Иоганн Готфрид Гердер. Разговор 4 (перевод с АЯ)

Разговор четвертый

(Стр. 136)

Филолай: Вот ваша книга[1], спасибо. Здесь улавливается Лессинг, хотя он произносит всего лишь [495] несколько слов. (В1) Тем не менее, я не могу отрицать, что мне понравилось то, что он говорит по  нашему вопросу.

Теофрон: Мне тоже. Тем не менее, как вам нравится то немногое, что он говорит?

Филолай: Слишком мало информации, чтобы судить, и в то же время, это немногое выражается слишком бессвязно, а местами, возможно, слишком радикально, так как, действительно, это немногое было в стиле Лессинга. Если ты не возражаешь, я процитирую его слова, и без какого-либо предположения, дам свое мнение о них.

Теофрон: Сделайте так. Но таким образом, Вы станете комментировать автора, который уже не сможет объясниться с нами.

Филолай: «Православные представления о Божестве больше не для меня. Я не смогу больше получать от них какое-либо удовольствие». Для меня тоже  теперь сняты камни преткновения со Спинозы. Неактивное Существо, которое находится за пределами мира и созерцает себя, как если бы Он рассматривал себя в вечности, прежде чем закончил планирование мира, - не для меня. И ни для Вас, Теофрон.

Теофрон: Но, Филолай, я не знаю, почему Лессинг [496] называет призрак мрачности, ожидание Бога, «православными представлениями».  В нем нет ни согласованности концепции, ни даже взгляда православных философов, то есть, тех философов, которые были способны к четким концепциям. Действительно, такой Бог будет православным для индусов, чей бог Джаганнатха, вполне довольный тем, что сидел в течение многих тысячелетий с руками, сложенными на животе. Еще один их богов течение многих тысячелетий лежит спящим. Его голова покоится на коленях одной из его жен, которая гладит ее; его стопы покоятся на коленях другой жены, которая гладит их. В  нем беспрерывно протекает поток молока и меда. Он довольствуется этим, и покоится в мечтательном самосозерцании. Это поистине православные боги индусов! Но я не понимаю, почему наш Бог должен быть Богом Джаганнатха или Богом Вишну.

Филолай: Однако, Вы признали, что некоторые из наших популярных философов поощряют подобные индуистские концепции, или, по крайней мере, не достаточно серьезно противостояли им. Я читал у Лессинга: «Все как один! Или же я ничего не знаю»[2]. Я тоже. Только я хотел бы услышать от собственной души Лессинга, как он понимал объединение этих двух наиболее полных слов, наиболее полным из которых способен быть наш язык. Мир тоже один! Божество тоже всё! Лессинг сам чувствовал, что с ним у него не было, так сказать, ничего определенного. Он вернулся, чтобы объясниться  более полно, но даже его более полное разъяснение не так широко, как я бы мог желать этого. Я вижу большое уважение Лессинга к философии Спинозы. Но он, как и мы, был заинтересован исключительно в духе спинозизма. «Я имею в виду», говорит он[3], «дух, который пронизывал самого Спинозу». А так как он говорит[4], «Моё [497] кредо не стоит ни в одной книге», и он назвал бы себя чьим-то последователем при одном условии, которое на самом деле разрушается[5], то эти и другие подсказки, и вообще, вся манера мышления Лессинга, являются гарантами, достаточными для того, чтобы он не принимал их как свою систему, как грубое Всеединство, которое вовсе не является системой Спинозы. Именно здесь у меня возникло желание узнать, как Лессинг вызывал «дух, который пронизывал самого Спинозу», и сделал его своим. И только здесь, я должен признать, что мое желание было напрасно. Лессинг слышит интеллектуальную, личностную причину мира и вне себя от радости от того, что он теперь будет слышать что-то совершенно новое[6]. Разум Лессинга никогда не сможет усомниться в разуме Бога. Подобным образом его любопытство было направлено на личную причину мира, и на то, о чем он, естественно, не мог узнать ничего нового. Выражение «личность» даже тогда, когда используется богословами, которые не устанавливают его в сравнении с миром, а только принимают его за различие в природе Бога, является, как вы сами говорите, просто антропоморфным. Таким образом, философски, ничего не может быть решено по этому вопросу. (А1)

         Лессинг продолжает говорить о свободе воли. [498] «Я желаю», говорит он, «не свободу воли. Я остаюсь честным лютеранином, и остаюсь при том мнении, что невежественнее, чем человеческое [499] богохульство, в котором ясный, чистый ум Спинозы также [500] нашел свой путь, ‘не существует свободной воли’». (B1) Таким образом, он шутит со словами решения имперского сейма в Аугсбурге, и, обращаясь к ясному, чистому уму Спинозы, он сам объясняет, как бы он хотел, чтобы несвободная воля человека была понята. Я не знаю ни одного философа, который бы излагать рабство человеческой воли точнее, и который бы определил ее свободу лучше, чем Спиноза[7]. Человек был назначен не меньше цели за свою свободу, чем свобода самого Бога. С помощью своего рода внутренней необходимости, то есть, с помощью совершенных концепций, которые могут открыть для нас только знания и любовь Бога, мы становимся хозяевами своих страстей, да, даже самой судьбы. Спиноза основательно доказывает, что если кто-то считает свободу бессмысленным, слепым капризом, то человек, такой же маленький, как сам Бог, заслуживает высокого и благородного звания свободы. Скорее это приличествует совершенство природы Бога, что Он не должен быть свободным таким образом, что он не должен знать слепого каприза, даже если он также приносит пользу совершенству его произведений, которые как бессмысленный каприз следует исключить из всего творения. Это было бы (опять используя слова Сейма Аугсбурга)  «кощунственным дефектом в создании, и в каждом существе, который обладал этим, это было бы разрушающим злом». К счастью, поэтому, что это внутреннее противоречие и, следовательно, явный абсурд. Согласны ли вы со мной, Теофрон?

Теофрон: Абсолютно! Но что говорит Лессинг по поводу мысли Бога? Мне кажется, что я здесь нашел что-то новое.

