Лексическая тема: "Осень. Периоды осени. Осенние месяцы. Деревья осенью"

Лексическая тема: Осень. Периоды осени. Осенние месяцы. Деревья осенью.

1.     А.Н.Майков «Осень».

2.     С. Есенин «Нивы сжаты…».

3.     Е. Трутнева «Осень»

4.     Ф. Тютчев «Есть в осени первоначальной…»

5.     А. Плещеев «Осень наступила».

6.     М. Исаковский «Вишня».

7.      Л.Н. Толстой «Дуб и орешник».

8.     И Токмакова «Разговор старой ивы с дождем»

9.      К. Ушинский «Рассказы и сказки Осень»( «Гуси и журавли»,«Не ладно скроен, да крепко сшит», «Кукушечка», «Дятел», «Ласточка»,«Орёл»,«Лиса Патрикеевна»,«Жалобы зайки»,«Ученый медведь»,«Орел  и ворона»,«Лиса и козел»,«Петух да собака»,«Четыре желания»,«Как рубашка в поле выросла».«Плутишка кот»)

10.  И. С. Соколов-Микитов "Осень", "Листопадничек", "Лес осенью", "Осень в лесу",

11.  К. Г. Паустовский "Желтый свет", "Рассказ про осень", "Подарок", "Барсучий нос", "Прощание с летом","Словарь родной природы".

12. . К. В. Лукашевич "Осень"

13. . И. С. Тургенев "Осенний день в березовой роще"

14. М. М. Пришвин "Поэтические миниатюры об осени", «Кладовая солнца»

15. Юрий Коваль "Листобой"

16. М. Демиденко "Как Наташа папу искала"

17. Г. Снегирев "Как птицы и звери к зиме готовятся", "Черничное варенье"

18. Д. Н. Мамин-Сибиряк "Серая Шейка"

19. В. А. Сухомлинский Кого ждала рябина», «Улетают лебеди», «Осенний наряд», Как начинается осень», «Осенние дожди», «Как муравей перелез через ручеек», «Осенний клен», «Ива – будто девушка золотокосая», «Осень принесла золотые ленты», «Коростель и крот», «Ласточки прощаются с родной стороной», «Рыжие белочки», «Стыдно перед соловушкой», «Солнышко и божья коровка», «Пчелиная музыка»

20. Сказка «Кот – воркот, Котофеевич»

21.  В. Сладков «Осень на пороге»

22.  К. Твардовский «Лес осенью»

23. Р. н. с. «Пых»

24.  

Аполлон Николаевич Майков

«Осень»

Кроет уж лист золотой
Влажную землю в лесу…
Смело топчу я ногой
Вешнюю леса красу.

С холоду щеки горят;
Любо в лесу мне бежать,
Слышать, как сучья трещат,
Листья ногой загребать!

Нет мне здесь прежних утех!
Лес с себя тайну совлек:
Сорван последний орех,
Свянул последний цветок;

Мох не приподнят, не взрыт
Грудой кудрявых груздей;
Около пня не висит
Пурпур брусничных кистей;

Долго на листьях, лежит
Ночи мороз, и сквозь лес
Холодно как-то глядит
Ясность прозрачных небес…

Листья шумят под ногой;
Смерть стелет жатву свою…
Только я весел душой
И, как безумный, пою!

Знаю, недаром средь мхов
Ранний подснежник я рвал;
Вплоть до осенних цветов
Каждый цветок я встречал.

Что им сказала душа,
Что ей сказали они —
Вспомню я, счастьем дыша,
В зимние ночи и дни!

Листья шумят под ногой…
Смерть стелет жатву свою!
Только я весел душой —
И, как безумный, пою!

Сергей Александрович Есенин

 «Нивы сжаты…»

Нивы сжаты, рощи голы,
От воды туман и сырость.
Колесом за сини горы
Солнце тихое скатилось.

Дремлет взрытая дорога.
Ей сегодня примечталось,
Что совсем-совсем немного
Ждать зимы седой осталось.

Ах, и сам я в чаще звонкой
Увидал вчера в тумане:
Рыжий месяц жеребенком
Запрягался в наши сани.

Евгения Федоровна Трутнева

 «Осень»

Стало вдруг светлее вдвое, двор как в солнечных лучах —
Это платье золотое у березы на плечах.
Утром мы во двор идем — листья сыплются дождем,
Под ногами шелестят и летят… летят… летят…
Пролетают паутинки с паучками в серединке.
И высоко от земли пролетают журавли.
Все летит! Должно быть, это улетает наше лето.

Фёдор Иванович Тютчев

«Есть в осени первоначальной…»

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора —

Весь день стоит как бы хрустальный,

И лучезарны вечера...

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто все — простор везде, —

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко еще до первых зимних бурь —

И льется чистая и теплая лазурь

На отдыхающее поле...

Алексей Николаевич Плещеев

«Осень наступила»

Осень наступила,
Высохли цветы,
И глядят уныло
Голые кусты.
Вянет и желтеет
Травка на лугах,
Только зеленеет
Озимь на полях.
Туча небо кроет,
Солнце не блестит,
Ветер в поле воет,
Дождик моросит…
Зашумели воды
Быстрого ручья,
Птички улетели
В теплые края.

Михаил Васильевич Исаковский

«Вишня»

В ясный полдень, на исходе лета,
Шел старик дорогой полевой;
Вырыл вишню молодую где-то
И, довольный, нес ее домой.

Он глядел веселыми глазами
На поля, на дальнюю межу
И подумал: «Дай-ка я на память
У дороги вишню посажу.

Пусть растет большая-пребольшая,
Пусть идет и вширь и в высоту
И, дорогу нашу украшая,
Каждый год купается в цвету.

Путники в тени ее прилягут,
Отдохнут в прохладе, в тишине,
И, отведав сочных, спелых ягод,
Может статься, вспомнят обо мне.

А не вспомнят — экая досада,—
Я об этом вовсе не тужу:
Не хотят — не вспоминай, не надо,—
Все равно я вишню посажу!»

Лев Николаевич Толстой

«Дуб и орешник»

Старый дуб уронил с себя жёлудь под куст орешника. Орешник сказал дубу:

— Разве мало простора под твоими сучьями? Ты бы ронял свои жёлуди на чистое место. Здесь мне самому тесно для моих отростков, и я сам не бросаю наземь своих орехов, а отдаю их людям.

— Я живу двести лет, — сказал на это дуб, — и дубок из этого жёлудя проживет столько же.

Тогда орешник рассердился и сказал:

— Так я заглушу твой дубок, и он не проживёт и трёх дней.

Дуб ничего не ответил, а велел расти своему сынку из жёлудя.

Жёлудь намок, лопнул и уцепился крючком ростка в землю, а другой росток пустил кверху.

Орешник глушил его и не давал солнца. Но дубок тянулся кверху и стал сильнее в тени орешника. Прошло сто лет. Орешник давно засох, а дуб из жёлудя поднялся до неба и раскинул шатёр на все стороны.

Ирина Петровна Токмакова

 «Разговор старой ивы с дождем»

— Восемь у дороги,
Девять – на лугу…
— Что ты, Дождь, считаешь?
Может, помогу?
— Две – под старой елью,
Возле стога – шесть…
— Что ты, Дождь, считаешь,
Да не можешь счесть?
— Тороплюсь ромашки
Все пересчитать,
Десять – на опушке,
Под осиной – пять…
Ну как просчитаюсь,
Долго ль до беды!
Вдруг на всех не хватит
У меня воды!

Константин Дмитриевич Ушинский «Рассказы и сказки Осень»

ГУСИ И ЖУРАВЛИ

Гуси и журавли паслись вместе на лугу. Вдали показались охотники. Лёгкие журавли снялись и улетели, а тяжёлые гуси остались и были перебиты.

 

НЕ ЛАДНО СКРОЕН, ДА КРЕПКО СШИТ

Беленький, гладенький зайчик сказал ежу:
— Какое у тебя, братец, некрасивое, колючее платье!
— Правда, — отвечал ёж, — но мои колючки спасают меня от зубов собаки и волка; служит ли тебе так же твоя хорошенькая шкурка?
Зайчик вместо ответа только вздохнул.

КУКУШЕЧКА

Серая кукушка — бездомная ленивица: гнезда не вьёт, в чужие гнёзда яички кладёт, своих кукушат на выкорм отдаёт, да ещё и подсмеивается, перед муженьком хвалится: — — Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Погляди-ка, муженёк, как я овсянке на радость яичко снесла.
А хвостатый муженёк, на берёзе сидючи, хвост развернул, крылья опустил, шею вытянул, из стороны в сторону покачивается, года высчитывает, глупых людей обсчитывает.

ДЯТЕЛ

Тук-тук-тук! В глухом лесу на сосне чёрный дятел плотничает. Лапками цепляется, хвостиком упирается, носом постукивает, — мурашей да козявок из-за коры выпугивает; кругом ствола обежит, никого не проглядит.
Испугалися мураши: — Эти-де порядки не хороши! Со страху корячутся, за корою прячутся — не хотят вон идти.

Тук-тук-тук! Чёрный дятел стучит носом, кору долбит, длинный язык в дыры запускает; мурашей, словно рыбку, таскает.
— Эти-де порядки не хороши! Со страху корячутся, за корою прячутся — не хотят вон идти.

Тук-тук-тук! Чёрный дятел стучит носом, кору долбит, длинный язык в дыры запускает; мурашей, словно рыбку, таскает.

ЛАСТОЧКА

Ласточка-касаточка покою не знала, день-деньской летала, соломку таскала, глинкой лепила, гнёздышко вила. Свила себе гнёздышко: яички носила. Нанесла яичек: с яичек не сходит, деток поджидает. Высидела детушек: детки пищат, кушать хотят.

Ласточка-касаточка день-деньской летает, покою не знает: ловит мошек, кормит крошек. Придёт пора неминучая, детки оперятся, все врозь разлетятся, за синие моря, за тёмные леса, за высокие горы.

Ласточка-касаточка не знает покою: день-деньской всё рыщет — милых деток ищет.

