Доклад на тему: Идея страдания в творчестве Ф. М. Достоевского и А. И. Солженицына.

Доклад на тему:

Идея страдания в творчестве Ф. М. Достоевского и А. И. Солженицына.

В литературе вообще, а в русской литературе особенно всегда важным было понятие традиции. Выявление традиций помогает видеть, какие ценности в литературном процессе сохраняются, проходят через десятилетия и века [1, с. 11-13].

Объектом исследования является  творчество Федора Михайловича Достоевского и Александра Исаевича Солженицына.

Цель работы –   выявить взаимосвязи между творчеством Достоевского и Солженицына, установить общие черты и различие в понимании писателями значения страдания как очищения и возрождения человека.

Актуальность работы состоит в том, что если у нас лишь отдельные авторы сравнивали Солженицына с Толстым и Достоевским (одним из последних по времени — коммунист В. Видьманов в «Правде»), то на Западе, как справедливо замечает Н. Решетовская, такое сравнение «введут в практику», в обыкновение.

Новизна работы заключается в самой постановке проблемы “идея страдания”,  так и в сопоставлении творчества авторов. Сегодня, когда жизнь сделала злободневную тему ГУЛАГа и имя Александра Исаевича Солженицына, мы пытается понять и осмыслить, из каких источников идет его творчество.

Б.И. Бурсов в своей интереснейшей книге «Личность Достоевского» [2, с. 36-43] пишет о классике: «Он нередко похож и на тех выдающихся писателей и мыслителей, с произведениями которых не мог быть знаком». Да, с «Архипелагом ГУЛАГ» Достоевский не был знаком, не читал его запоем, не клал лишь с рассветом под подушку, и все же, думается, тут есть вроде бы веские основания для размышлений о «похожести» и «общности»: у этих писателей немало как бросающихся в глаза с первого взгляда, так и едва приметных совпадений самого разного рода — и биографических, и иных.

Владимир Крупин писал: “В Солженицыне мы видим истинное русское понимание креста, которое несет писатель в  сегодняшнее особенное время. Это, конечно, страдание”. [3, с. 48].  Для русских писателей страдание – не эпизод, не кошмар, который пройдет, оно даже не фон, а содержание и существо бытия. Корни этой традиции уходят именно к Федору Михайловичу, хотя до него был Радищев, но страдания человека в мире Достоевского безмерны. Каждый из его героев – без исключения – должен пройти жестокое-строгое испытание: сможет ли он не щадить себя, чтобы выполнить свой долг, сможет ли он в нечеловеческих условиях не уронить человеческого достоинства, не дрогнет ли он в трудную минуту,  в трудных обстоятельствах, не решит ли,  что нет ничего дороже его собственного существования.

Интерес к Достоевскому в наше время не случаен. “Тяжелой поступью, с бледным лицом и горящим взглядом прошел этот великий каторжник, бряцая цепями, по нашей литературе, и до сих пор не может она опомниться и прийти в себя от его безумного шествия. Какие-то еще не разобранные сигналы показал он на вершине русского самосознания, какие-то вещие и зловещие слова произнес он своими опаленными устами, и мы теперь и без него разгадываем”, - эти слова Ю. Айхенвальда в качестве эпиграфа мы приводит Ю. Г. Кудрявцев в своей книге “Три круга Достоевского” [4, с. 8].

Кудрявцев отмечает, что художественное произведение многозначно. Многозначность проявляется в многокруговости. Многокруговость – это не столько широта охвата жизни, сколько проникновение в его глубину. Это степень постижения глубинных слоев бытия. Первый круг – это проблематика сего дня, второй – проблематика временного, третий – вечного [5, c.18]. В произведениях Достоевского встречаются все три круга, но наибольшее, наиважнейшее значение имеет круг третий – вечный, философский. Ибо то, что пытается разрешить писатель в своих произведениях, выходит за пределы бытия, это проблемы, значимые всегда и везде, где существует человек.

Ставя своих героев в самые напряженные ситуации, Достоевский испытывает те или иные нравственно-философские идеи и проблемы: смысла человеческой жизни, все ли позволено человеку, в чем его свобода. Ведущая проблема романов Достоевского – проблема человека, человеческой индивидуальности, возможностей человека.

Именно Достоевский  помогает понять и осмыслить творчество Солженицына. Вечную проблему добра и зла, правды и лжи, человека и человеческого в нем Солженицын пытается разрешить на современном ему материале.

Идея страдания приобретает у него иной оттенок потому, что литература ставит другие задачи: террор тридцатых, годы культа, ГУЛАГ – это уже не явления жизни, а сама жизнь. Если Достоевский проводит через испытания и страдания отдельных героев, то Солженицын – весь народ в целом и каждого человека в отдельности.

“Пересилив свою страдальческую судьбу, он отнюдь не пренебрегая законами сюжета, лиризмом, художественным образом, самой  художественной литературой  решился… сказать о страдании уже не от своего, а от народного имени” [6, c.238]. Показал тот колоссальный невиданный доселе государственный механизм, который это страдание “обеспечивает”.

