нестандартно
использует Пушкин библейские сюжеты, образы и фразеологизмы в таких
стихотворениях, как «От всенощной вечор идя домой…», «Десятая заповедь» (1821),
«Подражание итальянскому» («Как с древа сорвался предатель-ученик…») (1836) и
многие другие.
Важную роль играет Библия и в повседневной
жизни поэта, о чём свидетельствуют его письма, в которых часто встречаются и
строки из молитв, и изречения, связанные с библейскими сюжетами, и известные
библейские фразеологические обороты. Например: «Ты все тот же – талант
прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой
гений на серебряные четвертаки. Напиши поэму славную…напиши своего “Монаха”.
Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая – твой истинный удел –
умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного
поэта» (из письма А.А. Дельвигу 23 марта 1821 г. Из Кишинёва в
Петербург). Ветхий человек (или ветхий Адам) — ‘грешный
человек’. В данном случае можно отметить ещё одно, контекстуальное значение этого
фразеологизма – ‘заурядный человек’. При этом возникает контекстуальная
антонимия: ветхий человек – вдохновенный поэт.
«Я жду “Полярной звезды” в надежде видеть
тебя распечатного…Печатай скорее; не ради славы прошу, а ради Мамона»
(из письма П.А. Вяземскому 20 декабря 1823 г. Из Одессы в Москву). Ради
Мамона — ‘ради денег, заработка’. Ср.: Не можете служить Богу
и мамоне (Мат. 6:24).
«Боюсь ужасно для тебя семейственных
сцен. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!» (из
письма Н.Н. Пушкиной 28 апреля 1834 г. Из Петербурга в Москву). Эта
молитва обычно произносится, чтобы отвратить чей-то гнев, избежать ссоры.
Мягкий юмор, тонкая ирония и злой сарказм,
присущие Пушкину в равной мере, нередко возникают и благодаря использованию
библеизмов, которые вплетаются в семантически и / или стилистически контрастные
тексты. Например: «Дважды порывался я к Вам, но карантины опять отбрасывали меня
на мой несносный островок, откуда простираю к
Вам руки и вопию гласом велиим. Пошлите мне
слово живое, ради Бога» (из письма М.П. Погодину, начало ноября 1830 г. Из
Болдина в Москву).
«Пожалуйста, не сердись на меня за то, что
я медлю к тебе явиться. Право, душа просит, да мошна не велит. Я работаю до
низложения риз. Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания,
закладываю деревни – Льва Сергеевича выпроваживаю в Грузию» (из письма Н.Н.
Пушкиной ~26 июля 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод). До
низложения риз — ‘до полного изнеможения’ (ср.: до положения
риз — ‘до крайней степени, в высшей степени; до конца’).
На примере событий и образов романа
А. С. Пушкина, обрисовывающего историческую ситуацию крестьянской войны 18 века
в России, мы проследим, по праву ли Русь называется святой.
Для этого надо понять значение ключевого слова Святость. Святость –
деятельная любовь к Богу, основанная на человеческом покаянии, это
исполнение заповедей Божиих
Именно они являются эталоном, идеалом
чести и милосердия. Лучше, достойнее, чем заповеди Божии ничего нет. Можно
сказать, что честь проистекает из Божьих заповедей, они – источник чести.
Главные заповеди веры:
-Возлюби Господа Бога своего всем сердцем,
всем разумением своим и
-Возлюби ближнего своего как самого себя.
Выполнение этих заповедей делает нас
достойными чести и святости. Роман «Капитанская дочка» - это прекрасная
иллюстрация этой мысли.