ОРЁЛ

Орёл сизокрылый всем птицам царь. Вьёт он гнёзда на скалах да на старых дубах; летает высоко, видит далёко, на солнце не мигаючи смотрит. Нос у орла серпом, когти крючком; крылья длинные; грудь навыкат — молодецкая. В облаках орёл носится: добычу сверху высматривает. Налетит он на утку шилохвостую, на гуся краснолапого, на кукушку-обманщицу, — только пёрушки посыплются…

ЛИСА ПАТРИКЕЕВНА

У кумушки-лисы зубушки остры, рыльце тоненькое; ушки на макушке, хвостик на отлёте, шубка тёпленькая.
Хорошо кума принаряжена: шерсть пушистая, золотистая; на груди жилет, а на шее белый галстучек.
Ходит лиса тихохонько, к земле пригибается, будто кланяется; свой пушистый хвост носит бережно; смотрит ласково, улыбается, зубки белые показывает.
Роет норы, умница, глубокие: много входов в них и выходов, кладовые есть, есть и спаленки; мягкой травушкой полы выстланы.
Всем бы лисонька хороша была, хозяюшка… да разбойница лиса, постница: любит курочек, любит уточек, свернёт шею гусю жирному, не помилует и кролика.

ЖАЛОБЫ ЗАЙКИ

Растужился, расплакался серенький зайка, под кустиком сидючи; плачет, приговаривает: — Нет на свете доли хуже моей, серенького зайки! И кто только не точит зубов на меня? Охотники, собаки, волк, лиса и хищная птица; кривоносый ястреб, пучеглазая сова; даже глупая ворона и та таскает своими кривыми лапами моих милых детушек — сереньких зайчат…
Отовсюду грозит мне беда; а защищаться-то нечем: лазить на дерево, как белка, я не могу; рыть нор, как кролик, не умею. Правда, зубки мои исправно грызут капустку и кору гложут, да укусить смелости не хватает…
Бегать я таки мастер и прыгаю недурно; но хорошо, если придётся бежать по ровному полю или на гору, а как под гору —
— то и пойдёшь кувырком через голову: передние ноги не доросли.
Всё бы ещё можно жить на свете, если б не трусость негодная. Заслышишь шорох, — уши подымутся, сердчишко забьётся, невзвидишь света, пырскнешь из куста, — да и угодишь прямо в тенёта или охотнику под ноги… Ох, плохо мне, серенькому зайке! Хитришь, по кустикам прячешься, по закочками слоняешься, следы путаешь; а рано или поздно беды не миновать: и потащит меня кухарка на кухню за длинные уши…
Одно только и есть у меня утешение, что хвостик коротенький: собаке схватить не за что. Будь у меня такой хвостище, как у лисицы, куда бы мне с ним деваться? Тогда бы, кажется, пошёл и утопился.

УЧЕНЫЙ МЕДВЕДЬ

— Дети! Дети! — кричала няня. — Идите медведя смотреть. Выбежали дети на крыльцо, а там уже много народу собралось. Нижегородский мужик, с большим колом в руках, держит на цепи медведя, а мальчик приготовился в барабан бить.
— А ну-ка, Миша, — говорит нижегородец, дёргая медведя цепью, — встань, подымись, с боку на бок перевались, честным господам поклонись и молодкам покажись.
Заревел медведь, нехотя поднялся на задние лапы, с ноги на ногу переваливается, направо, налево раскланивается.
— А ну-ка, Мишенька, — продолжает нижегородец,— покажи, как малые ребятишки горох воруют: где сухо — на брюхе, а мокренько — на коленочках.
И пополз Мишка: на брюхо припадает, лапой загребает, будто горох дёргает.
— А ну-ка, Мишенька, покажи, как бабы на работу идут.

Идёт медведь, нейдёт; назад оглядывается, лапой за ухом скребёт. Несколько раз медведь показывал досаду, ревел, не хотел вставать; но железное кольцо цепи, продетое в губу, и кол в руках хозяина заставляли бедного зверя повиноваться.
Когда медведь переделал все свои штуки, нижегородец сказал:
— А ну-ка, Миша, теперича с ноги на ногу перевались, честным господам поклонись, да не ленись — да пониже поклонись! Потешь господ и за шапку берись: хлеб положат, так съешь, а деньги, так ко мне вернись.
И пошёл медведь, с шапкой в передних лапах, обходить зрителей. Дети положили гривенник; но им было жаль бедного Миши: из губы, продетой кольцом, сочилась кровь…

ОРЕЛ  И ВОРОНА

Жила-была на Руси ворона — с няньками, с мамками, с малыми детками, с ближними соседками. Прилетели из дальних стран гуси, лебеди, нанесли яиц; а ворона стала их обижать, стала яички у них таскать.
Случилось сычу мимо лететь, и видит он, что ворона птиц обижает, полетел и сказал орлу: — Батюшка, сизый орёл! Дай нам праведный суд на воровку ворону.

Сизый орёл послал за вороной лёгкого посла, воробья. Воробей полетел, захватил ворону; она было упираться, а он давай её пинками и поволок-таки к орлу.
Вот стал орёл ворону судить:
— Ах ты, воровка ворона, глупая голова! Про тебя говорят, что ты на чужое добро рот разеваешь: у больших птиц яйца таскаешь.
— Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина! Это всё слепой сыч, старый хрыч, про меня наврал.
— Про тебя сказывают, — говорит орёл, — что выйдет мужик сеять, а ты выскочишь со всем своим содомом — и ну его семена разгребать.
— Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина!
— Да ещё сказывают: станут бабы снопы класть, а ты со всем своим содомом выскочишь — и ну снопы ворошить.
— Напраслина, батюшка, сизый орёл, напраслина!
Осудил орёл ворону в острог посадить.

ЛИСА И КОЗЕЛ

Бежала лиса, на ворон зазевалась, — попала в колодец. Воды в колодце было немного: утонуть нельзя, да и выскочить тоже. Сидит лиса, горюет.
Идет козёл, умная голова; идёт, бородищей трясёт, рожищами мотает; заглянул, от нечего делать, в колодец, увидел там лису и спрашивает:
   

— Что ты там, лисонька, поделываешь?
— Отдыхаю, голубчик, — отвечает лиса. — Там наверху жарко, так я сюда забралась. Уж как здесь прохладно да хорошо! Водицы холодненькой — сколько хочешь.
А козлу давно пить хочется.
— Хороша ли вода-то? — спрашивает козёл.
— Отличная! — отвечает лиса. — Чистая, холодная! Прыгай сюда, коли хочешь; здесь обоим нам место будет.
Прыгнул сдуру козёл, чуть лисы не задавил, а она ему:
— Эх, бородатый дурень! И прыгнуть-то не умел — всю обрызгал.
Вскочила лиса козлу на спину, со спины на рога, да и вон из колодца. Чуть было не пропал козёл с голоду в колодце; насилу-то его отыскали и за рога вытащили.

ПЕТУХ ДА СОБАКА

Жил старичок со старушкой, и жили они в большой бедности. Всех животов у них только и было, что петух и собака, да и тех они плохо кормили. Вот собака и говорит петуху:
— Давай, брат Петька, уйдём в лес: здесь нам житьё плохое.
— Уйдём, — говорит петух, — хуже не будет.
Вот и пошли они куда глаза глядят. Пробродили целый день; стало смеркаться — пора на ночлег приставать. Сошли они с дороги в лес и выбрали большое дуплистое дерево. Петух взлетел на сук, собака залезла в дупло и — заснули.
Утром, только что заря стала заниматься, петух и закричал: "Ку-ку-ре-ку!" Услыхала петуха лиса; захотелось ей петушьим мясом полакомиться. Вот она подошла к дереву и стала петуха расхваливать:
— Вот петух так петух! Такой птицы я никогда не видывала: и пёрышки-то какие красивые, и гребень-то какой красный, и голос-то какой звонкий! Слети ко мне, красавчик.
— А за каким делом? — спрашивает петух.
— Пойдём ко мне в гости: у меня сегодня новоселье, и про тебя много горошку припасено.
— Хорошо, — говорит петух, — только мне одному идти никак нельзя: со мной товарищ. "Вот какое счастье привалило! — подумала лиса. — Вместо одного петуха будет два".
— Где же твой товарищ? — спрашивает она петуха. — Я и его в гости позову.
— Там, в дупле ночует, — отвечает петух.
Лиса кинулась в дупло, а собака её за морду — цап!.. Поймала и разорвала лису.

ЧЕТЫРЕ ЖЕЛАНИЯ.

Митя накатался на саночках с ледяной горы и на коньках по замёрзшей реке, прибежал домой румяный, весёлый и говорит отцу:
— Уж как весело зимой! Я бы хотел, чтобы всё зима была.
— Запиши твоё желание в мою карманную книжку, — сказал отец.
Митя записал.

Пришла весна. Митя вволю набегался за пёстрыми бабочками по зелёному лугу, нарвал цветов, прибежал к отцу и говорит:
— Что за прелесть эта весна! Я бы желал, чтобы всё весна была.
Отец опять вынул книжку и приказал Мите записать своё желание.
Настало лето. Митя с отцом отправились на сенокос. Весь длинный день веселился мальчик: ловил рыбу, набрал ягод, кувыркался в душистом сене, а вечером сказал отцу:
— Вот уж сегодня я повеселился вволю! Я бы желал, чтобы лету конца не было.
И это желание Мити было записано в ту же книжку.
Наступила осень. В саду собирали плоды — румяные яблоки и жёлтые груши.
Митя был в восторге и говорил отцу:
— Осень лучше всех времён года!
Тогда отец вынул свою записную книжку и показал мальчику, что он то же самое говорил и о весне, и о зиме, и о лете.

КАК РУБАШКА В ПОЛЕ ВЫРОСЛА

I

Видела Таня, как отец её горстями разбрасывал по полю маленькие
блестящие зёрна, и спрашивает:
— Что ты, тятя, делаешь?
— А вот сею ленок, дочка; вырастет рубашка тебе и Васютке.
Задумалась Таня: никогда она не видела, чтобы рубашки в поле росли.
Недели через две покрылась полоска зелёной шелковистой травкой и
подумала Таня: "Хорошо, если бы у меня была такая рубашечка".
Раза два мать и сёстры Тани приходили полоску полоть и всякий раз
говорили девочке:
— Славная у тебя рубашечка будет!
Прошло ещё несколько недель: травка на полоске поднялась, и на ней
показались голубые цветочки.
"У братца Васи такие глазки, — подумала Таня, — но рубашечек таких я ни на ком не видала".
Когда цветочки опали, то на место их показались зелёные головки. Когда головки забурели и подсохли, мать и сёстры Тани повыдергали весь лён с корнем, навязали снопиков и поставили их на поле просохнуть.