Филолай: Вот здесь отрывок[8]. «Это человеческое предубеждение считать мысль первостепенной и наивысшей, и стремиться получить [501] от этого все. Так как после всего, все, включая идеи, зависит от высших принципов. Расширение, движение и мысль, очевидно, основываются на высшей силе, которую они ни в коем случае не исчерпают. Эта сила, должно быть, бесконечно превосходнее, чем какая-либо конкретная деятельность, а потому, она также может иметь вид наслаждения, которое не только превосходит всю концепцию, но также лежит полностью за ее пределами. Тот факт, что мы не можем постичь ее, не разрушает ее возможность». Что вы думаете по поводу этого отрывка, Теофрон?

Теофрон: Мне бы хотелось знать, что Вы думаете?

Филолай: Тогда я должен согласиться, что я тщетно старался извлечь что-то определенное из него. Я готов согласиться, что это человеческое предубеждение считать мысль первостепенной и наивысшей, и стремиться получить от этого все. Мы не знаем ничего выше мысли.  Сам Лессинг не смог ничего назвать выше. Это невероятно тщетная попытка извлечь от этого все, так как метод, в котором гравитация, движение и любая другая из тысячи активных сил Вселенной связаны с мыслью, и остается загадкой. Мы знаем, что мысль действует от многих других сил, подчиненных ей, хотя мы не понимаем, каким образом происходит эта деятельность. Но кто скажет нам, в какой высшей силе основаны мысль, движение и все силы природы, среди которых, как мы уже поняли, ни в коем случае не должно быть расширение [502]? Сам Лессинг только говорит, что подобная сила могла бы существовать, но он также признается, что мы не в том положении, чтобы представить ее каким-либо образом.

Теофрон: Мне кажется, что здесь Лессинг сказал слишком многое. (А1) (В1). Что, если я назову вам, не действительно высшую силу, а реальную концепцию, в которой все эти силы не только обоснованы, но которые все они не исчерпывают друг друга? (A2) В ней (силе) есть все атрибуты, которые Лессинг требует для своей неведомой силы. «Гораздо лучше, чем каждая отдельно взятая деятельность любой отдельно взятой силы, и действительно, она дает своего рода удовольствие, которое не только превосходит все концепции, а даже выше и важнее каждой концепции, хотя и не выходит за ее рамки», потому что каждая концепция предполагает ее и опирается на неё.

Филолай: И это концепция ...?

Теофрон: Существования. Видите ли, Лессинг следовал Спинозе только на половину, иначе он бы, непременно, развил бы эту концепцию, которую наш философ адекватно представляет, как землю и сущность всех сил. Существование (А3) лучше, чем любое из его последствий. Это приносит удовольствие, которое не только превышает индивидуальные концепции, но и вовсе не соизмеримо с ними; так как сила концепции, которой многие другие силы подчиняются, есть только одна из ее сил. Поэтому и с людьми, и со всеми живыми существами, должно быть то же самое. А как с Богом?

Филолай: В существовании Бога, все, что Лессинг [503] предположил об этой высшей силе, которая должна превзойти всю мысль, преимущественно верно. Его существование это первичное основание всей реальности, совокупность всех сил, наслаждение, которое выходит за рамки всех концепций ...

Теофрон: А что находится за пределами всей концепции? Вновь и вновь Вы видите, что Лессинг так и не распутал узел идей Спинозы.  (А1) Наивысшая сила должна знать себя, иначе это слепая сила, которая, несомненно, будет свергнута силой мышления и, следовательно, не будет божеством. (А2)

Филолай: «Но Спиноза был далёк от мысли считать наш несчастный метод воздействия, в соответствии с целями, как наивысший, и не ставил мысль превыше всего»[9].

Теофрон: После существования в качестве основы всех сил, мысль также  становится наивысшей вместе с ней. Только он далек от приписываемых ограниченных способов концепции, апостериорного знания, грешных обсуждений и произвольных целей к Бесконечности, и это именно то, что дает его системе ее превосходство.

Филолай: Дальше Лессинг спрашивает: «По каким концепциям его друг считает себя личным экстра-мирским [504] Богом? Это нечто вроде концепции Лейбница?» Он боится, что последним был в душе сам Спиноза[10].

Теофрон: Кем был в душе Спиноза, я не знаю. Его книга «Теодицея», однако, показывает, что он не хотел быть таковым перед миром. (А1) Напротив, он благосклонен к таким антропоморфизмам, как божественный выбор, следующий при размышлении, и выбор лучшего из многообразия,  которое было хуже согласно принципу физической подготовки. Все это было только для того, чтобы избежать спинозистской необходимости, в оппозиции к которой он выбрал более осторожное выражение «моральная необходимость».

Филолай: Я удивлен, что этот проницательный человек мог довольствоваться таким решением.

Теофрон: Это было прекрасное решение, Филолай. Это был срединный путь, по которому Лейбниц думал, что он  проскочит между скептицизмом Бейля и суровой системой Спинозы. И он сделал это с большим мастерством. Но Бейля и Спинозы уже не было в живых, и никто из них не признавал себя полностью побежденным. (А2)

Филолай: «Концепции истины Лейбница», - говорит[11] Лессинг дальше,  «были такого характера, что он не смог бы вынести это [505], если бы на них была установлена слишком строгая конструкция. Многие из его высказываний были результатом этого способа мышления, и часто очень трудно, даже с самой большой проницательностью, обнаружить его истинный смысл. Именно поэтому я уважаю его, я имею в виду, его грандиозный образ мысли, а не то или иное конкретное мнение, которое казалось, у него было, или, возможно, на самом деле было».

Теофрон: Отлично! Это только маленький ум, который устанавливает магазин с десяток красиво узорчатыми словесными картонками, не для розничной торговли в одиночку, но, как монополию, и полностью не в состоянии понять, что другие торговцы несут другие картонки. Так как сами коробки имеют очень небольшое значение для истинного философа. Он смотрит, чтобы увидеть, что есть в них, и чем они могут пригодиться ему. Вы так не думаете, Филолай? Не могли бы вы очень хорошо отличить кого-то относительно его метафизической формулы, и поспорить об этом с ним?