Смирение, покаяние, милосердие, прощение
даже врагов, молитва о человеке, верная, любящая семья, любовь к ближнему,
любовь к Родине, верность слову, почитание родителей – все это
проистекает из заповедей Божиих
«Борис Годунов»
Одной из этих составляющих в «Борисе
Годунове» является проблема покаяния, традиционно отмечавшаяся исследователями
А.С. Пушкина, но как дополнительная, «привязанная» ко множеству других, то
есть как одна из частных проблем «Бориса Годунова». На первый план выдвигались
следующие «шекспировские» вопросы: что есть власть и какова её природа? В чем
положен предел человеческой воле? Имеется ли у нации право самой влиять на свою
судьбу? Несет ли она ответственность за деяния своих властителей? Где выход из
зависимости моральных причин и политических следствий? Политические аспекты
центрального конфликта драмы очевидны, но если бы ими все замыкалось, «Борис
Годунов» никогда не стал бы подлинной трагедией. Трагедийным для Пушкина был
протекающий в сфере духа неразрешимый и неснимаемый конфликт, получающий только
видимый исход, но, по существу своему, самим этим исходом подтверждаемый и
возобновляемый. Этот конфликт лежит в сфере отношений человека с Божьим
образом в себе, на нем неизгладимая печать драмы отпадения человека от Бога.
В покаянии, при искреннем раскаянии и
намерении исправить свою жизнь, происходит невидимое разрешение от всех грехов
Спасителем. В этом таинстве наиболее полно выражена внутренняя расколотость
бытия, в нем человек переступает через себя и приближается к Образу Божьему в
себе. Покаяние невозможно без предварительного совестного суда человека над
собой. Совесть же есть взгляд человека и человечества на себя с той высоты,
которая задана человеку при творении, она есть слышание «Бога гласа».
Общеизвестно мнение о русской литературе
как о литературе совестной. Понятно, что такое мнение сложилось благодаря Ф.М.
Достоевскому и Л.Н. Толстому, но не только им. Вне всякого сомнения, А.С.
Пушкин — один из зачинателей совестной линии в русской литературе, и «Борису
Годунову» в этом смысле принадлежит одно из ведущих мест.
По мнению пушкиноведа B.C. Непомнящего,
доминирование в русской литературе проблемы совести, переживаемой как драма
вины, определяет её «пасхальный» характер. Исследователь делит христианскую
культуру на «рождественскую» и «пасхальную». Для «рождественской» культуры
крест — символ тяжкого и скорбного, символ трагедии человеческого бытия; для
«пасхальной» же крест — трагедия человеческой вины перед Бытием, перед Богом
скорбящим и страдающим, перед Христом распятым и распинаемым постоянно мною, но
одновременно — и символ победы благодати и истины Христа над «чином естества»,
а потому и орудие Спасения.
. Самозванцем в пьесе именуется вполне
конкретный исторический персонаж, с которым связана главная интрига, — Гришка
Отрепьев. Благородная идея возмездия, которой оправдывается Лжедмитрий, терпит
неизбежный крах, прежде всего потому, что Отрепьев посягает на права Высшего
Судии. Дерзновение Самозванца греховно изначально. При этом он «тверд в грехе»,
ему ни в малой степени не свойственно стремление ни к раскаянию, ни к
покаянию. Лжедмитрию «зеркально» возвращается в финале вина Бориса (убийство
сына Годунова — Федора) и тем самым подтверждается мысль о возвращающемся зле,
если борьба с ним мнима по причине очевидных земных, корыстных интересов.
Но в пьесе не один самозванец. Так можно
назвать и Бориса Годунова, учитывая те обстоятельства, которые привели его на
престол. Своему изначальному греху он также дал возвышенные оправдания. Не
престол, не власть как таковая, а благо государства, могущество державы,
умиротворение народа — вот мотивы искателя престола. Все они, несмотря на
благородное звучание, столь же корыстны и заземлены, а следовательно,
греховны. Изначальное допущение зла и последующая цепь его оправданий,
постепенное убеждение в том, что «жалок тот, в ком совесть нечиста»,
усиливающиеся под давлением знаков свыше муки совести героя, упорство
очевидному — вот путь второго (а вернее, первого) самозванца, венчающийся не
только уходом в небытие, но и посмертным воздаянием — гибелью семьи и
сына-наследника, воцарением Смуты в Российском государстве. Исходные действия
и результаты зеркально отражаются, причины перетекают в следствия, зло
множится в мире.
