Выпускающий редактор: Рыкалова А.О.
Оглавление
Не любо – не слушай… 2
Северно сияние 5
Звездной дождь 8
Морожены песни 10
Баня в море 13
Апельсин 17
Про
наш Архангельской край столько всякой неправды да напраслины говорят, что я
придумал сказать все как есть у нас. Всю сушшую правду. Что ни скажу, все –
правда. Кругом все свои – земляки, соврать не дадут. К примеру, Двина – в узком
месте тридцать пять верст, а в широком – шире моря. А ездим по ней на льдинах
вечных. У нас и леденики есть. Таки люди, которы ледяным промыслом живут.
Льдины с моря гонят да давают в прокат, кому желательно. Запасливы стары
старухи в вечных льдинах проруби делали. Сколь годов держится прорубь! Весной,
чтобы занапрасно льдина с прорубью не таяла, ее на погребицу затаскивали –
квас, пиво студили. В стары годы девкам в придано давали перьвым делом – вечну льдину,
вторым делом – лисью шубу, чтобы было на чем да в чем за реку в гости ездить.
Летом к нам много народа приезжат.
Вот
придут к леденику да торговаться учнут, чтобы дал льдину полутче, а взял по три
копейки с человека, а трамвай пятнадцать копеек. Ну, леденик ничего, для виду
согласен. Подсунет дохлу льдину – стару, иглисту, чуть живу (льдины хошь и
вечны, да и им век приходит). Ну, приезжи от берега отъедут верст с десяток,
тоже как путевы, песню заведут, а робята уж караулят (на то дельны, не
первоучебны). Крепкой льдиной толконут, стара-то и сыпаться начнет. Приезжи завизжат:
«Ой, тонем, ой, спасайте!» Ну, робята сейчас подъедут на крепких льдинах,
обступят.
–
По целковому с рыла, а то вон и медведь плывет, да и моржей напустим!
А
мишки с моржами, вроде как на жалованье али на поденшшине, – свое дело знают.
Уж и плывут. Ну, приезжи с перепугу платят по целковому. Впредь не торгуйся.
…
Летом
у нас круглы сутки светло, мы и не спим. День работам, а ночь гулям да с
оленями вперегонки бегам. А с осени к зиме готовимся. Северно сияние сушим.
Спервоначалу-то оно не сколь высоко светит. Бабы да девки с бани дергают, а
робята с заборов. Надергают эки охапки! Оно что – дернешь, вниз головой
опрокинешь – потухнет, мы пучками свяжем, на подволоку повесим и висит на
подволоке, не сохнет, не дохнет. Только летом свет терят. Да летом и не под
нужду. А к темному времени опять отживается.
А
зимой другой раз в избе жарко, душно – не продохнуть, носом не проворотить, а
дверь открыть нельзя: мороз градусов триста! А возьмешь северно сияние, теплой
водичкой смочишь и зажгешь. И светло так горит, и воздух очишшат, и пахнет
хорошо, как бы сосной, похоже на ландыш.
Девки
у нас модницы, маловодны, северно сияние в косы носят – как месяц светит. Да
ишшо из сияния звезд наплетут, на лоб налепят. Страсть сколь красиво! Просто
андели!
Про
наших девок в песнях пели:
У
зори у зореньки много ясных звезд,
А
в деревне Уйме им и счету нет.
Девки
по деревне пойдут – вся деревня вызвездит.
По
осени звездной дождь быват. Как только он зачастит, мы его собирам, стараемся.
Чашки,
поварешки, ушаты, крынки, латки, горшки и квашни, ну, всяку к делу подходяшшу
посуду выташшим под звездной дождь. Дождь в посудах устоится, свет угомонится,
стихнет. Мы в бочки сольем, под бочки хмелю насыплем.
Пиво
тако крепко живет! Мы этим пивом добрых людей угошшам во здоровье, а
полицейских злыдней этим же пивом, бывало, так звезданем, что от нас кубарем
катятся.
Нас-то
самих это пиво и веселит и молодит. У нас кто часто пьет, лет до двести живет.
Да
это не сказка кака, а взаболь у нас так: ведь кругом народ знаюшший, свой,
соврать не дадут; у нас так и зовется: «Не любо – не слушай».
А
то ишшо вот песни.
Все
говорят: «В Москву за песнями». Это так зря говорят. Сколь в Москву ни ездят, а
песен не привозили ни разу.
А
вот от нас в Англию не столь лесу, сколь песен возили. Пароходишши большушши
нагрузят, таки больши, что из Белого моря в окиян едва выползут.
Девки
да бабы за зиму едва напевать успевали. Да и старухи, которы в голосе, тоже
пели – деньги зарабатывали: Мы сами и в толк не брали, что можно песнями
торговать. У нас ведь морозы-то живут на двести пятьдесят да на триста
градусов, ну, всякой разговор на улице и мерзнет да льдинками на снег ложится.