Филолай: Только не я! Спиноза научил меня, что чем полнее наши концепции, тем молчаливее становятся наши эмоции, тем больше все человеческие умы готовы объединиться в одну принятую истину. Так как есть лишь причина, лишь истина. Однако, что касается Лейбница, то я не могу скрывать то, что, как мне кажется, он часто слишком уступчив, слишком богат в гипотезах. Это его способ быть довольным всем, что он использует в своих собственных целях.

Теофрон: Не говорите так, мой друг. Он знал свой ум очень хорошо, и даже цеплялись гораздо сильнее ко многим его приукрашиваниям и гипотезам, чем это было необходимо. Либо он неожиданно выходит с ними и остается верным [506] им, как и в своей переписке с Кларком, Гартсукером и другими, или он вежлив и приспосабливает мнение своего оппонента к своим собственным. (А1)

Филолай: Кто знает, к какому каббалисту он хотел примкнуть, когда, как Лессинг отмечает, он говорил о Боге: «Что Он находится в состоянии вечного расширения и сжатия, и что это и есть создание и состояние мира». Я удивлен, что Лессинг нашел эту ужасную материализацию по вкусу.

Теофрон: Этот переход в Лейбнице мне еще не знаком. Но, что касается восторга Лессинга по этому поводу, то чем, мой друг, как не гротеском в первую очередь и чаще всего восторгаются во время обсуждения? Я сожалею, что Лессинг спутал этот метод представления с системой Спинозы. Но, по крайней мере, это будет еще один признак того, что он еще не избавился от этой путаницы идей, в которой расширение является одним из атрибутов Бога и так далее, и, следовательно, [507] что ему не совсем ясна философия Спинозы. (A1) Мне бы тоже хотелось, как говорит Лессинг, «естественно, поставить под сомнение до конца», метод объяснения Спинозы, который может объяснить создание и положение вещей посредством вечного расширения и сжатия Бога. Ибо я сейчас не вижу в нем ничего, кроме огромной материализации Бога в манере кабалистов, в которой я ничего не могу сделать.

Филолай: И все же Спиноза срисовал свою систему в основном из еврейской Каббалы.

Теофрон: Ради святого Кабаллы, мой друг! Оставим это пока в стороне, и закончим беседу Лессинга.

Филолай: Она закончилась. На этот раз мы немного узнали от Лессинга.

Теофрон: И все же я не жалею, что его друг записал и сделал известным этот разговор в такой откровенной манере. Независимо от того, что ничтожный фанатик, возможно, считая его таковым, не может нанести никакого вреда умершему Лессингу. И нам приятно видеть, что Спиноза не остался незамеченным таким выдающимся мыслителем, как Лессинг, а также, увидеть, что он мог бы сотворить из него, если бы у него было время и досуг, чтобы [508] проверить и изучить его более внимательно. В книге своего друга вы, несомненно, нашли многое, что было правдивым и красиво сказанным с мужественной грации!

Филолай: Именно! Только я должен признать, как откровенно, Теофрон, что я как и Лессинг, уживаюсь с его «личным, внеземным и сверхъестественным Божеством[12]». Бог не есть мир, а мир не есть Бог, - это точно. Но мне кажется, что с «сверхъестественным» и «внеземным», не очень хорошо поступили. Когда говорят о Боге, надо забыть все идолы пространства и времени, или наша самая большая забота тщетна.

         Во-вторых, я просто могу немного скрыть, что Якоби не согласен с тем представлением, которое у меня  имеется по поводу системы Спинозы, и о которой мы согласились пункт за пунктом. Я также взял «Утренние часы» Мендельсона и увидел, что мы были более или менее в согласии по поводу исторического факта, что система Спинозы была на самом деле. (А1) (В1) Таким образом, вы можете легко увидеть, что я не могу не согласиться с выводами[13], что: «… Спинозизм есть атеизм. Лейбница-Вольфианская философия не менее фаталистическая, чем философия Спинозы. Вся демонстрация заканчивается в фатализме», и так далее. По моему убеждению, спинозизм, задуманный самим Спинозой, является ни атеизмом, ни, в резком выражении Спинозы, необходимостью Лейбница-Вольфианской философии так же, как и спинозистской[14]. Тогда, мне тоже кажется, что слово «фатализм» должно пугать нас не больше, чем любое другое слово. (А1) [509] Существуют слепая и видимая, языческая, мусульманская и христианская судьбы[15]. Последняя заключается в неизменной концепции [510] наивысшей силы, мудрости и доброты. Это не может, следовательно, стать ничем иным, как целью и концом [511] каждого истинного проявления, так как случайные вещи не допустят доказывания.

Теофрон: Но что вы скажете о его принципе всего человеческого познания и деятельности, убеждения? (В1)

Филолай: Как бы я хотел, чтобы он объяснился сам более четко по этому вопросу. Так как, боюсь, он будет не правильно понят. Его принцип человеческого знания и деятельности, очевидно, с одной стороны, внутренний закон мышления, или, если хотите, внутренний смысл; а с другой стороны, право использования всех внешних чувств, то есть правило опыта. Теперь действительно, это убеждение, когда доверяешь своим чувствам или разуму, только это выражение довольно редкое явление среди немецких философов. Но вера в другое утверждение, или даже в утверждение традиции, возможно, анонимной легенды, это совсем другое дело, значение которого также должны быть оценено в соответствии с различными правилами, из-за которых я не хотел бы упустить разум.