II

Когда лён просох, то стали у него головки отрезывать, а потом потопили в речке безголовые пучки и ещё камнем сверху завалили, чтобы не всплыл.
Печально смотрела Таня, как её рубашечку топят; а сёстры тут ей опять сказали:
— Славная у тебя, Таня, рубашечка будет.
Недели через две вынули лён из речки, просушили и стали колотить,
сначала доской на гумне, потом трепалом на дворе, так что от бедного льна летела кострика во все стороны. Вытрепавши, стали лён чесать железным гребнем, пока не сделался мягким и шелковистым.
— Славная у тебя рубашка будет, — опять сказали Тане сёстры. Но Таня подумала:
"Где же тут рубашка? Это похоже на волоски Васи, а не на рубашку".

III

Настали длинные зимние вечера. Сёстры Тани надели лён на гребни и стали из него нитки прясть.
"Это нитки, — думает Таня, — а где же рубашечка?"
Прошли зима, весна и лето, настала осень. Отец установил в избе кросна, натянул на них основу и начал ткать. Забегал проворно челнок между нитками, и тут уж Таня сама увидала, что из ниток выходит холст. Когда холст был готов, стали его на морозе морозить, по снегу
расстилать, а весной расстилали его по траве, на солнышке, и взбрызгивали водой. Сделался холст из серого белым, как кипень.
Настала опять зима. Накроила из холста мать рубашек; принялись сёстры рубашки шить и к рождеству надели на Таню и Васю новые белые как снег рубашечки.

ПЛУТИШКА КОТ

I

Жили-были на одном дворе кот, козёл да баран. Жили они дружно: сена клок и тот пополам; а коли вилы в бок, так одному коту Ваське. Он такой вор и разбойник: где что плохо лежит, туда и глядит.
Вот идёт раз котишко-мурлышко, серый лобишко, идёт да таково жалостно плачет. Спрашивают кота козёл да баран:
— Котик-коток, серенький лобок! О чём ты плачешь, на трёх ногах скачешь? Отвечает им Вася:
— Как мне не плакать! Била меня баба, била; уши выдирала, ноги поломала, да ещё и удавку на меня припасала.
— А за что же на тебя такая беда пришла? — спрашивают козёл да баран.
— Эх-эх! За то, что нечаянно сметанку слизал.
— Поделом вору и мука, — говорит козёл, — не воруй сметаны!
А кот опять плачет:
— Била меня баба, била; била — приговаривала: придёт ко мне зять, где сметаны будет взять? Поневоле придётся козла да барана резать. Заревели тут козёл да баран:
— Ах ты, серый ты кот, бестолковый твой лоб! За что ты нас-то сгубил?
Стали они судить да рядить, как бы им беды великой избыть, — и порешили тут же: всем троим бежать. Подстерегли, как хозяйка не затворила ворот, и ушли.

II

Долго бежали кот, козёл да баран по долам, по горам, по сыпучим пескам; приустали и порешили заночевать на скошенном лугу; а, на том лугу стога, что города, стоят.
Ночь была тёмная, холодная: где огня добыть? А котишка-мурлышка уж достал берёсты, обернул козлу рога и велел ему с бараном лбами стукнуться. Стукнулись козёл с бараном, искры из глаз посыпались: берёсточка так и запылала.
— Ладно, — молвил серый кот, — теперь обогреемся! — да недолго думавши и зажёг целый стог сена.
Не успели они ещё порядком обогреться, как жалует к ним незваный гость — мужичок-серячок, Михайло Потапыч Топтыгин.
— Пустите, — говорит, — братцы, обогреться да отдохнуть; что-то мне неможется.
— Добро пожаловать, мужичок-серячок! — говорит котик. — Откуда идёшь?
— Ходил на пчельник, — говорит медведь, — пчёлок проведать, подрался с мужиками, оттого и хворость прикинулась.

III

Вот стали они все вместе ночку коротать: козёл да баран у огня, мурлышка на стог влез, а медведь под стог забился. Заснул медведь; козёл да баран дремлют; один мурлыка не спит и всё видит.
И видит он: идут семь волков серых, а один — белый. И прямо к огню.
— Фу-фу! Что за народ такой! — говорит белый волк козлу да барану. — Давай-ка силу пробовать. Заблеяли тут со страху козёл да баран; а котишка, серый лобишка, повёл такую речь:
— Ах ты, белый волк, над волками князь! Не гневи ты нашего старшего: он, помилуй бог, сердит! Как расходится — никому несдобровать. Аль не видишь его бороды: в ней-то и вся сила; бородой он всех зверей побивает, рогами только кожу снимает. Лучше подойдите да честью попросите: хотим-де поиграть с твоим меньшим братцем, что под стогом спит.
Волки на том козлу кланялись; обступили Мишу и ну заигрывать. Вот Миша крепился-крепился, да как хватит на каждую лапу по волку, так и запели они Лазаря. Еле живы выбрались волки из-под стога и, поджав хвосты, — давай бог ноги!
Козёл же да баран, пока медведь с волками расправлялся, подхватили мурлышку на спину и поскорее домой:
— Полно, говорят, без пути таскаться, ещё не такую беду наживём.
А старик и старушка были рады-радёхоньки, что козёл с бараном домой воротились; а котишку-мурлышку ещё за плутни и выдрали.

Иван Сергеевич Соколов-Микитов

«Осень»

Давно улетели на юг щебетуньи-ласточки, а ещё раньше, как по команде, исчезли быстрые стрижи.

В осенние дни слышали ребята, как, прощаясь с милой родиной, курлыкали в небе пролетные журавли. С каким-то особым чувством долго смотрели им вслед, как будто журавли уносили с собой лето.

Тихо переговариваясь, пролетели на теплый юг гуси...

Готовятся к холодной зиме люди. Давно скосили рожь и пшеницу. Заготовили корма скоту. Снимают последние яблоки в садах. Выкопали картошку, свёклу, морковь и убирают их на зиму.

Готовятся и звери к зиме. Проворная белка накопила в дупле орехов, насушила отборных грибов. Маленькие мыши-полевки натаскали в норки зёрен, наготовили душистого мягкого сена.

Поздней осенью строит своё зимнее логово трудолюбивый еж. Целый ворох сухих листьев натаскал он под старый пень. Всю зиму спокойно будет спать под тёплым одеялом. Всё реже, всё скупее греет осеннее солнышко. Скоро, скоро начнутся первые морозы.

До самой весны застынет земля-матушка. Все от нее взяли всё, что она могла дать.

Иван Сергеевич Соколов-Микитов

"Листопадничек"

Сказка.

Осень, когда осыпался с деревьев золотой лист, родились у старой зайчихи на болоте три аленьких зайчонка. Называют охотники осенних зайчат листопадничками. Каждое утро смотрели зайчата, как разгуливаю журавли по зеленому болоту, как учатся летать долговязые журавлята.

- Вот бы и мне так полетать, - сказал матери самый маленький зайчонок.

- Не говори глупости! – строго ответила старая зайчиха. – Разве зайцам полагается летать?

Пришла поздняя осень, стало в лесу скучно и холодно. Стали собираться птицы к отлету в теплые страны. Кружат над болотом журавли, прощаются на всю зиму с милой зеленой родиной. Слышится зайчатам, будто это с ними прощаются журавли:

- Прощайте, прощайте, бедные листопаднички!

Улетели в далекие страны крикливые журавли. Залегли в теплых берлогах лежебоки-медведи; свернувшись в клубочки, заснули колючие ежи; спрятались в глубокие норы змеи. Стало еще скучнее в лесу. Заплакали листопаднички-зайчата:

- Что-то будет с нами? Замерзнем зимой на болоте.

- Не говорите глупости! – еще строже сказала зайчиха. – Разве замерзают зайцы зимой? Скоро вырастет на вас густая, теплая шерстка. Выпадет снег, будет нам в снегу тепло и уютно.

Успокоились зайчата. Только один, самый маленький листопадничек-зайчонок никому покоя не дает.

- Оставайтесь здесь, - сказал он своим братьям. – А я один побегу за журавлями в теплые страны.

Бежал, бежал Листопадничек по лесу, прибежал к глухой лесной речке. Видит, бобры строят на речке плотину. Подгрызут острыми зубами толстое дерево, ветер подует, упадет дерево в воду. Запрудили речку, можно ходить по плотине.

- Скажите, дяденьки, зачем вы валите такие большие деревья? – спрашивает Листопадничек бобров.

- Мы для того валим деревья, говорит старый Бобр, - чтобы заготовить на зиму корм и новую хатку поставить для наших маленьких бобряток.

- А тепло в вашей хатке зимой?

- Очень тепло, - отвечает седой Бобр.

- Пожалуйста, возьмите меня в вашу хатку, - просит маленький зайчонок.

Переглянулись Бобр с Бобрихой и говорят:

- Взять тебя можно. Наши бобрятки будут рады. Только умеешь ли ты плавать и нырять?

- Нет, зайцы плавать не умеют. Но я скоро у вас научусь, буду хорошо плавать и нырять.

- Ладно, - говорит Бобр, - вот наша новая хатка. Она почти готова, осталось только крышу доделать. Прыгай прямо в хатку.

Прыгнул Листопадничек в хатку. А в бобровой хатке два этажа. Внизу, у воды, приготовлен корм бобряток – мягкие ивовые ветки. Наверху настлано свежее сено. В уголке на сене сладко-сладко спят пушистые бобрятки.

Не успел хорошенько осмотреться зайчонок, как бобры над хаткой крышу поставили. Один бобр обглоданные палки таскает, другой замазывает крышу илом. Толстым хвостом громко прилепывает, как штукатур лопаткой. Ходко работают бобры. Поставили бобры крышу, стало в хатке темно. Вспомнил Листопадничек свое светлое гнездо, старую мать-зайчиху и маленьких братьев.

"Убегу-ка в лес, - думает Листопадничек. – Здесь темно, сыро, можно замерзнуть".Скоро вернулись бобры в свою хатку. Отряхнулись внизу, обсушились.

- Ну как, - говорят, - как ты себя чувствуешь, зайчонок?

- У вас все очень хорошо, - говорит Листопадничек. – Но мне нельзя долго здесь оставаться. Мне пора в лес.

- Что делать, - говорит Бобр, - если нужно, ступай. Выход из нашей хатки теперь один – под водою. Если научился хорошо плавать и нырять – пожалуйста.