В системе оппозиций трагедии, наряду с
противопоставлением «двух самозванцев», важную роль играет оппозиция «Борис
Годунов — народ». В исследовательской литературе её трансформация чаще всего
выглядит как «народ-власть», что, естественно, акцентирует социально-политический
аспект драмы А.С. Пушкина. Не умаляя значения этого ракурса проблемы и отметив
степень её разработанности в науке, обратимся к другой стороне, связанной с
проблемой вины. Понятно, что духовная драма Бориса Годунова — это драма не
только частного человека. Его преступление сказывается не только на нем одном
или близких ему людях. В орбиту втягиваются такие понятия, как страна,
государство, народ. Однако взгляд из Над-истории многое меняет, в том числе и
масштабы явлений и событий. Перед Высшим судом уравнивается то, что
несоизмеримо в обычной, земной жизни. «История в «Борисе Годунове» есть функция
больной искаженной совести людей (и царя-преступника, и народа, избравшего его
на царство), она есть процесс противления людей высшей правде, извращение ими
порядка ценностей; однако, пока люди, по выражению Карамзина, думают «не об
истине, но единственно о пользе», «истина» царствует и управляет, устремляя тот
же процесс к иной пользе, к исполнению Высшей правды», — справедливо считает
В. Непомнящий. В свете этой Высшей правды вину в трагедии несет в себе не
только Борис, но и его антагонист — народ. Его вина столь же велика и
трагична.
Это вина неверного выбора, когда ясно, кто
неправ, а потому кажется, что прав уже тот, кто вступил в оппозицию неправому.
А ему тоже до права дела нет, и силы, стоящие за ним, так же не заинтересованы
в праве. В трагедии Пушкина народ — стихия, волнуемая как океан. Власть эту
стихию направляет, но ею же и управляется. Личная виновность Бориса Годунова
соотнесена с обезличенной виной нации. Народ, одновременно почитая как святого
невинно убиенного Димитрия, в то же время верит в реальное право Самозванца на
московский престол. «Нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит», —
звучат слова Юродивого. Но молился же народ — не только когда с «хоругвями
святыми» призывал Бориса на царство, но ив настоящем молитвенном стоянии: в
сцене «Москва. Дом Шуйского» мы слышим эту молитву:
Помолимся о нашем государе,
Об избранном тобой, благочестивом,
Всех христиан царе самодержавном.
Молиться о властях православному народу
положено, но здесь есть нечто помимо молитвы, некая «верноподданность»,
относящаяся не к божественному освящению власти, а разделяющая грехи последней
и даже провоцирующая на совершение греха. Знаменательно, что звучит эта
молитва в устах мальчика, ребенка, и этому не может быть не придано
символическое значение. Образы детей вообще занимают в пьесе Пушкина особое
место. Это и дитя, брошенное об земь матерью, чтобы оно громче плакало, в сцене
прошения народа Борису стать царем, и мальчик в доме Шуйского, и дети,
обижающие Николку, это и убиенный царевич Димитрий, и убитый сын Годунова —
Федор — два конца незримой цепи, замыкающей начало и финал трагедии.
Дети — знак иного мира, в котором
главенствуют два персонажа, составляющие ещё одну — важнейшую — смысловую
оппозицию текста «Бориса Годунова». Это летописец Пимен и Юродивый. Содержательная
значимость этих образов отмечена в многочисленной, в том числе современной,
исследовательской литературе. Справедливо мнение о том, что только Летописец и
Юродивый являются носителями независимого от власти, от толпы личного мнения,
что только эти двое освобождены от моральной ответственности за катастрофу. Пимен
замечателен своим надтрагедийным положением: у него нет судьбы в трагедийном
понимании, она осталась в том прошлом, которое теперь «безмолвно и спокойно»
расстилается перед взором летописца. И в тоже время лицо это замечательно тем,
что, оставаясь беспристрастным, слушающим историю, но не принимающим деятельного
участия, в её нынешнем течении, оно оказывает на это течение максимально
возможное для человека влияние. Именно в келье Пимена происходит завязка
трагедии. Положение Юродивого так же надтрагедийно, как и положение Пимена:
судьба его уже состоялась, и ему «ничего не нужно», миссия его — пророческая.