Теофрон: Очень хорошо, Филолай. Но мне жаль, что Вы цепляетесь и сомневаетесь в словах нашего автора, которые Галлер называет, «одеянием смысла». Так как правда, которую он [512] хочет установить с этими выражениями,  до сих пор, мне кажется, если беспристрастно взвесить, очень даже достойны признания. Вы обнаружили, что в своей беседе с Лессингом, он также приходит к выводу, «что тонкое рассуждение это не вся суть, не все состояние человека». Субстанция, существование, лежит в основе всего, в том числе благороднейших сил нашей природы. Она не может быть решена в сверх тонком рассуждении, позволяя доказывать одному. Без существования, и ряда существований, человек не думал бы так, как он это делает. Таким образом, цель его мысли не может быть просто мечтать о фантазиях и играть с иллюзорными представлениями и словами, как будто с самодельной реальностью, а наоборот, скорее, как он говорит, «раскрыть существование», принять его как нечто данное, или, по его словам, «как откровение Бога»,  пределы которых никто не может достигнуть. Затем надо очистить и оттачивать свои чувства через опыт, внутренний смысл через любовь к истине, порядку и последовательности в мышлении, и отказаться от всего соединения произвольных несуществующих иллюзорных идей, которое есть инертное, мертвое ничтожество. Вместо этого надо узнать, что существует в атрибутах и отношениях, в которых это существует. Такое знание, в союзе с внутренним чувством истины, и есть одна правда. Она одна освещает дух, питает сердце, [513] вносит порядок и закономерность во всех сферах нашей жизни. В отличие от того, что метафизический пустяк, который не предполагает внешнее Существование и внутренние законы истины, делает ум бесплодным, а сердце пустым. (A1) Разве это не есть принцип мысли, который также является таким убедительным для вас?

Филолай: Ни один философ никогда не засомневался бы в этом.

Теофрон: Не в теории, но, возможно, более чем один из них в практике. Однако, по моему мнению, было бы несправедливым по отношению к чистосердечному, честному автору, если бы кто-то взял эти правила за принцип, отличающийся от философии Мендельсона.

         Мендельсон был ясным и безмятежным мыслителем. Как бы я хотел, чтобы в философии нашей стране было больше таких философов, как  Лейбниц, Вольф, Шефтсбери, Лессинг, Кастнер (B1) и, по сути, как и любой философ, заслуживающий своего имени, он любил точные идеи, которые он тщательно стремился отличить от различных концепций ничтожества, от пустых призраков праздного спекулятивного воображения. Это человеческое познание без и до всякого опыта, эти чувственные восприятия без и до всего ощущения объекта, упорядоченные в соответствии с имплантированными формами мысли, которые еще никто не имплантировал, были химерами по отношению к нему, так как они также должны быть по отношению ко всякому умному мыслителю. Таким образом, в этом принципе, Мендельсон, Якоби, и, я бы сказал, все, кто опасается своего собственного существования, [514] согласились. По крайней меря, я, мой друг, почитаю каждой философию, которая играет с этим типом символических слов без идей и без объектов, что я не могу достаточно скоро вернуться к природе, к бытию, просто осознать еще раз, что я жив. Нам, Филолай, тоже в нашей дискуссии часто приходилось использовать имя Бога в качестве простого символа. Что было бы, если бы мы помешали ему сейчас, и вы сыграли бы мне, в своей выразительной манере, нежную песню или гимн, благодаря которому наша душа могла бы быть обновлена вновь?

Филолай: Я желаю того же самого. (В1)

Хвала могущественному, милосердному Богу,

Мирам его всебытия.

Хозяева Солнца, пламени, чтобы прославить Его,

Силы Земли поют Ему хвалу.

Позволь эху хвалить его, а  природному хору

Петь ему оду радости.

И ты, господин на земле, О человек, изливай

Чудесную гармонию.

Тебя больше, чем любое другое существо он благословит:

Он дал тебе душу,

Которая сквозь всю великую систему ищет

Вёсны, приводимые в движение Природой.

Превозносите его для вашего собственного блаженства

Он не нуждается в похвале для радости.

Все низкие склонности, грехи отправляются в полет

Когда ты направляешься к нему.

Возможно, никогда бы солнце не вставало в своем сияющем потоке

И никогда бы не садилось так,

Что объединяло бы твой голос в песне

С песней самой природы.

Хвала Ему во время дождя и во время засухи,

В солнечный день и во время шторма.

Когда идет снег, когда морозы строят мосты над ручьями

И когда Земля покрыта зеленью.

В время наводнения, во время войны или мора

Верь ему и восхваляй его.

Он обезопасит тебя, для всей человеческой расы

Создан он для радости.

И с тем, с какой любовью он заботится обо мне!

Во время славы и богатства

Он дал мне силы осознать Истину,

Дружбу и Гармонию.

Сохрани для меня, о Боже, то, что ты дал

Больше мне ничего для радости не надо

Со святым трепетом я буду восхвалять Тебя вечности, или

Действительно иначе быть бессильным.

Когда в темном лесу я буду искать

Тебя одного

Подай мне знак, и я взгляну в небо,

Которое покажется сквозь ветви.

Я буду блуждать по берегу моря и видеть

Тебя в каждой волне,

И слышать Тебя во время шторма, восхищаться Тобой

На каждой лужайке.

Восхищенный я поднимусь на скалы и буду искать

Сквозь рваные облака,

И искать Тебя через день, до глубокой ночи,

Убаюканный в святых мечтах (снах).

Теофрон: Спасибо, Филолай. Своим гармоничным пением Вы внутренне обновили меня мыслями Клейста. Мне следовал бы сказать о музыке, которую Ванини сказал неуверенно. «Если бы я был таким неудачником, чтобы сомневаться в существовании Бога, и у меня была бы музыка, то ее для меня в качестве доказательства было бы достаточно».