Сунул Листопадничек лапку в холодную воду:

- Бррр! Ах, какая холодная вода! Уж лучше, пожалуй, у вас на всю зиму останусь, я не хочу в воду.

- Ладно, оставайся, - говорит Бобр. – Мы очень рады. Будешь у наших бобряток нянькой, будешь им корм приносить из кладовой. А мы пойдем на реку работать, деревья валить. Мы звери трудолюбивые.

Остался Листопадничек в бобровой хатке. Проснулись бобрятки, пищат, проголодались. Целую охапку ивовых мягких веток притащил для них из кладовой Листопадничек. Очень обрадовались бобрятки, стали глодать ивовые ветки – быстро-быстро. Зубы у бобров острые, только щепки летят. Обглодали, опять пищат, есть просят.

Намучился Листопадничек, таская из кладовой тяжелые ветки. Поздно вернулись бобры, стали прибирать свою хатку. Любят бобры чистоту и порядок.

- А теперь, - сказали они зайчонку, - пожалуйста, садись с нами кушать.

- Где у вас репка лежит? – спрашивает Листопадничек.

- Нет у нас репки, - отвечают бобры. – Бобры ивовую и осиновую кору кушают.

Отведал зайчонок бобрового кушанья. Горькой показалась ему твердая ивовая кора.

"Эх, видно, не видать мне больше сладкой репки!" - подумал листопадничек-зайчонок.

На другой день, когда ушли бобры на работу, запищали бобрята – есть просят. Побежал Листопадничек в кладовую, а там у норы незнакомый зверь сидит, весь мокрый, в зубах большущая рыбина. Испугался Листопадничек страшного зверя, стал из всех сил колотить лапками в стену, звать старых бобров.

Услыхали бобры шум, мигом явились. Выгнал старый Бобр из норы незваного гостя.

- Это разбойница выдра, - сказал Бобр, - она нам делает много зла, портит и разоряет наши плотины. Только ты не робей, зайчонок: выдра теперь не скоро покажется в нашей хатке. Я ей хороших тумаков надавал. Выгнал Бобр выдру, а сам – в воду. И опять остался Листопадничек с бобрятами в сырой темной хатке.

Много раз слышал он, как подходила к хатке, принюхиваясь, хитрая лисица, как бродила возле хатки злая рысь. Жадная росомаха пробовала ломать хатку. За долгую зиму большого страху натерпелся листопадничек-зайчонок. Часто вспоминал он свое теплое гнездо, старую мать-зайчиху. Раз случилось на лесной речке большая беда. Ранней весною прорвала вода построенную бобрами большую плотину. Стало заливать хатку.

- Вставайте! Вставайте! – закричал старый Бобр. – Это выдра испортила нашу плотину.

Бросились вниз бобрята – бултых в воду! А вода все выше и выше. Подмочила зайчонку хвостик.

- Плыви, зайчонок! – говорит старый Бобр. – Плыви, спасайся, а то пропадешь!

У Листопадничка со страху хвостик дрожит. Очень боялся холодной воды робкий зайчонок.

- Ну что с тобой делать? – сказал старый Бобр. – Садись на мой хвост да держись крепче. Я научу тебя плавать и нырять.

Уселся зайчонок на широкий бобровый хвост, крепко лапками держится. Нырнул Бобр в воду, хвостом вильнул, - не удержался, как пуля вылетел Листопадничек из воды. Волей-неволей пришлось к берегу плыть самому. Вышел на берег, фыркнул, встряхнулся и – со всех ног на родное болото. А старая зайчиха с зайчатами спала в своем гнезде. Обрадовался Листопадничек, прижался к матери.

Не узнала зайчиха своего зайчонка:

- Ай, ай, кто это?

- Это я, - сказал Листопадничек. – Я из воды. Мне холодно, я очень озяб.

Обнюхала, облизала Листопадничка зайчиха, положила спать в теплое гнездо. Крепко-крепко заснул возле матери в родном гнезде Листопадничек. Утром собрались слушать Листопадничка зайцы со всего болота.

Рассказал он братьям и сестрам, как бегал за журавлями в теплые страны, как жил у бобров, как научил его старый Бобр плавать и нырять. С тех пор по всему лесу прослыл Листопадничек самым храбрым и отчаянным зайцем.

Иван Сергеевич Соколов-Микитов

 "Лес осенью"

Красив и печален русский лес в ранние осенние дни. На золотом фоне пожелтевшей листвы выделяются яркие пятна красно-жёлтых клёнов и осин. Медленно кружась в воздухе, падают и падают с берёз лёгкие, невесомые жёлтые листья. От дерева к дереву протянулись тонкие серебристые нити лёгкой паутины. Ещё цветут поздние осенние цветы.

Прозрачен и чист воздух. Прозрачна вода в лесных канавах и ручьях. Каждый камешек на дне виден.

Тихо в осеннем лесу. Лишь шелестит под ногами опавшая листва. Иногда тонко просвистит рябчик. И от этого тишина ещё слышнее.

Легко дышится в осеннем лесу. И долго не хочется уходить из него. Хорошо в осеннем цветистом лесу... Но что-то грустное, прощальное слышится и видится в нём.

Иван Сергеевич Соколов-Микитов

 "Осень в лесу"

 

Константин  Георгиевич Паустовский

 "Желтый свет"

Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным желтым светом, будто от керосиновой лампы. Свет шел снизу, из окна, и ярче всего освещал бревенчатый потолок.

Странный свет – неяркий и неподвижный – был непохож на солнечный. Это светили осенние листья. За ветреную и долгую ночь сад сбросил сухую листву, она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе как будто покрылись слоем воска.

Так началась осень. Для меня она пришла сразу в это утро. До тех пор я ее почти не замечал: в саду еще не было запаха прелой листвы, вода в озерах не зеленела, и жгучий иней еще не лежал по утрам на дощатой крыше.

Осень пришла внезапно. Так приходит ощущение счастья от самых незаметных вещей – от далекого пароходного гудка на Оке или от случайной улыбки.

Осень пришла врасплох и завладела землей – садами и реками, лесами и воздухом, полями и птицами. Все сразу стало осенним.

В саду суетились синицы. Крик их был похож на звон разбитого стекла. Они висели вниз головами на ветках и заглядывали в окно из-под листьев клена.

Каждое утро в саду, как на острове, собирались перелетные птицы. Под свист, клекот и карканье в ветвях поднималась суматоха. Только днем в саду было тихо: беспокойные птицы улетали на юг.

Начался листопад. Листья падали дни и ночи. Они то косо летели по ветру, то отвесно ложились в сырую траву. Леса моросили дождем облетавшей листвы. Этот дождь шел неделями. Только к концу сентября перелески обнажились, и сквозь чащу деревьев стала видна синяя даль сжатых полей.

Тогда же старик Прохор, рыболов и корзинщик (в Солотче почти все старики делаются с возрастом корзинщиками), рассказал мне сказку об осени. До тех пор я эту сказку никогда не слышал,– должно быть, Прохор ее выдумал сам.

– Ты гляди кругом,– говорил мне Прохор, ковыряя шилом лапоть,– ты присматривайся, милый человек, чем каждая птица или, скажем, иная какая живность дышит. Гляди, объясняй. А то скажут: зря учился. К примеру, лист осенью слетает, а людям невдомек, что человек в этом деле – главный ответчик. Человек, скажем, выдумал порох. Враг его разорви вместе с тем порохом! Сам я тоже порохом баловался. В давние времена сковали деревенские кузнецы первое ружьишко, набили порохом, и попало то ружьишко дураку. Шел дурак лесом и увидел, как иволги летят под небесами, летят желтые веселые птицы и пересвистываются, зазывают гостей. Дурак ударил по ним из обоих стволов – и полетел золотой пух на землю, упал на леса, и леса посохли, пожухли и в одночасье опали. А иные листья, куда попала птичья кровь, покраснели и тоже осыпались. Небось видел в лесу – есть лист желтый и есть лист красный. До того времени вся птица зимовала у нас. Даже журавль и тот никуда не подавался. А леса и лето и зиму стояли в листьях, цветах и грибах. И снега на было. Не было зимы, говорю. Не было! Да на кой она ляд сдалась нам, зимa, скажи на милость?! Какой с нее интерес? Убил дурак первую птицу – и загрустила земля. Начались с той поры листопады, и мокрая осень, и листобойные ветры, и зимы. И птица испугалась, от нас отлетает, обиделась на человека. Так-то, милый, выходит, что мы себе навредили, и надобно нам ничего не портить, а крепко беречь.

– Что беречь?

– Ну, скажем, птицу разную. Или лес. Или воду, чтобы прозрачность в ней была. Все, брат, береги, а то будешь землей швыряться и дошвыряешься до погибели.

Я изучал осень упорно и долго. Для того чтобы увидеть по-настоящему, надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше, когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и мокрых московских крышах.

Я узнал, что осень смешала все чистые краски, какие существуют на земле, и нанесла их, как на холст, на далекие пространства земли и неба.

Я видел листву, не только золотую и пурпурную, но и алую, фиолетовую, коричневую, черную, серую и почти белую. Краски казались особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе. А когда шли дожди, мягкость красок сменялась блеском. Небо, покрытое облаками, все же давало достаточно света, чтобы мокрые леса могли загораться вдали, как багряные пожары. В сосновых чащах дрожали от холода березы, осыпанные сусальной позолотой. Эхо от ударов топора, далекое ауканье баб и ветер от крыльев пролетевшей птицы стряхивали эту листву. Вокруг стволов лежали широкие круги от палых листьев. Деревья начинали желтеть снизу: я видел осины, красные внизу и совсем еще зеленые на верхушках.

Однажды осенью я ехал на лодке по Прорве. Был полдень. Низкое солнце висело на юге. Его косой свет падал на темную воду и отражался от нее. Полосы солнечных отблесков от волн, поднятых веслами, мерно бежали по берегам, поднимаясь от воды и потухая в вершинах деревьев. Полосы света проникали в гущу трав и кустарников, и на одно мгновенье берега вспыхивали сотнями красок, будто солнечный луч ударял в россыпи разноцветной руды. Свет открывал то черные блестящие стебли травы с оранжевыми засохшими ягодами, то огненные шапки мухоморов, как будто забрызганные мелом, то слитки слежавшихся дубовых листьев и красные спинки божьих коровок.

Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю. Но это мне долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Если листья и шуршали, то только на земле, под ногами человека. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как прорастает трава.

Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить очень чистые и точные звуки осенней земли.

Как-то поздним вечером я вышел в сад, к колодцу. Я поставил на сруб тусклый керосиновый фонарь «летучую мышь» и достал воды. В ведре плавали листья. Они были всюду. От них нигде нельзя было избавиться. Черный хлеб из пекарни приносили с прилипшими к нему мокрыми листьями. Ветер бросал горсти листьев на стол, на койку, на пол, на книги, а то дорожкам сада было трудно ходить: приходилось идти по листьям, как зо глубокому снегу. Листья мы находили в карманах своих дождевых плащей, в кепках, в волосах – всюду. Мы спали на них и насквозь пропитались их запахом.

Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным лесистым краем, и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы.

Была как раз такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под забором и растрепанный ветром куст настурции на пожелтевшей клумбе.

Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал шелест падающего листа – неясный звук, похожий на детский шепот.

Ночь стояла над притихшей землей. Разлив звездного блеска был ярок, почти нестерпим. Осенние созвездия блистали в ведре с водой и в маленьком оконце избы с такой же напряженной силой, как и на небе.

Созвездия Персея и Ориона проходили над землей свой медлительный путь, дрожали в воде озер, тускнели в зарослях, где дремали волки, и отражались на чешуе рыб, спавших на отмелях в Старице и Прорве.

К рассвету загорался зеленый Сириус. Его низкий огонь всегда запутывался в листве ив. Юпитер закатывался в лугах над черными стогами и сырыми дорогами, а Сатурн поднимался с другого края неба, из лесов, забытых и брошенных по осени человеком.

Звездная ночь проходила над землей, роняя холодные искры метеоров, в шелесте тростников, в терпком запахе осенней воды.

В конце осени я встретил на Прорве Прохора. Седой и косматый, обвяленный рыбьей чешуей, он сидел под кустами тальника и удил окуней.

На взгляд Прохору было лет сто, не меньше. Он улыбнулся беззубым ртом, вытащил из кошелки толстого очумелого окуня и похлопал его по жирному боку – похвастался добычей.

До вечера мы удили вместе, жевали черствый хлеб и вполголоса разговаривали о недавнем лесном пожаре.

Он начался около деревушки Лопухи, на поляне, где косари забыли костер. Дул суховей. Огонь быстро погнало на север. Он двигался со скоростью двадцати километров в час. Он гудел, как сотни самолетов, идущих бреющим полетом над землей.

В небе, затянутом дымом, солнце висело, как багровый паук на плотной седой паутине. Гарь разъедала глаза. Падал медленный дождь из золы. Он покрывал серым налетом речную воду. Иногда с неба слетали березовые листья, превращенные в пепел. Они рассыпались в пыль от малейшего прикосновения.

По ночам угрюмое зарево клубилось на востоке, по дворам тоскливо мычали коровы, ржали лошади, и на горизонте вспыхивали белые сигнальные ракеты – это красноармейские части, гасившие пожар, предупреждали друг друга о приближении огня.

Возвращались мы с Прорвы к вечеру. Солнце садилось за Окой. Между нами и солнцем лежала серебряная тусклая полоса. Это солнце отражалось в густой осенней паутине, покрывшей луга.

Днем паутина летала по воздуху, запутывалась в нескошенной траве, пряжей налипала на весла, на лица, на удилища, на рога коров. Она тянулась с одного берега Прорвы на другой и медленно заплетала реку легкими и липкими сетями. По утрам на паутине оседала роса. Покрытые паутиной и росами ивы стояли под солнцем, как сказочные деревья, пересаженные в наши земли из далеких стран.

На каждой паутине сидел маленький паук. Он ткал паутину в то время, когда ветер нес его над землей. Он пролетал на паутине десятки километров. Это был перелет пауков, очень похожий на осенний перелет птиц. Но до сих пор никто не знает, зачем каждую осень летят пауки, покрывая землю своей тончайшей пряжей.

Дома я отмыл паутину с лица и затопил печь. Запах березового дыма смешивался с запахом можжевельника. Пел старый сверчок, и под полом ворошились мыши. Они стаскивали в свои норы богатые запасы – забытые сухари и огарки, сахар и окаменелые куски сыра.

Глубокой ночью я проснулся. Кричали вторые петухи, неподвижные звезды горели на привычных местах, и ветер осторожно шумел над садом, терпеливо дожидаясь рассвета.

Константин  Георгиевич Паустовский

"Рассказ про осень"

Каждый раз, когда приближалась осень, начинались разговоры о том, что многое в природе устроено не так, как нам бы хотелось. Зима у нас длинная, затяжная, лето гораздо короче зимы, а осень проходит мгновенно и оставляет впечатление промелькнувшей за окном золотой птицы. Разговоры наши любил слушать внук лесника Ваня Малявин, мальчик лет пятнадцати. Он часто приходил к нам в деревню из дедовской сторожки с Урженского озера и приносил то кошелку белых грибов, то решето брусники, а то прибегал просто так — погостить у нас, послушать разговоры и почитать журнал «Вокруг света»… Однажды Ваня принес маленькую, выкопанную с корнем березу. Корни он обложил сырым мхом и обернул рогожей.

— Это вам, — сказал он и покраснел. — Подарок. Посадите ее в деревянную кадку и поставьте в теплой комнате — она всю зиму будет зеленая.

—Зачем ты ее выкопал, чудак? — спросил Рувим.

—Вы же говорили, что вам жалко лета, — ответил Ваня. — Дед меня и надоумил. «Сбегай, говорит, на прошлогоднюю гарь, там березы-двухлетки растут, как трава, — проходу от них нет никакого. Выкопай и отнеси Руму Исаевичу (так дед называл Рувима). Он о лете беспокоится, вот и будет ему на студеную зиму летняя память. Оно, конечно, весело поглядеть на зеленый лист, когда во дворе снег валит как из мешка».

—Я не только о лете, я еще больше об осени жалею, — сказал Рувим и потрогал тоненькие листья березы.

Мы принесли из сарая ящик, насыпали его доверху землей и пересадили в него маленькую березу. Ящик поставили в самой светлой и теплой комнате у окна, и через день опустившиеся ветви березы поднялись, вся она повеселела, и даже листья у нее уже шумели, когда сквозной ветер врывался в комнату и в сердцах хлопал дверью.

В саду поселилась осень, но листья нашей березы оставались зелеными и живыми. Горели темным пурпуром клены, порозовел бересклет, ссыхался дикий виноград на беседке. Даже кое-где на березах в саду появились желтые пряди, как первая седина у еще нестарого человека. Но береза в комнате, казалось, все молодела. Мы не замечали у нее никаких признаков увядания.

Как-то ночью пришел первый заморозок. Он надышал холодом на стекла в доме, и они запотели, посыпал зернистым инеем крыши, захрустел под ногами. Одни только звезды как будто обрадовались первому морозу и сверкали гораздо ярче, чем в теплые летние ночи. В эту ночь я проснулся от протяжного и приятного звука — пастуший рожок пел в темноте. За окнами едва заметно голубела заря.

Я оделся и вышел в сад. Резкий воздух обмыл лицо холодной водой — сон сразу прошел. Разгорался рассвет. Синева на востоке сменилась багровой мглой, похожей на дым пожара. Мгла эта светлела, делалась все прозрачнее, сквозь нее уже видны далекие и нежные страны золотых и розовых облаков. Ветра не было, но в саду все падали и падали листья. Березы за одну эту ночь пожелтели до самых верхушек, и листья осыпались с них частым и печальным дождем.

Я вернулся в комнаты; в них было тепло, сонно. В бледном свете зари стояла в кадке маленькая береза, и я вдруг заметил —почти вся она за эту ночь пожелтела, и несколько лимонных листьев уже лежало на полу. Комнатная теплота не спасла березу. Через день она облетела вся, как будто не хотела отставать от своих взрослых подруг, осыпавшихся в холодных лесах, рощах, на сырых по осени просторных полянах. Ваня Малявин, Рувим и все мы были огорчены, Мы уже свыклись с мыслью, что в зимние снежные дни береза будет зеленеть в комнатах, освещенных белым солнцем и багровым пламенем веселых печей. Последняя память о лете исчезла.

Знакомый лесничий усмехнулся, когда мы рассказали ему о своей попытке спасти зеленую листву на березе.

— Это закон, — сказал он. — Закон природы. Если бы деревья не сбрасывали на зиму листья, они бы погибли от многих вещей — от тяжести снега, который нарастал бы на листьях и ломал самые толстые ветки, и от того, что к осени в листве накапливалось бы много вредных для дерева солей, и, наконец, от того, что листья продолжали бы и среди зимы испарять влагу, а мерзлая земля не давала бы ее корням дерева, и дерево неизбежно погибло бы от зимней засухи, от жажды.

А дед Митрий… узнав об этой маленькой истории с березой, истолковал ее по-своему.

— Ты, милок, — сказал он Рувиму, — поживи с мое, тогда и спорь. А то ты со мной все споришь, а видать, что умом пораскинуть у тебя еще времени не хватило. Нам, старым, думать способнее. У нас заботы мало — вот и прикидываем, что к чему на земле притесано и какое имеет объяснение. Взять, скажем, эту березу. Ты мне про лесничего не говори, я наперед знаю, что он скажет… Ты про березу слушай. Промеж людей есть дружба или нет? То-то что есть. А люди заносятся. Думают, что дружба им одним дадена, чванятся перед всяким живым существом. А дружба — она, брат, кругом, куда ни глянешь. Уж что говорить, корова с коровой дружит и зяблик с зябликом. Убей журавля, так журавлиха исчахнет, исплачется, места себе не найдет. И у всякой травы и дерева тоже, надо быть, дружба иногда бывает. Как же твоей березе не облететь, когда все ее товарки в лесах облетели? Какими глазами она весной на них взглянет, что скажет, когда они зимой исстрадались, а она грелась у печки в тепле, да в сытости, да в чистоте? Тоже совесть надо иметь.

— Ну, это ты, дед, загнул, — сказал Рувим.

— С тобой не столкуешься.

Дед захихикал.

— Ослаб? — спросил он язвительно. — Сдаешься? Ты со мной не заводись — бесполезное дело.