Тогда становится понятным, почему сцены с Пименом и Юродивым расположены в
системе трагедии почти полностью симметрично. Так сцена в келье, где впервые в
устах Пимена возникает тема Божьего суда, и сцена у собора, где Божий суд
произносится во всеуслышание Юродивым, образуют два столпа, на которых
утверждена трагедия. Любопытно замечание исследователя о том, что сцена с
Юродивым находится на одной оси со сценой Пимена, и отношения между ними —
отношения центра и эпицентра. Таким образом, проясняется ответ на вопрос: зачем
Пушкину понадобились два персонажа для выражения взгляда из Над-истории. В этом
не только драматургическая необходимость создания напряжения в действии
трагедии. Эпицентр — это проекция на поверхности центра глубинного процесса, в
данном случае отражение Над-исторического в истории. Попытка выстраивания
иерархии отношений Пимена и Юродивого по принципу — кто главнее? кто ближе к
Богу? — бесплодна.
Прежде всего потому, что это не вопрос
автора. В его художественном мире важнее принцип дополнительности, нежели
принцип иерархии. Гораздо интереснее то, как мастерски выстраивает Пушкин
взаимоотношения в треугольнике Борис — Пимен — Николка, тем более что именно в
нем находит свое разрешение тема покаяния.
Обращает на себя внимание то, что все трое
отмечены, своеобразно увенчаны. Годунов — шапкой Мономаха, Пимен — клобуком, а
Юродивый — железным колпаком. Видимость формальной иерархии обнаруживается
сразу же. Шапка Мономаха скоро оказывается слишком тяжелой, а железный колпак
— символ перевернутого, изнаночного мира — позволит говорить от имени
Богородицы. «Верх» и «низ», таким образом, взаимозамещаются.
О замене златого венца на клобук говорит и
Пимен в разговоре с Григорием в своей келье. Эта сцена — одна из ключевых в
пьесе — важна тем, что именно в ней, предваряя многие события, совершается изначальное
покаяние:
О, страшное, невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
мы нарекли.
В коротких четырех строках сказано все.
Назван грех, совершено открытое признание в нем. Знаменательно местоимение
«мы», дважды повторенное Пименом. Вынесенное в начало последнего стиха, оно
обрушивается непомерной тяжестью на совесть всех, причастных к греху. Далее в
устах Пимена развертывается картина преступления в Угличе. Эмоциональность
описания событий подчеркивается многократным употреблением местоимения «я». В
таком переживании события — личное покаяние свидетеля. Данное же ему право
общего покаяния взывает к совести всех, причастных к преступлению, и прежде
всего — к царю-детоубийце.
Как известно, Борис Годунов появляется
всего в шести сценах из двадцати трех, составляющих трагедию. И каждая из них
так или иначе отражает внутреннее движение героя, повороты этого движения на
пути к так и не состоявшемуся покаянию. Характерно, что уже в первой,
экспозиционной сцене трагедии в свернутом виде будет предсказан финал. Слово
«раскаяние» появляется в устах Воротынского, предполагающего то, что «губителя
раскаяние тревожит …ему ступить мешает на престол». На что Шуйский отвечает:
«Перешагнет; Борис не так-то робок!» Все дело в этом слове — «перешагнет». Оно
ключевое. Каждый поворот духовной драмы Годунова — это муки его совести перед
очередным перешагиванием. В. Непомнящий считает, что главное действие Бориса
Годунова во всех моментах его появления в драме — «замкнуть слух от голоса
совести». Вряд ли это справедливо в полной мере. Пушкину чрезвычайно важен
голос совести героя, без него, как уже говорилось выше, не было бы настоящей
трагедии.
Во всю мощь он звучит в монологе «достиг я
высшей власти». Перед нами беспощадный самоанализ героя, попытка понять
причины краха задуманного им великого дела — мудрого управления государством.