Филолай: Тут Вы упорствуете в очень древнем стиле мышления. Ибо в последнее время, было выяснено, что как нет, так и не может быть любого представления Бога. (В1)

Теофрон: А я в свою очередь, я бы поддержал ту мысль, что без концепции Бога, не было бы разума, намного меньше представления. Так как даже если не принимать во внимание источник сил, которые думают, действуют и работают, огромное количество которых – это абстрактный философ, то есть, перехитривший самого себя, он никогда не сможет отрицать факт присутствия в нашем мире, и все же, сама манера, в которой все эти силы действуют в соответствии с их природой, является для меня достаточным доказательством существования Бога, то есть, существенного основания внутренней истины, гармонии, добра и совершенства, которое включает свое существование в себе. (А1) Дело в том, что есть, например, истина,  то есть, что-то, что можно осмыслить, а то, что может быть осмыслено, может быть связано соответственно с внутренними законами, и что при помощи бесчисленных отношений такого рода, гармония и порядок выявлены, является для меня само по себе глубочайшим доказательством существования Бога, даже если бы я был несчастным эгоистом или идеалистом, который мнил бы себя только мыслящим существом в этом мире. Между каждым подлежащим и сказуемым стоит «есть» или «нет», и это «есть», эта формула уравнения и совпадения между идеями, просто знак «равно», есть доказательство существования Бога. Так как, я еще раз повторяю, есть разум, в отношении которого можно быть осмысленным в этом мире по непреложным законам, и, следовательно, должна быть важная основа этого отношения, даже если предположим, что существует только одно мыслящее существо. (A1) Никто произвольно не задумал закон этого отношения более, чем любое мышление, определяемое пространством и временем, произвольно подчиняется ему. Это есть его необходимо основание, как и всех мыслей, и в мире умов, что такое принцип равновесия между телами. Он несет с собой свою внутреннюю необходимость. Таким  образом, существует, например, внутренняя необходимость, то есть самостоятельная истина.

Филолай: Но где же находится эта самостоятельная истина?

Теофрон: В Боге; и по выводу она может находиться объективно или субъективно во всем, чему Он дал реальность. Наши знания основываются на чувствах и опыте. Поэтому мы должны сначала только наблюдать и собирать общее, очистить и абстрагировать более общие идеи из индивидуальных различий. Все это метод, который делает ошибки в наблюдении, в абстракции, сочетании и различии идей, не только возможными, но почти неизбежными. Это необходимая участь человечества. Но закон, согласно которому мы наблюдаем, абстрагируем, делаем выводы и отношения,  это есть божественный закон. Даже по ошибке [518] мы действовали в соответствии с ним, и нам пришлось бы действовать в соответствии с ним, даже если все объекты мысли были бы иллюзорными. Рассмотрим истины геометрии! Для наших чувств, пожалуй, нет идеального цикла в природе. Но даже если никого не было, воображаемый математический цикл со всем, что предполагается, абстрагируется и доказывается в нем в соответствии с внутренней необходимостью, было бы самым совершенным представлением существования самостоятельной божественной истины. Именно  это доказывает мне, что есть математический разум в мире. А так как наши чувства в одиночку мешают нам знать и применять его повсюду в природе, что именно сама причина, по своей сути, говорит нам, что если есть мыслящие существа, которые наблюдают мир более утонченными чувствами, то они, тем не менее, думают, согласно с точно такими же уникальными, необходимыми законами. Таким образом, Бытие, которое является источником моего разума и любого другого разума, должно знать те же внутренние законы мышления в наивысшем смысле, а не оставалось ничего другого, чем превратить его последствия в основополагающие принципы существования. Я понятно излагаю, Филолай?

Филолай: Предостаточно, только твое доказательство всего лишь гипотетическое:  «Если есть разум, то для него должно быть основание, и действительно, основание, необходимое в себе, так как законы разума необходимы сами по себе». Мне понятно, что осталось только сделать выводы: «но есть причина; [519] и, следовательно…». Но что, если бы ничего такого не было?

Теофрон: Тогда бы ничего не было, и философ, который признает или отрицает свой разум, действительно может не найти доказательства существования Бога. Что и требовалось доказать (Q.E.D.). Но как только он понимает это и выясняет сам для себя, что разум существует, тогда в идее самого разума ему дается доказательство существования Бога, то есть, важной необходимости в отношении истин. Мой друг, я свободен, что сказать, что это единственное важное доказательство Бога,
(и не может быть нескольких важных вещей) возникающих во всех доказательствах, но, которые нигде так точно и ясно не проявляются, как в законах нашего разума. Например, все доказательства из природы, где мы рассматриваем необходимые законы движения и покоя и постоянства вещей согласно отношению их внутренних сил и т.д., предполагают в своей основе то же самое правило, что мы воспринимаем наиболее чисто в нашем разуме, а именно: - «что каждая вещь есть то, что она есть, что его природа опирается на силы, ее настойчивость на равновесии этих сил, ее деятельность на отношениях тех же самых сил к другим вещам. Все это не сквозь произвольные цели, которые мы ставим перед собой совершенно в стороне, а через внутренние законы необходимости, из которых исходят постоянство [520] и разрушение, соединение и разъединение, движение, покой и деятельность». Следовательно, каждая истинная физическая теология, ничего не показывает, кроме божественного разума и силы в соответствии с вечными важными законами в структуре существ и во всей их взаимосвязи в месте и времени. Она повсюду включает один и тот же вывод, а точнее одно и тот же представление, в тысячи примерах и объектах, от самых поминутно исчезающих до самых зримо великих. Музыка, например, которой вы меня очаровали, есть формула необходимости, вечной гармонии, даже если бы у меня не было слуха, и если я, исключая все ее чувственные наслаждения, просто подсчитал и измерял ее своим умом. Это мой слух, моя чувствительность, музыкальность, и то, что музыка влияет одинаково на такое больше количество существ, как я, все это делает доказательство пребывающей гармонии и красоты в ней более яркими, но она (музыка) ничего не добавляет к ее показательной ценности. Так как, даже если в мире не было бы слуха, и природы музыки была бы просто задумана расчетливым умом, то доказательство было бы уже завершено.

Филолай: А что, если расчетливого ума вообще не существует?