Дед ушел, постукивая палкой, очень довольный, уверенный в том, что победил в этом споре нас всех и заодно с нами и лесничего.

Березку мы высадили в сад, под забор, а ее желтые листья собрали и засушили между страниц «Вокруг света». Этим и кончилась наша попытка сохранить зимой память о лете.

Константин  Георгиевич Паустовский

 "Барсучий нос"

Озеро около берегов было засыпано ворохами желтых листьев. Их было так много, что мы не могли ловить рыбу. Лески ложились на листья и не тонули.

Приходилось выезжать на старом челне на середину озера, где доцветали кувшинки и голубая вода казалась черной, как деготь.

Там мы ловили разноцветных окуней. Они бились и сверкали в траве, как сказочные японские петухи. Мы вытаскивали оловянную плотву и ершей с глазами, похожими на две маленькие луны. Щуки ляскали на нас мелкими, как иглы, зубами.

Стояла осень в солнце и туманах. Сквозь облетевшие леса были видны далекие облака и синий густой воздух. По ночам в зарослях вокруг нас шевелились и дрожали низкие звезды.

У нас на стоянке горел костер. Мы жгли его весь день и ночь напролет, чтобы отгонять волков, - они тихо выли по дальним берегам озера. Их беспокоили дым костра и веселые человеческие крики.

Мы были уверены, что огонь пугает зверей, но однажды вечером в траве у костра начал сердито сопеть какой-то зверь. Его не было видно. Он озабоченно бегал вокруг нас, шумел высокой травой, фыркал и сердился, но не высовывал из травы даже ушей.

Картошка жарилась на сковороде, от нее шел острый вкусный запах, и зверь, очевидно, прибежал на этот запах.

С нами был маленький мальчик. Ему было всего девять лет, но он хорошо переносил ночевки в лесу и холод осенних рассветов. Гораздо лучше нас, взрослых, он все замечал и рассказывал.

Он был выдумщик, но мы, взрослые, очень любили его выдумки. Мы никак не могли, да и не хотели доказывать ему, что он говорит неправду. Каждый день он придумывал что-нибудь новое: то он слышал, как шептались рыбы, то видел, как муравьи устроили себе паром через ручей из сосновой коры и паутины.

Мы делали вид, что верили ему.

Все, что окружало нас, казалось необыкновенным: и поздняя луна, блиставшая над черными озерами, и высокие облака, похожие на горы розового снега, и даже привычный морской шум высоких сосен.

Мальчик первый услышал фырканье зверя и зашипел на нас, чтобы мы замолчали. Мы притихли. Мы старались даже не дышать, хотя рука невольно тянулась к двустволке, - кто знает, что это мог быть за зверь!

Через полчаса зверь высунул из травы мокрый черный нос, похожий на свиной пятачок. Нос долго нюхал воздух и дрожал от жадности. Потом из травы показалась острая морда с черными пронзительными глазами. Наконец показалась полосатая шкурка.

Из зарослей вылез маленький барсук. Он поджал лапу и внимательно посмотрел на меня. Потом он брезгливо фыркнул и сделал шаг к картошке.

Она жарилась и шипела, разбрызгивая кипящее сало. Мне хотелось крикнуть зверьку, что он обожжется, но я опоздал - барсук прыгнул к сковородке и сунул в нее нос...

Запахло паленой кожей. Барсук взвизгнул и с отчаянным воплем бросился обратно в траву. Он бежал и голосил на весь лес, ломал кусты и плевался от негодования и боли.

На озере и в лесу началось смятение. Без времени заорали испуганные лягушки, всполошились птицы, и у самого берега, как пушечный выстрел, ударила пудовая щука.

Утром мальчик разбудил меня и рассказал, что он сам только что видел, как барсук лечит свой обожженный нос. Я не поверил.

Я сел у костра и спросонок слушал утренние голоса птиц. Вдали посвистывали белохвостые кулики, крякали утки, курлыкали журавли на сухих болотах - мшарах, плескались рыбы, тихо ворковали горлинки. Мне не хотелось двигаться.

Мальчик тянул меня за руку. Он обиделся. Он хотел доказать мне, что он не соврал. Он звал меня пойти посмотреть, как лечится барсук.

Я нехотя согласился. Мы осторожно пробрались в чащу, и среди зарослей вереска я увидел гнилой сосновый пень. От него тянуло грибами и йодом.

Около пня, спиной к нам, стоял барсук. Он расковырял пень и засунул в середину пня, в мокрую и холодную труху, обожженный нос.

Он стоял неподвижно и холодил свой несчастный нос, а вокруг бегал и фыркал другой маленький барсучок. Он волновался и толкал нашего барсука носом в живот. Наш барсук рычал на него и лягался задними пушистыми лапами.

Потом он сел и заплакал. Он смотрел на нас круглыми и мокрыми глазами, стонал и облизывал своим шершавым языком больной нос. Он как будто просил о помощи, но мы ничем не могли ему помочь.

Через год я встретил на берегах этого же озера барсука со шрамом на носу. Он сидел у воды и старался поймать лапой гремящих, как жесть, стрекоз. Я помахал ему рукой, но он сердито чихнул в мою сторону и спрятался в зарослях брусники.

С тех пор я его больше не видел.

Константин  Георгиевич Паустовский

 "Прощание с летом"

Несколько дней лил, не переставая, холодный дождь. В саду шумел мокрый ветер. В четыре часа дня мы уже зажигали керосиновые лампы, и невольно казалось, что лето окончилось навсегда и земля уходит все дальше и дальше в глухие туманы, в неуютную темень и стужу.
Был конец ноября – самое грустное время в деревне. Кот спал весь День, свернувшись на старом кресле, и вздрагивал во сне, когда темная вода хлестала в окна. Дороги размыло. По реке несло желтоватую пену, похожую на сбитый белок. Последние птицы спрятались под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не навещал: ни дед Митрий, ни Ваня Малявин, ни лесничий.
Лучше всего было по вечерам. Мы затапливали печи. Шумел огонь, багровые отсветы дрожали на бревенчатых стенах и па старой гравюре – портрете художника Брюллова. Откинувшись в кресле, он смотрел на нас и, казалось, так же как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном и прислушивался к гудению дождя по тесовой крыше.
Ярко горели лампы, и все пел и пел свою нехитрую песню медный самовар-инвалид. Как только его вносили в комнату, в ней сразу становилось уютно – может быть, оттого, что стекла запотевали и не было видно одинокой березовой ветки, день и ночь стучавшей в окно.
После чая мы садились у печки и читали. В такие вечера приятнее всего было читать очень длинные и трогательные романы Чарльза Диккенса или перелистывать тяжелые тома журналов «Нива» и «Живописное обозрение» за старые годы. По ночам часто плакал во сне Фунтик – маленькая рыжая такса. Приходилось вставать и закутывать его теплой шерстяной тряпкой. Фунтик благодарил сквозь сон, осторожно лизал руку и, вздохнув, засыпал. Темнота шумела за стенами плеском дождя и ударами ветра, и страшно было подумать о тех, кого, может быть, застигла эта ненастная ночь в непроглядных лесах. Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Мне показалось, что я оглох во сне. Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался в наконец понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная тишина. Такую тишину называют «мертвой». Умер дождь, умер ветер, умер шумливый, беспокойный сад. Было только слышно, как посапывает во сне кот. Я открыл глаза. Белый и ровный свет наполнял комнату. Я встал и подошел к окну – за Стеклами все было снежно и безмолвно. В туманном небе на головокружительной высоте стояла одинокая луна, и вокруг нее переливался желтоватый круг. Когда же выпал первый снег? Я подошел к ходикам. Было так светло, что ясно чернели стрелки. Они показывали два часа. Я уснул в полночь. Значит, за два часа так необыкновенно изменилась земля, за два коротких часа поля, леса и сады заворожила стужа. Через окно я увидел, как большая серая птица села на ветку клена в саду. Ветка закачалась, с нее посыпался снег. Птица медленно поднялась и улетела, а снег все сыпался, как стеклянный дождь, падающий с елки. Потом снова все стихло.
Проснулся Рувим. Он долго смотрел за окно, вздохнул и сказал:
– Первый снег очень к лицу земле.
Земля была нарядная, похожая на застенчивую невесту.
А утром все хрустело вокруг: подмерзшие дороги, листья на крыльце, черные стебли крапивы, торчавшие из-под снега.
К чаю приплелся в гости дед Митрий и поздравил с первопутком.
– Вот и умылась земля, – сказал он, – снеговой водой из серебряного корыта.
– Откуда ты это взял, Митрий, такие слова? – спросил Рувим.
– А нешто не верно? – усмехнулся дед. – Моя мать, покойница, рассказывала, что в стародавние годы красавицы умывались первым снегом из серебряного кувшина и потому никогда не вяла их красота. Было это еще до царя Петра, милок, когда по здешним лесам разбойники купцов разоряли. Трудно было оставаться дома в первый зимний день. Мы ушли на лесные озера. Дед проводил нас до опушки. Ему тоже хотелось побывать на озерах, но «не пущала ломота в костях». В лесах было торжественно, светло и тихо.
День как будто дремал. С пасмурного высокого неба изредка падали одинокие снежинки. Мы осторожно дышали на них, и они превращались в чистые капли воды, потом мутнели, смерзались и скатывались на землю, как бисер. Мы бродили по лесам до сумерек, обошли знакомые места. Стаи снегирей сидели, нахохлившись, на засыпанных снегом рябинах. Мы сорвали несколько гроздей схваченной морозом красной рябины – это была последняя память о лете, об осени. На маленьком озере – оно называлось Лариным прудом – всегда плавало много ряски. Сейчас вода в озере была очень черная, прозрачная, – вся ряска к зиме опустилась на дно.
У берегов наросла стеклянная полоска льда. Лед был такой прозрачный, что даже вблизи его было трудно заметить. Я увидел в воде у берега стаю плотиц и бросил в них маленький камень. Камень упал на лед, зазвенел, плотицы, блеснув чешуей, метнулись в глубину, а на льду остался белый зернистый след от удара. Только поэтому мы и догадались, что у берега уже образовался слой льда. Мы обламывали руками отдельные льдинки. Они хрустели и оставляли на пальцах смешанный запах снега и брусники. Кое-где на полянах перелетали и жалобно попискивали птицы. Небо над головой было очень светлое, белое, а к горизонту оно густело, и цвет его напоминал свинец. Оттуда ими медленные снеговые тучи. В лесах становилось все сумрачнее, все тише, и наконец пошел густой снег. Он таял в черной воде озера, щекотал лицо, порошил серым дымом леса. Зима начала хозяйничать над землей, но мы знали, что под рыхлым снегом, если разгрести его руками, еще можно найти свежие лесные цветы, знали, что в печах всегда будет трещать огонь, что с нами остались зимовать синицы, и зима показалась нам такой, же прекрасной, как лето.