“Сам исторический опыт, пережитый нашим народом в 20-м веке, - эти строки из статьи М.П. Лобанова “Освобождение” приводит Петр Паламарчук, - опыт ни с чем не сравнимый больше по испытанию и потерям, перевернул многие предшествующие понятия и представления о ценностях, в том числе и все произведения Достоевского. Герои самого Достоевского, типа умника Ивана Карамазова, быстрее бы образумились, оказавшись рядом, и задумались бы о таких глубинах, в сравнении с которыми все их философские  разглагольствования показались бы просто ребячеством” [7, c.27-28].

Именно поэтому Сергей Залыгин написал о Достоевском и Солженицыне: “Рассказанное Достоевским читается нынче как предисловие к Солженицыну. Не мы, читатели, не они сами так рассудили между собой, так рассудила  история, наша действительность последних десятилетий, те события, наступления которых Достоевский  и предположить не мог” [8, c. 241].

Герои Достоевского живут не хлебом единым, не ради карьеры и даже не ради семьи. Они почти всегда люди идеи и чувствуют необходимость определить свою позицию по отношению к вечным проблемам. Они неминуемо должны мучаться в попытках их формулирования и применения в жизни. Они сами определяют границы своей воли и своей свободы, ищут смысл жизни.

Так, Раскольников становится убийцей ради хлеба, и чтобы определить стоимость самого себя. Его “идея”, что одно крошечное преступление “загладится тысячью добрых дел”, оказалась несостоятельной. Противоречия между гуманными целями и антигуманными средствами выросли в трагедию. И в этом его спасение. Страдание очистило его, возвратило к жизни, возвродило душу. Митя Карамазов согласен взять на себя ложное обвинение (“пострадаю и страданием очищусь”). Сердце Мити, в котором “идеал Мадонны” спорил с “идеалом содомским”, сделало свой выбор в пользу любви, добра и самопожертвования. Таковы все или почти все герои Достоевского.

У Солженицына восхождение на такую высоту – удел немногих мужественных и готовых на жертвы. Страдание очищает, возвышает, но пережить, перенести страдание способны не все. “Подвиг” солженицынских “рыцарей” в борьбе с порабощением, растлением души требует от них полного отречения, какого в средние века требовала от рыцарей дама.

Солженицынские “рыцари” должны бороться в одиночку, в одиночку выбирать себе дорогу на символическом распутье. Большое значение здесь имеет образ “святого Грааля”. Сорок шестая глава “Круга первого” – это таинственный центр произведения, средоточие смысла не только романа, но и всего творчества Солженицына.

Согласно преданию, чаша с кровью Христа может явиться только прошедшему духовное восхождение. И вот, как рыцарь Парсифаль, преодолев множество преград, добрался до перевала, с которого виден замок святого  Грааля, так и герои Солженицына достигают  этой высоты, иначе говоря, совершенства. Рыцарь поднимался по крутой тропе над бездной по клиновидной щели между двумя сдвинутыми горными обрывами. Взгляд его устремлен вдаль, где верхняя часть картины залита  оранжевым светом, исходящими  то ли от солнца, то ли от чего-то еще чище солнца, скрытого от нас замком. Этот взгляд, уходящий “ввысь”, - основа основ солженицынского видения, а замок, смутно видимый рыцарем, - образ Совершенства. Выдержав испытание, искус, рыцарь и герои Солженицына постигают сияние Вечности, которое скорее победа над самим собой, чем поиски Грааля. Только мужественные, сильные духом могут достичь этого. Удел остальных неизвестен. Таков путь самого писателя и его героев: через страдания к истине.

Достоевский совершенно искренно говорил Победоносцеву: “Голубчик, какой вы хороший человек, но все же как жаль, что вы не посидели в каторге. Вы бы еще лучше, так сказать, стали, то есть отмякли через эти страдания”[9, c. 50].

Многие столетия считалось, что тюрьма перерождает человека. Примеры здесь бесчисленны. А европейская литература до лагерей была литературой тюрьмы. Тюрьма – романтическая метафора, крепость, обороняющая “я”, местопребывание мятежного духа, место кошмаров и спасительных видений – она была одной из самых литературных тем. Фабрицио Стендаля, Пьер Безухов Толстого, Дмитрий Карамазов Достоевского нуждались в тюрьме, чтобы узнать самих себя.

“Какое место в этой тематике занимает Солженицын?” – спрашивает французский исследователь творчества писателя Жорж Нива.

Для  Солженицына лагерь – “разрушитель” человеческого в человеке. Автор знает, изучает, не обходит ни единого из проявлений его ужасающей разрушающей силы, но все усилия, все порывы Солженицына направлены к преодолению лагеря и лагерной жизни.