Теофрон: Мой друг, зачем нам повторять нелепость? Если бы не было расчетливого ума, то тогда  не было бы ничего, что можно было бы рассчитать, и, следовательно, не было бы гармонии и порядка, которые [521] являются только следствием разума. Если мы покончим с всяким мышлением, то не будет объекта мысли, со всей реальностью, то не будет ничего реального. Но где же такие софизмы найти; а они достойны философа? Если вы попираете ногами вечные принципы разума и сводите их к предположительному сплетению слов, у которых нет ни жизни, ни необходимых знаний о внутренней истине, то, конечно, не будет доказательства того, что возможна та или иная жизнь. Но, таким образом, что же вы уже сделали, как не уничтожили Жизнь, основу всякой мысли? И, кроме того, как возможно звуковая философия? Даже если мои чувства в их направлении, то есть в темном и запутанном направлении, убеждают меня в том, что жизнь есть, то почему же мой разум не в состоянии убедить меня в том, что жизнь есть в его (разума) направлении, то есть через ясные комплексные идеи? Но если я спрошу разум дать мне свои идеи, как чувственные восприятия без каких-либо представлений чувствами, или продемонстрировать существование чувственных объектов, которые вовсе не принадлежат его области в виде чистых истин разума, и не осуждают разум, потому что он не будет или не сможет так поступить, то мое осуждение имеет не более основу, чем, если бы я хотел услышать цвет, вкус света и увидеть шум. Давайте остерегаться, Филолай, вторжения в эту область гиперкритики звукового понимания, в котором строят без материалов, существуют без существования, знают без опыта и работают без силы. Концепции этой области являются Фата Морганой, иллюзорным ничто, отраженном изображениями без субстанции, продолжительности и истинного учения.

Филолай: Тогда вам не построить свое доказательство ни на идее причины, ни на влиянии?

Теофрон: Я получаю эти идеи из повседневной жизни [522] здравого смысла (разума). Но я не могу перенести их в область представления, потому что я также не знаю точно, какая это причина или какое это следствие (влияние), гораздо меньшее отношение между ними. В отсутствии опыта можно продемонстрировать, что это есть влияние самой причины, хотя и с чувственной наглядностью мы знаем, или, скорее, гипотеза, что она должна быть, потому что мы часто устанавливаем  обоих  вместе или один за другим. Вы знаете, что в этом отношении часто делались ложные домыслы, даже о самых простых вещах в ходе повседневного опыта. И причина этому – явно то, что каждый вывод от причины к следствию, или, наоборот, от следствия к причине, никогда не было доказательством, а всегда лишь гипотезой области чувств. Мы не знаем, какая есть сила, и как она работает. Мы только видим свою деятельность как зрители, и, следовательно, строим аналогичные суждения для себя. Мы никогда не сможем продемонстрировать общие законы об этом, даже те, которые мы считаем лучше всего подтвержденными. Что мы должны знать теснее, чем силу, которая думает и работает в нас самих? Тем не менее, мы знаем ее так же мало, как мы знаем все остальные внешние по отношению к нам силы. Я даже не понимаю мысли своего ума, рассматриваемые как эффекты. Они понятны мне только тогда, когда я могу принести их в соответствии с законом внутренней необходимости, «как вечные истины, принадлежащие к сути моего разума». Поэтому я также ограничил мое доказательство по отношению к Богу. Тот, кто хочет доказать слишком многое, рискует не доказать ничего.

Филолай: Тогда вы также не будете давать какие-либо объяснения [523] порядок создания, то есть, было ли это поколение, эманация, или что-то еще в этом роде?

Теофрон: Как я мог, когда я не знаю, что есть создание или поколение? Простая концепция заключается в том, что Бог задумал мир из самого себя. Кажется, это самая безупречная концепция, потому что у нас идеи яснее деятельности, чем идеи мыслей нашего ума. Лейбниц и другие ясно представляющие умы, также придерживались этой точки зрения, потому что опыт не предоставил им лучшего понимания, а речь – лучшего выражения. Мысли нашего ума, говорят, это сами по себе бесплодные образы, но мысли Бога, совместно с врожденным всевластием, были в высшей степени эффективны. Он размышлял, и так оно и было. Он пожелал, и оно стало совершенным. Я считаю, что нет более разумной формулы, чем та, по этому вопросу, которая необъяснима для нас.

         Однако, это не раскрывает нам фундаментальную природу деятельности. Скорее, мы должны быть осторожными, чтобы не унести эти выводы от него слишком далеко. Например, незрелая концепция, что после миллионов вечностей Бог задумал мир из самого себя, как паук плетет свою паутину из самого себя, невыносима для меня.

Филолай: Тогда грубее учение об эманации было бы даже невыносимее для вас, а кроме того сам Спиноза обвиняется в том, что позаимствовал свою систему от каббализма евреев?

Теофрон: Кто положил в вашу голову это, Филолай?

Филолай: Это общепринятая точка зрения.

Теофрон: У которой нет дальнейшей основы, чем власти ученого энтузиаста, которого я уважаю как любого другого [524] философа. Вахтер спорил с евреем и стремился найти спинозизм в иудаизме. Позже он сам стал очень запутавшимся спинозистом, и стремился объединить свою собственную форму спинозизма, а не учение Спинозы, с Каббалой. Обе попытки были неудачными. (А1) Философия Спинозы так отличается от Каббалы, что напрасно беспокойство в поисках интерпретации первого посредством последнего. Каббала это скопление из разрозненного камня чего-то хорошего и плохого, но в целом, из призрачных и неясных идеи в чудовищных образах, с которыми чистый ясный философский смысл Спинозы не смог ничего сделать. В противном случае он бы оставался евреем. Во всей его «Этике» вы не найдете никакого образа, и его малые сравнения фактически подводят его. Он противовес Каббалы, если когда-либо был. (A2) В системе Спинозы нет  ничего [525], что удовлетворено доктриной эманации, которая, кстати, была не столько изобретением евреев, сколько их усовершенствованием. (А1) Везде, где он должен использовать слова «продукция», «деятельность», он использует их без дальнейшего объяснения вида продукции. Но его любимое слово «выражение». «Мир выражает атрибуты, то есть силы Бога в бесконечном числе, в бесконечном пути». (А2) Мне кажется, что это манера говорить философски, ясно и благородно. (A3) Об «эманациях» от Бога Спиноза никогда не говорит. Такие цифры не популярны среди математического ума. Для того чтобы объяснить действия Бога, Лейбниц когда-то использовал выражение «фильгурации», которое было основано на красивом образе солнечных лучей. (B1) У Кастнера[16] вы можете прочитать, как нелепо было изображение впоследствии принято. Таким образом, когда мы говорим о Боге, давайте лучше не использовать никаких образов! Это наша первая заповедь в философии, так и в законе Моисея.