Константин  Георгиевич Паустовский

"Словарь родной природы"

Невозможно перечислить приметы всех времен года. Поэтому я пропускаю лето и перехожу к осени, к первым ее дням, когда уже начинает «сентябрить».

Увядает земля, но еще впереди «бабье лето» с его последним ярким, но уже холодным, как блеск слюды, сиянием солнца. С густой синевой небес, промытых прохладным воздухом. С летучей паутиной («пряжей богородицы», как кое-где называют ее до сих пор истовые старухи) и палым, повялым листом, засыпающим опустелые воды. Березовые рощи стоят, как толпы девушек-красавиц, в шитых золотым листом полушалках. «Унылая пора — очей очарованье».

Потом — ненастье, обложные дожди, ледяной северный ветер «сиверко», бороздящий свинцовые воды, стынь, стылость, кромешные ночи, ледяная роса, темные зори.

Так все и идет, пока первый мороз не схватит, не скует землю, не выпадет первая пороша и не установится первопуток. А там уже и зима с вьюгами, метелями, поземками, снегопадом, седыми морозами, вешками на полях, скрипом подрезов на розвальнях, серым, снеговым небом...

Клавдия Владимировна Лукашевич

"Осень"

Она пришла на землю хмурая, ветреная, под зонтом.
- Кто ты? – спросили дети.
- Я – время года – осень

Я пришла с дождем. Ветром. Туманом.

Я раскрасила листья на деревьях в красные и желтые цвета. Я тороплю птичек улетать в теплые страны, потому что за мною скоро идет зима.

Но зато я увесила Ваши сады спелыми яблоками, грушами, сливами, наполнила все огороды овощами.

Созрел виноград. А сколько грибов появилось в лесах!

То-то раздолье ребятам!

Иван Сергеевич Тургенев

 "Осенний день в березовой роще"

Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновение, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая...
Я сидел и глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаками; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбалось... то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли... и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно                            побледнела; лишь кое-где стояла одна молоденькая, вся красная или вся золотая...
Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы.

Михаил Михайлович Пришвин «Поэтические миниатюры об осени»

Птицы и листья

В лучах солнца, проникающих в лес осенний, не поймешь, где листья и где птицы летят.

А на большой лесной поляне и упавшие листья не находят покоя: одни, как мыши, перебегают поляну, другие хороводом кружатся, вихрятся, носятся и, когда попадают в течение ветра над лесом, опрометью мчатся под синими, почти черными тучами и между ними голубыми сияющими небесными полянками, и тут уже не поймешь, где листья мчатся, а где перелетные птички.

Папоротник еше совсем зеленый стоял, но его теперь доверху завалило листвой, ароматной, шумящей под ногой.

Последние грибы

Ветер разлетелся, липа вздохнула и как будто выдохнула из себя миллион золотых листиков. Ветер еще разлетелся, рванул со всей силой — и тогда разом слетели все листья, и остались на старой липе, на черных ее ветвях только редкие золотые монетки.

Так поиграл ветер с липой, подобрался к туче, дунул, и брызнула туча и сразу вся разошлась дождем.

Другую тучу ветер нагнал и погнал, и вот из-под этой тучи вырвались яркие лучи, и мокрые леса и поля засверкали.

Рыжие листья засыпали рыжики, но я нашел немного и рыжиков, и подосиновиков, и подберезовиков.

Это и были последние грибы.

Иван-да-Марья

Поздней осенью бывает иногда совсем как ранней весной: там белый снег, там черная земля. Только весной из проталин пахнет землей, а осенью снегом. Так непременно бывает: мы привыкаем к снегу зимой, и весной нам пахнет землей, а летом мы принюхиваемся к земле, и поздней осенью пахнет нам снегом.

Редко, бывает, проглянет солнце на какой-нибудь час, но зато какая же это радость! Тогда большое удовольствие доставляет нам какой-нибудь десяток уже замерших, но уцелевших от бурь листьев на иве или очень маленький голубой цветок под ногой.

Наклоняюсь к голубому цветку и с удовольствием узнаю в нем Ивана: это один Иван остался от прежнего двойного цветка, всем известного Ива-на-да-Марья.

По правде говоря, Иван не настоящий цветок. Он сложен из очень мелких кудрявых листков, и только цвет его фиолетовый, за то его и называют цветком. Настоящий цветок с пестиками и тычинками только желтая Марья. Это от Марьи упали на эту осеннюю землю семена, чтобы в новом году опять покрыть землю Иванами и Марьями. Дело Марьи много труднее, вот, верно, потому она и опала раньше Ивана. Но мне нравится, что Иван перенес морозы и даже заголубел. Провожая глазами голубой цветок осени, я говорю потихоньку:

— Иван, Иван, где теперь твоя Марья?

Разлука

Какое чудесное утро: и роса, и грибы, и птицы... Но только ведь это уже осень. Березки желтеют, трепетная осина шепчет:

«Нет опоры в поэзии: роса высохнет, птицы улетят, тугие грибы все развалятся в прах... Нет опоры...» И так надо мне разлуку принять и куда-то  лететь вместе с листьями.

Михаил Михайлович Пришвин

«Кладовая солнца»

Сказка-быль

«I»

В одном селе, возле Блудова болота, в районе города Переславль-Залесского, осиротели двое детей. Их мать умерла от болезни, отец погиб на Отечественной войне.

Мы жили в этом селе всего только через один дом от детей. И, конечно, мы тоже вместе с другими соседями старались помочь им, чем только могли. Они были очень милые. Настя была, как золотая Курочка на высоких ножках. Волосы у нее, ни темные, ни светлые, отливали золотом, веснушки по всему лицу были крупные, как золотые монетки, и частые, и тесно им было, и лезли они во все стороны. Только носик один был чистенький и глядел вверх.

Митраша был моложе сестры на два года. Ему было всего только десять лет с хвостиком. Он был коротенький, но очень плотный, лобастый, затылок широкий. Это был мальчик упрямый и сильный.

«Мужичок в мешочке», улыбаясь, называли его между собой учителя в школе. «Мужичок в мешочке», как и Настя, был весь в золотых веснушках, а носик его, чистенький тоже, как у сестры, глядел вверх.

После родителей все их крестьянское хозяйство досталось детям: изба пятистенная, корова Зорька, телушка Дочка, коза Дереза. Безыменные овцы, куры, золотой петух Петя и поросенок Хрен. Вместе с этим богатством досталось, однако, детишкам бедным и большая забота о всех живых существах. Но с такой ли бедой справлялись наши дети в тяжкие годы Отечественной войны! Вначале, как мы уже говорили, к детям приходили помогать их дальние родственники и все мы, соседи. Но очень что-то скоро умненькие и дружные ребята сами всему научились и стали жить хорошо. И какие это были умные детишки! Если только возможно было, они присоединялись к общественной работе. Их носики можно было видеть на колхозных полях, на лугах, на скотном дворе, на собраниях, в противотанковых рвах: носики такие задорные. В этом селе мы, хотя и приезжие люди, знали хорошо жизнь каждого дома. И теперь можем сказать: не было ни одного дома, где бы жили и работали так дружно, как жили наши любимцы.

Точно так же, как и покойная мать, Настя вставала далеко до солнца, в предрассветный час, по трубе пастуха. С хворостиной в руке выгоняла она свое любимое стадо и катилась обратно в избу. Не ложась уже  

больше спать, она растопляла печь, чистила картошку, заправляла обед, и так хлопотала по хозяйству до ночи. Митраша выучился у отца делать деревянную посуду: бочонки, шайки, лохани. У него есть фуганок, ладило длиной больше чем в два его роста. И этим ладилом он подгоняет дощечки одну к одной, складывает и обдерживает железными или деревянными обручами. При корове двум детям не было такой уж нужды, чтобы продавать на рынке деревянную посуду, но добрые люди просят, кому шайку на умывальник, кому нужен под капели бочонок, кому кадушечка солить огурцы или грибы, или даже простую посудинку с зубчиками – домашний цветок посадить.

Сделает, и потом ему тоже отплатят добром. Но, кроме бондарства, на нем лежит и все мужское хозяйство и общественное дело. Он бывает на всех собраниях, старается понять общественные заботы и, наверно, что-то смекает. Очень хорошо, что Настя постарше брата на два года, а то бы он непременно зазнался и в дружбе у них не было бы, как теперь, прекрасного равенства. Бывает, и теперь Митраша вспомнит, как отец наставлял его мать, и вздумает, подражая отцу, тоже учить свою сестру Настю. Но сестренка мало слушается, стоит и улыбается. Тогда «Мужичок в мешочке» начинает злиться и хорохориться и всегда говорит, задрав нос:

– Вот еще!

– Да чего ты хорохоришься? – возражает сестра.

– Вот еще! – сердится брат. – Ты, Настя, сама хорохоришься.

– Нет, это ты!

– Вот еще!

Так, помучив строптивого брата, Настя оглаживает его по затылку. И как только маленькая ручка сестры коснется широкого затылка брата, отцовский задор покидает хозяина.

– Давай-ка вместе полоть, – скажет сестра.

И брат тоже начинает полоть огурцы, или свеклу мотыжить, или картошку окучивать.

«II»

Кислая и очень полезная для здоровья ягода клюква растет в болотах летом, а собирают ее поздней осенью. Но не все знают, что самая-самая хорошая клюква, сладкая, как у нас говорят, бывает, когда она перележит зиму под снегом. Этой весной снег в густых ельниках еще держался и в конце апреля, но в болотах всегда бывает много теплее: там в это время снега уже не было вовсе. Узнав об этом от людей, Митраша и Настя стали собираться за клюквой. Еще до свету Настя задала корм всем своим животным. Митраша взял отцовское двуствольное ружье «Тулку», манки на рябчиков и не забыл тоже и компас. Никогда, бывало, отец его, направляясь в лес, не забудет этого компаса. Не раз Митраша спрашивал отца:

– Всю жизнь ты ходишь по лесу, и тебе лес известен весь, как ладонь. Зачем же тебе еще нужна эта стрелка?