Спасение, по Солженицыну, в добре, в его запасе, который хранится в душе каждого человека. При рождении, говорит он, человек наделяется некоей сущностью: это его “я”, его ядро. И никакие внешние условия не способны эту сущность преодолеть. Поэтому писатель так уверен, “что растлеваются в лагере те, кто уже и на воле растлевался или был к нему подготовлен. Потому что и на воле растлеваются…”. В лагерных условиях душа опускается, покрывается “паршой”, но не всякий теряет ее навсегда. Нельзя преодолеть какого-то странного духовного превосходства иных людей.

Писатель приходит к выводу, что в век разобщения, разрыва дружественных и семейных уз, только пройдя через страдания, человек постигает истину. Через катарсис проводит Раскольникова и других своих героев Достоевский. Катарсис – очищение – это непременная особенность солженицынской гулаговской трагедии. 

Жорж Нива об этом пишет так: <Творчество Солженицына пылает на костре неизмеримого человеческого страдания. Огромное колесо отчаянно вертится на его горизонте, юная святая горит на костре, и автор-свидетель шепчет самому себе: “Этому огню и тебе, девушка, я обещаю, прочтет о том весь свет”>[10, c.228].

Говорят у Солженицына обнаруживается известная слабость к тюремному заточению. Это верно.  Но по словам, Ж. Нивы, “правильнее было бы говорить об этике заточения. Находясь в исторгнутости из повседневного существования, человек легче вырывает плевелы из своей души”[11, c.249]. Солженицын категорически не согласен с теми писателями, кто писал о тюрьме, но сам считал своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Недаром  главу первую части четвертой он завершает такими словами: <Я достаточно там просидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно: “Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни”>.

Известно, что Достоевский, отбыв свой срок на каторге, ратовал за наказание и считал, что тюрьма всегда возвышает и очищает человека. Насколько верно это мнение, судить сложно. Но самый плодотворный период творчества Достоевского – послесибирский. Именно после каторги наиболее полно раскрывается его талант. Помимо художественных произведений (“Записки из Мертвого дома”, “Идиот”, “Униженные и оскорбленные”,  “Преступление и наказание”, “Братья Карамазовы” и др.), в это время были написаны статьи по различным проблемам, издан “Дневние писателя”, сохранились записные книжки этого периода, имеется большое число писем. Что касается Солженицына, то его явление в литературе состоялось лишь после одиннадцати лет лагеря. Именно там выковывался окончательно его характер, там  родился его взыскательный голос. В самой сердцевине своего лагерного опыта Солженицын увидел не мрак абсурда, но сияние смысла.

Разумеется, не будь каторги и лагеря в жизни Достоевского и Солженицына, их могучий талант нашел бы применение, проявился в другой плоскости. Бесспорно одно: заключение оставило огромный отпечаток на их мироощущении, мировосприятии, отразилось в творчестве. Просидев столько лет даже в невероятных условиях, человек оставляет частицу своей души там.

А отсюда становится понятной заповедь доктора Корнфельда из “Архипелага”, которой Солженицын склонен “придать значение всеобщего закона”: “никакая кара в этой земной жизни не приходит к нам незаслуженно. По видимости, она может прийти не за то, в чем мы сами виноваты в самом деле. Но если перебрать и вдуматься глубоко – мы всегда отыщем то преступление, за которое нас теперь постиг удар”. На первый взгляд, это призыв к смирению, который совсем не соотносится с именем Солженицына. Но ведь столько лет жизни, даже если ты провел их в лагере или в остроге, не выкинешь, не вычеркнешь из памяти. Речь идет о том, чтобы увидеть смысл и цель невольного аскетизма человека – узника ГУЛАГа или царской каторги. И тогда разрешаются, казалось бы, неразрешимые противоречия. Как писатель, отдавший борьбе со злом, насилием и несправедливостью весь талант,  Солженицын имеет право утверждать, что тюрьма – оплот зла и жестокости – способствует возвышению человеческой души.

Идея катарсиса раскрывает сущность произведений писателей, определяет их значение в современном литературном процессе, помогает увидеть место Достоевского и Солженицына в истории русской литературы.

Список использованной литературы:

1.      Барабанова, Мария Владимировна. Идея страдания в творчестве Ф. М. Достоевского и А. И. Солженицына / М. В. Барабанова // Литература в школе : научно-методический журнал : 12 номеров в год . – 2012 . – № 1 . – С. 11-13.

2.      Бурсов Б. И. Личность Достоевского, "Звезда", 1969, № 12. –С. 36-43.

3.      Крупин В. Слово о Солженицыне//Наш современник. – 1990. - № 1. С. 48.

4.      Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского. – М. 1991. – С.  8.

5.      Там же. – С. 18.

6.      Залыгин С. Год Солженицына//Новый мир. – 1990. - № 1. – С. 238.

7.      Паламарчук П. Александр Солженицын: Путеводитель// Литература в школе. – 1989. - № 5. – С. 27-28.

8.      Залыгин С. Год Солженицына//Новый мир. – 1990. - № 1. – С. 241.

9.      Крупин В. Слово о Солженицыне//Наш современник. – 1990. - № 1. С. 50.

10.  Нива Ж. Солженицын// Дружба народов. – 1990. - № 4. – 228.

11.  Там же. – С. 249.