Филолай: И все же древнееврейские каббалисты создали так много образов Бога?

Теофрон: Потому что большей частью они были как плохими философами, так и плохими учениками Моисея. Их Бог назывался Иегова, то есть, «я есть то, что я есть, и буду тем, чем буду». Эта концепция охватывает высшую, совершенно несопоставимую Жизнь, даже если он исключает все эманации. (A1) Спиноза оставался верен этой высокой, уникальной концепции, и по этой причине я тоже его ценю. Нет абсолютнее, чище, плодотворнее концепции в человеческом разуме, так как ничего не может превысить вечное, самосущее, самое совершенное существо, через которое все определяется и в котором все дается.

Филолай: Значит, образ Мировой Души также вам будет не слишком приятен?

Теофрон: Это человеческий образ, и если он разумно используется, многое, касающееся по сути пребывающей силы Бога, может быть точно проиллюстрировано с его помощью. Тем не менее, он остается образом, который, без особой заботы, сразу вводит кого-то в заблуждение. Прочитай, например, отрывок, описывающий, как Лессинг понимал образ.

Филолай: «Если бы Лессинг хотел постичь само Божество, он бы подумал о нем, как о Душе Всего»[17].

Теофрон: Отметь, «если бы он хотел постичь само Божество». Но он ранее сам протестовал против этого «самого (личного)», и,  кроме того, как можно было назвать душу в теле человека, как «личное»?

Филолай: «А все он задумал после аналогии органического тела. Что душа в целом, таким образом, также бы существовала, как все другие души согласно всех возможных систем, как душа, только влияние».

Теофрон: Теперь подумайте о тех чудовищных последствиях [527] лживого образа. Бог, душа всего, является влиянием, ничем, как влиянием мира. Все остальные души в соответствии со всеми возможными системами являются, как души, просто эффектами. Возможно тогда, что они есть всего лишь эффекты объединения без того, кто объединяет. Тело, то есть, мир, становится творцом, а Бог существом. Можете ли вы себе представить худшие последствия поверхностного объяснения? Если бы они были действительными, то каждый со своей собственной концепцией души, отнес бы к Богу, что он ни замыслил или вообразил о душе. (А1) (В1)

Филолай: «Основной контекст этой же души не может сам по себе быть задуманным после аналогии органических частей этого контекста, поскольку он мог бы быть связан с тем, что не существует за его пределами, у чего он не мог бы взять, и чему он не мог бы вернуть».

Теофрон: Таким образом, Бог как душа мира здесь требует основного (органичного?) контекста и составляющих этого контекста. Он должен быть в отношении с чем-то, что существует вне Него, у которого Он мог бы взять и которому Он мог бы вернуть. О, Спиноза! (А2) Как же ты далек со всеми своими самыми трудными выражениями от того злоупотребления образом, как «Мировая Душа»!

Филолай: «Т.о., чтобы сохранить себя в жизни, Бог должен каким-то образом время от времени уходить в себя, объединяя смерть и воскресение с жизнью внутри Себя. Можно было бы представить организацию такого существа во многих отношениях», и так далее. Наверное, все это было просто шуткой [528] по поводу Лессинга, так как его друг сам непосредственно после говорит[18], что он использовал идею мировой души, когда в шутку, а когда всерьез.

Теофрон: И таким образом, Лессинг сам демонстрирует обманчивость всего образа, который мог бы быть повернут и так и сяк, то в серьез, то в шутку. Вы знаете манеру Лессинга превращать вещи таким образом, чтобы показать абсурдность в абсурде. (А1)

Филолай: Тем не менее, мой друг, мы по-прежнему желаем найти способ постижения всего мира. Наш ум не может быть удовлетворен отдельными частями, и если то целое, как я хорошо понимаю, не может быть левиафаном, «который борется против пустоты, рисует Себя в Себе страшными искажениями, распространяет Себя снова, и, таким образом, создает жизнь и смерть для того, чтобы вечно живущий Кто-то мог бы жить время от времени», - если все это, конечно, не так, то, какую концепцию всего мира я создам для себя?

Теофрон: Явно не чувственную концепцию, Филолай! У бесконечности нет образа, что-то гораздо менее абсолютно бесконечное и вечное. Посмотрите, как поэт Галлер вызывает все силы своего воображения для того, чтобы изобразить бесконечность. Он это сделать не может: (B1)

Бесконечность!

O, кто может рассмотреть, кто может отмерить Тебя, для Кого

Целые миры есть дни, а люди всего лишь вспышка яркого света.

Быть может, как раз сейчас тысячное солнце может крутиться

И еще останутся тысячи. Крутясь быстро,

Солнце, как какие-то огромные часы, оживляется

Гармоничной массой, спешит, вдохновленное мощью

Бога. Его источники стекают вниз, другие бьются.

Но Ты, бесконечность, Ты есть  

И, не возможно их сосчитать.

[529] Последней строкой поэт сам разрушил всю картину. То же самое он делает со своей прекрасной картиной Вечности.

Время, звук и ветра, даже крылья света – медленны

По сравнению с этим стремительным полетом мысли, который устает

И теряет надежду на берег, когда он осматривает Тебя.

Потрясающее количество я набираю. Я накапливаю

громадные миллионы, и время от времени,

Мир на мировом скоплении. Но когда я смотрю

Вверх на страшную высоту, обращаясь еще раз к Тебе,

Вся мощь числа, даже увеличенная

Тысячекратно не станет Твоим образом,

Вычту их всех и все же пойму, что

Ты весь передо мной.