А
на моей памяти еще доходило до пятисот. Стары старухи сказывают – до семисот
бывало, ну да мы и не порато верим.
Что
не при нас было, то, может, и вовсе не было.
А
на морозе, како слово скажешь, так и замерзнет до оттепели. В оттепель растает,
и слышно, кто что сказал. Что тут смеху быват и греха всякого! Которо сказано в
сердцах (понасердки), ну, а которо издевки ради – новы и хороши слова есть. Ну,
которы крепки слова, те в прорубь бросам. У нас крепким словом заборы
подпирают, а добрым словом старухи да старики опираются. На крепких словах, что
на столбах, горки ледяны строят.
Новой
улицей идешь – вся мороженой руганью усыпана, – идешь и спотыкаешься. А нова
улица вся в ласковых словах – вся ровненька да ладненька, ногам легко, глазам
весело.
…
В бывалошно время я на бане в море вышел.
Время
пришло в море за рыбой идти. Все товаришши, кумовья, сватовья, братовья да
соседи ладятся, собираются. А я на тот час убегался, умаялся от хлопот по своим
делам да по жониным всяким несусветным выдумкам, прилег отдохнуть и заспал, да
столь крепко, что криков, сборов и отчальной суматошни не слыхал.
Проснулся,
оглянулся – я один из промышленников в Уйме остался. Все начисто ушли, суда все
угнали, мне и догонять не на чем.
Я
не долго думал. Столкнул баню углом в воду, в крышу воткнул жердину с
половиком; вышла настояшша мачта с парусом. Стару воротину рулем оборотил. Баню
натопил, пар нагонил, трубой дым пустил. Баня с места вскачь пошла мимо городу
пароходным ходом да в море вывернулась и мимо наших уемских судов на
полюбование все кругами, все кругами по воде вавилоны развела!
У
бани всякой угол носом идет, всяка сторона – корма. Воротина-руль свое дело
справлят, баня с того дела и заповорачивалась, поворотами большого ходу
набрала.
Я
в печке помешал, дым пустил, пару прибавил, сам тороплюсь – рулем ворочаю. Баня
разошлась, углями воду за версту зараскидывала, небывалошну-невидалошну
одноместну бурю подняла. Кругом море в спокое, берега киснут. А по середке,
ежели со стороны глядеть, что-то вьется, пена бьется, вода брызжется и дым
валит, как из заводской трубы.
Тут
до кого хошь доведись – переполошится! Со стороны глядеть – похоже и на
животину и на машину. Животина страшна, а машина того страшне. Ну, страшно-то
не мне да не нашим уемским.
Рыбы
народ любопытный, им все надо знать, а в бане новости завсегда самы свежи, самы
новы, рыбы к бане со всех сторон заторопились.
А
мы промышлям.
…
Да
вот на прежной ширине реки ехал я вечером на маленьком пароходишке. Река
спокойнехонька, воду прогладила, с небом в гляделки играт — кто кого
переглядит. И я на них загляделся. Еду, гляжу, а сам апельсин чишшу и делаю это
дело мимодумно.
Вычистил апельсин и бросил в воду, в руках только корка осталась. При солнешной
тиши да яркости я и не огорчился. На гладкой воде место заприметил. Потом, как
семгу ловить выеду, спутье не спутье, а приверну к апельсиновому месту
поглядеть, что мой апельсин делат?
Апельсин в рост пошел: знат, что мне надо скоро, — растет-торопится, ветками
вымахиват, листиками помахиват. Скоро и над. водой размахался большим зеленым
деревом и в цвет пустился.
И така ли эта была распрекрасность, как кругом — вода, одна вода, сверху —
небо, посередке — апельсиново дерево цветет!
Наш край летом богат светом. Солнце круглосутошно. Апельсины незамедлительно
поспели. На длинных ветвях, на зеленых листах — как фонарики золоты поблескивают.
Апельсинов множество, видать, крупны, сочны, да от воды высоко — ни рукой, ни
веслом не достанешь, на воду лестницу не поставишь.
Много городских подъезжало, вокруг кружили, только все безо всякого толку.
Раз буря поднялась, воду вздыбила. Я в лодку скочил, карбасов штук пятнадцать с
собой прихватил, к апельсиновому дереву подъехал. Меня волнами подкидыват, а я
апельсины рву. Пятнадцать карбасов нагрузил с большими верхами, и лодка
полнехонька. На самой верхушке один апельсин остался. Пятнадцать карбасов да
лодку с апельсинами в деревню пригнал. Вся деревня всю зиму апельсинами сыта
была.
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.