Всякое добро, учиняемое им, превращается во зло, все перевертывается. Причина
— и это Годунов понимает ясно — в «едином» пятне на совести. Но он упорно
продолжает считать его «случайным».
Мечущиеся душа и сознание героя упираются
в стену, еще более отгораживающую его от Бога, от мира, от людей. В судьбе
Бориса Годунова есть момент решающего выбора. Патриарх предлагает Борису перевезти
мощи убиенного царевича, которые уже проявили чудодейственную силу, в Москву и
поставить в Успенском соборе. Царь отказывается — ибо это означало бы признать
в Димитрии святого мученика. Это означает, что он отказывается тем самым
восстановить утраченный центр мира — ис того времени его жизнь, жизнь его
семьи и возглавляемое им государство начинают рушиться окончательно.
Н.М. Карамзин писал: «Перед ним был трон,
венец и могила: супруга, дети и ближние, уже обреченные жертвы судьбы…пред ним
и святое знамение христианства: образ Того, Кто не отвергает, может быть, и
позднего раскаяния». Борис же отверг его: «… и душу мне некогда очистить
покаяньем» — слова предсмертного монолога.
Но этим проблема покаяния в пьесе Пушкина
не исчерпывается. Как известно, трагедия завершается ремаркой «Народ
безмолвствует». Толкованиям её несть числа. Несомненно, то, что в безмолвии народа
— голос проснувшейся совести, ответившей на призыв Пимена и Юродивого. Молчание
озаряет светом истины падший мир без помощи моральных оценок. Это и есть
«позднее раскаяние».
Библейские мотивы в поэме А.С.Пушкина
«Медный всадник»
Сюжет Поэма «Медный всадник» рассказывает
о трагической судьбе простого жителя Петербурга, потерявшего во время
наводнения любимую девушку, а вместе с ней – все мечты и надежды на будущую
жизнь. В поэме «Медный всадник» - два основных героя, которые определяют
сплетённые между собой и сталкивающиеся идейно-тематические линии.
Изображение Всемирного потопа в Библии В
Библии говорится, что видя человеческие грехи, Бог решил очистить на земле
место для новой, лучшей породы людей. Среди всех был лишь один праведник – Ной
(Ноах). Бог открыл ему, что намерен истребить всех обитателей земли всемирным
потопом, и посоветовал: «Сделай себе большой деревянный корабль и сядь в него
со своей семьёй. Помести там также по одной паре от каждой породы животных и
собери запас пищи для прокормления всех в ковчеге». Ной так и поступил. Вскоре
начался страшный потоп. 40 дней и 40 ночей шли беспрестанные дожди.
Вторая библейская заповедь «Не сотвори
себе кумира и всякаго подобия, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и
елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им Не делай себе
идола, ни какого-либо изображения того, что на небе, вверху, и что на земле
внизу, и что в водах под землей: не поклоняйся им и не служи им»
Образ Евгения – аллюзия на ветхозаветного
Иова
Ветхозаветный иов Иов «был непорочен,
справедлив и богобоязнен и удалялся от зла», а по своему богатству «был
знаменитее всех сынов Востока». У него было семь сыновей и три дочери,
составлявшие счастливое семейство. Но Сатана перед лицом Бога стал утверждать,
что Иов праведен и богобоязнен только благодаря своему земному счастью, с
потерей которого исчезнет и всё его благочестие. В ответ Бог позволил Сатане
испытать Иова всеми бедствиями земной жизни.
Образ Евгения в поэме «Медный всадник» В
этом произведении, в образе Евгения реализуется мотив роптания на Бога и
наказания за бунт, - это аллюзия на ветхозаветного Иова. Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел И взоры дикие навел На лик державца полумира. Стеснилась
грудь его. Чело К решетке хладной прилегло, Глаза подернулись туманом, По
сердцу пламень пробежал, Вскипела кровь. Он мрачен стал Пред горделивым
истуканом И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой черной, «Добро,
строитель чудотворный! — Шепнул он, злобно задрожав, — Ужо тебе!..».
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.