Таким образом, давайте научимся еще у этого философского поэта отрекаться от метафизических фантомов и тщетной интуиции бесконечного пространства и бесконечного времени, не упоминать образы неделимого вечного Бытия. Тот, кто этого не сделает, принесет монстров в философию, при которой, это очевидно, сам изобретатель будет первым, кто содрогнется.

Филолай: Хорошо. Мне бы хотелось изучить без каких-либо образов, естественные законы Божьей организации, символы, выражающие высшую реальность, необходимой благости и мудрости. Разъяснение или повторение этих вечных идей в божественном уме мог бы позволить себе столько радости для вас, сколько для меня. (А1)

Теофрон: Мы этому посвятим вечерние часы или [530] завтрашний день. Вы уже знакомы с этим гимном? Он, конечно, не даст Вам образ Бога, но, возможно, даст что-то лучше, чем образы.

БОГ[19].

Тот единственный, который весь во всем,

Он – наш Бог. Вы, живые существа, поклоняетесь Ему

Несотворенному, тому единственному

Первобытному Существу. Живые существа, поклоняйтесь Ему!

И ты, Его великий, Его обширный и прекрасный мир

Со всеми твоими светилами огня, ярко горящими,

Ты не был, ты стал и ты есть

Во всем своем великолепии. Живые существа, поклоняйтесь Ему!

Десять тысяч его солнц появились на свет

И бесконечно идут своим великим путем.

Десять тысяч его миров появилась на свет

И бесконечно идут своим великим путем.

Десять тысяч несметных душ стоят вокруг

Его трона. Почти вокруг Его трона?

Прочь от Его трона! Он не сидит, и не стоит.

Он не король, не халиф. Он. Он есть

Существо всех существ. Он – Бог,

Он – наш Бог! Вы, живые существа, поклоняетесь Ему!

Кого же он когда-либо звал на свое рабочее место,

Чтобы войти, и видеть, видеть –

Его за работой? Как он море

В гибкой верности держит, так чтобы

Из всех морских вод, ни одна капля

Не стремилась оставить свою глубину: Как он

Шелковой нитью связывает прорвавшуюся луну

И держит ее, раскачивая в лазурном небе; Как он

Следит за десятью тысячами миллионов солнечных систем,

И ни одна крупица пыли не затеряется!

Кто похож на Него? На Его земле не живет

Дух, более преданный, более возвышенный

И никто не смотрит со своего плывущего облака, или

Со своего неба с рассветом, чтобы сказать мне,

Как он это делает! Там нет ни провидца Бога,

Ни Святого, ни богомольца, который знал бы это.

С твоего, твоего небольшого земного шара, что же мы можем увидеть,

Как не светящиеся кольца десяти тысяч миллионов далеких небесных тел,

От тебя до огненного солнца, а оттуда к Сириусу,

Который, как и ты в миллион раз крупнее, тем не менее

Бедным землянам видится как самое простое пятнышко.

От крошечного жука до горделивого орла

Который в своем полете уменьшает Кавказ;

От тебя, о, маленькая улитка, чья кровь

Должна оттенять одеяние горделивых людей,

К тебе, хитрая обезьяна, которая надувает свои щеки

В красивой мимике; и оттуда

К духовному человеку, который бы

Принял Бога как существо всех существ –

Ах, какие шаги! Какие уровни

Во всех этих миллионах вещей!

Во всем мертвом, во всем живом,

Во всем лёгком и тяжёлом! – Бог

Он единственный, кто является всем во всем,

Он есть наш Бог! Вы, живые существа, поклоняйтесь Ему!

---

[1] «На доктрины Спинозы». – С. 12 – Цитаты, которые относятся к первому изданию, сохранились, и их легко можно найти во втором издании. [n. изд. 2]

[2] С. 12.

[3] С. 14

[4] С. 17

[5] С. 12 - «Если я должен назвать себя после кого-либо, то я не знаю другого» (Если! Должен! Я знаю!) «Конечно! И еще! Знаете ли Вы что-нибудь лучше?» (чем система Спинозы). [n. 2-е изд.].

[6] С. 17

[7] Спиноза «Этика». T. IV [n. 2-е изд.]

[8] СС. 19-20

[9] С. 20

[10] В случае, если этот страх Лессинга, так как ожидание сплетни о письме Лейбница к Пфафф о его «Теодицее» должно быть тревожным, затем читайте предисловие Диетена (?) к первой части работ Лейбница по данному вопросу, и кто-то, безусловно, согласится с  мнением Белинджера о том, что Лейбниц ответил Пфаффу в манере Пфаффа. [п. 1-е изд.]

«Что Лессинг не решился исповедовать, что Лейбниц был в его понимании спинозистом, или что он признал себя быть таковым, остальная часть разговора указывает на это. Внутреннее существенное сходство, тождество системы было всем, что Лессинг на самом деле имел в виду». - «На доктрины Спинозы» (2-е изд., 1789), стр. 414. [п. 2-е изд. замена п. к 1-му изд.]

[11] С. 22

[12] Это видно даже более удовлетворительно в двух статьях в посмертных сочинениях Лессинга. (Лессинг «Жизнь и смерть», Th. 2. S. 164. u. f.). Они показывают, вне всякого сомнения, ясную и чистую концепцию, которую Лессинг взял из системы Спинозы, и ставит шутки разговора в их надлежащем месте. [n. 2-й. ред.]

[13] Стр. 170, 172.

[14] В этом случае, см. Вольф «Опровержение спинозизма», ч. 2, его «Естественное богословие», пункт. 671 и далее, с которой напечатан немецкий перевод «Этики» Спинозы (1744). [п. 2-й. ред.]

[15] При всем этом, Лейбниц защищался от Кларка.

[16] Кастнер. Разные сочинения. – Ч. 2., со стр. 11

[17] В «Учениях о Спинозе», стр. 34

[18] Стр. 35

[19] См. Глейм «Халладат и красная книга". III. [n. 2-е изд.]