– Видишь, Дмитрий Павлович, – отвечал отец, – в лесу эта стрелка тебе добрей матери: бывает, небо закроется тучами, и по солнцу в лесу ты определиться не можешь, пойдешь наугад, ошибешься, заблудишься, заголодаешь. Вот тогда взгляни только на стрелку – и она укажет тебе, где твой дом. Пойдешь прямо по стрелке домой, и тебя там покормят. Стрелка эта тебе верней друга: бывает, друг твой изменит тебе, а стрелка неизменно всегда, как ее ни верти, все на север глядит.

Осмотрев чудесную вещь, Митраша запер компас, чтобы стрелка в пути зря не дрожала. Он хорошо, по-отцовски, обернул вокруг ног портянки, вправил в сапоги, картузик надел такой старый, что козырек его разделился надвое: верхняя корочка задралась выше солнца, а нижняя спускалась почти до самого носика. Оделся же Митраша в отцовскую старую куртку, вернее же в воротник, соединяющий полосы когда-то хорошей домотканной материи. На животике своем мальчик связал эти полосы кушаком, и отцовская куртка села на нем, как пальто, до самой земли. Еще сын охотника заткнул за пояс топор, сумку с компасом повесил на правое плечо, двуствольную «Тулку» – на левое и так сделался ужасно страшным для всех птиц и зверей.

Настя, начиная собираться, повесила себе через плечо на полотенце большую корзину.

– Зачем тебе полотенце? – спросил Митраша.

– А как же? – ответила Настя. – Ты разве не помнишь, как мама за грибами ходила?

– За грибами! Много ты понимаешь: грибов бывает много, так плечо режет.

– А клюквы, может быть, у нас еще больше будет.

И только хотел сказать Митраша свое «вот еще!», вспомнилось ему, как отец о клюкве сказал, еще когда собирали его на войну.

– Ты это помнишь, – сказал Митраша сестре, – как отец нам говорил о клюкве, что есть палестинка в лесу.

– Помню, – ответила Настя, – о клюкве говорил, что знает местечко и клюква там осыпучая, но что он о какой-то палестинке говорил, я не знаю. Еще помню, говорил про страшное место Слепую елань.

– Вот там, возле елани, и есть палестинка, – сказал Митраша. – Отец говорил: идите на Высокую гриву и после того держите на север и, когда перевалите через Звонкую борину, держите все прямо на север и увидите – там придет вам палестинка, вся красная, как кровь, от одной только клюквы. На этой палестинке еще никто не бывал.

Митраша говорил это уже в дверях. Настя во время рассказа вспомнила: у нее от вчерашнего дня остался целый, нетронутый чугунок вареной картошки. Забыв о палестинке, она тихонечко шмыгнула к загнетке и опрокинула в корзинку весь чугунок.

«Может быть, еще и заблудимся, – подумала она. – Хлеба у нас взято довольно, есть бутылка молока, и картошка, может быть, тоже пригодится». А брат в это время, думая, что сестра все стоит за его спиной, рассказывал ей о чудесной палестинке и что, правда, на пути к ней Слепая елань, где много погибло и людей, и коров, и коней.

– Ну, так что это за палестинка? – спросила Настя.

– Так ты ничего не слыхала?! – схватился он.

И терпеливо повторил ей уже на ходу все, что слышал от отца о не известной никому палестинке, где растет сладкая клюква.

«III»

Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях – оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда с высокой пролысинки в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Еще, не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но брат и сестра знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли:

– Какая сладкая!

Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые, мелкие и ароматные цветочки волчьего лыка.

– Они хорошо пахнут, попробуй сорви цветочек волчьего лыка, – сказал Митраша.

Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла.

– А почему это лыко называется волчьим? – спросила она.

– Отец говорил, – ответил брат, – волки из него себе корзинки плетут.

И засмеялся.

– А разве тут есть еще волки?

– Ну, как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик.

– Помню, тот самый, что порезал перед войной наше стадо.

– Отец говорил, он живет на Сухой речке в завалах.

– Нас с тобой он не тронет?

– Пусть попробует, – ответил охотник с двойным козырьком.

Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету, борина Звонкая наполнилась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему. Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя и Митраша, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное. Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать.

– Тэк-тэк! – чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном лесу.

– Шварк-шварк! – дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой.

– Кряк-кряк! – дикая утка Кряква на озере.

– Гу-гу-гу! – красивая птичка Снегирь на березе.

Бекас, небольшая серая птичка с носом, длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает Белая Куропатка, как будто ведьма, хохочет.

Мы, охотники, давно, с детства своего, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес ранней весной на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово.

– Здравствуйте!

И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто они тогда тоже подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого. И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосами своими ответить нам:

– Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

Но вот среди всех этих звуков вырвался один – ни на что не похожий.

– Ты слышишь? – спросил Митраша.

– Как же не слышать! – ответила Настя. – Давно слышу, и как-то страшно.

– Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит.

– А зачем?

– Отец говорил: он кричит «Здравствуй, зайчиха!»

– А это что ухает?

– Отец говорил это ухает выпь, бык водяной.

– И чего он ухает?

– Отец говорил у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, выпиха».

И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл особый, торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли закричать.

– Победа, победа!

– Что это? – спросила обрадованная Настя.

– Отец говорил это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдет.

Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой.

– Что это, Митраша, – спросила Настенька, ежась, – так страшно воет вдали?

– Отец говорил, – ответил Митраша, – это воют на Сухой речке волки, и, наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно.

– Так отчего же он страшно воет теперь?

– Отец говорил волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый еще остался один, вот и воет.

Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото.

– Мы куда же пойдем? – спросила Настя.

Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую тропу, идущую на север, сказал:

– Мы пойдем на север по этой тропе.

– Нет, – ответила Настя, – мы пойдем вот по этой большой тропе, куда все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место – Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не пойдем туда. Все идут в эту сторону, значит там и клюква растет.

– Много ты понимаешь! – оборвал ее охотник – Мы пойдем на север, как отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал.

Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе, указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом, гуськом.

«IV»

Лет двести тому назад ветер-сеятель принес два семечка в Блудово болото: семя сосны и семя ели. Оба семечка легли в одну ямку возле большого плоского камня. С тех пор уже лет, может быть, двести эти ель и сосна вместе растут. Их корни с малолетства сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету, стараясь обогнать друг друга. Деревья разных пород боролись между собой корнями за питание, сучьями – за воздух и свет. Поднимаясь все выше, толстея стволами, они впивались сухими сучьями в живые стволы и местами насквозь прокололи друг друга. Злой ветер устроив деревьям такую несчастную жизнь, прилетал сюда иногда покачать их. И тогда деревья так стонали и выли на все Блудово болото, как живые существа, что лисичка, свернувшаяся на моховой кочке в клубочек, поднимала вверх свою острую мордочку. До того близок был живым существам этот стон и вой сосны и ели, что одичавшая собака в Блудовом болоте, услыхав его, выла от тоски по человеку, а волк выл от неизбывной злобы к нему. Сюда, к Лежачему камню, пришли дети в то самое время, когда первые лучи солнца, пролетев над низенькими корявыми болотными елочками и березками, осветили Звонкую борину и могучие стволы соснового бора стали, как зажженные свечи великого храма природы. Оттуда сюда, к этому плоскому камню, где сели отдохнуть дети, слабо долетело пение птиц, посвященное восходу великого солнца. Было совсем тихо в природе, и дети, озябшие, до того были тихи, что тетерев Косач не обратил на них никакого внимания. Он сел на самом верху, где сук сосны и сук ели сложились, как мостик между двумя деревьями. Устроившись на этом мостике, для него довольно широком, ближе к ели, Косач как будто стал расцветать в лучах восходящего солнца. На голове его гребешок загорелся огненным цветком. Синяя в глубине черного грудь его стала переливать из синего на зеленое. И особенно красив стал его радужный, раскинутый лирой хвост. Завидев солнце над болотными жалкими елочками, он вдруг подпрыгнул на своем высоком мостике, показал свое белое, чистейшее белье подхвостья, подкрылья и крикнул:

– Чуф, ши!

По-тетеревиному «чуф», скорее всего, значило солнце, а «ши», вероятно, было у них наше «здравствуй». В ответ на это первое чуфыканье Косача-токовика далеко по всему болоту раздалось такое же чуфыканье с хлопаньем крыльев, и вскоре со всех сторон сюда стали прилетать и садиться вблизи Лежачего камня десятки больших птиц, как две капли воды похожих на Косача. Затаив дыхание, сидели дети на холодном камне, дожидаясь, когда и к ним придут лучи солнца и обогреют их хоть немного. И вот первый луч, скользнув по верхушкам ближайших, очень маленьких елочек, наконец-то заиграл на щеках у детей. Тогда верхний Косач, приветствуя солнце, перестал подпрыгивать и чуфыкать. Он присел низко на мостике у вершины елки, вытянул свою длинную шею вдоль сука и завел долгую, похожую на журчание ручейка песню. В ответ ему тут где-то вблизи сидящие на земле десятки таких же птиц, тоже – каждый петух, – вытянув шею, затянули ту же самую песню. И тогда как будто довольно уже большой ручей с бормотаньем побежал по невидимым камешкам. Сколько раз мы, охотники, выждав темное утро, на зябкой заре с трепетом слушали это пение, стараясь по-своему понять, о чем поют петухи. И когда мы по-своему повторяли их бормотанье, то у нас выходило:
Круты перья,Ур-гур-гу,Круты перья,Оборву, оборву.

Так бормотали дружно тетерева, собираясь в то же время подраться. И когда они так бормотали, случилось небольшое событие в глубине еловой густой кроны. Там сидела на гнезде ворона и все время таилась там от Косача, токующего почти возле самого гнезда. Ворона очень бы желала прогнать Косача, но она боялась оставить гнездо и остудить на утреннем морозе яйца. Стерегущий гнездо ворона-самец в это время делал свой облет и, наверное, встретив что-нибудь подозрительное, задержался. Ворона в ожидании самца залегла в гнезде, была тише воды, ниже травы. И вдруг, увидев летящего обратно самца, крикнула свое:

– Кра!

Это значило у нее:

– Выручай!

– Кра! – ответил самец в сторону тока в том смысле, что еще неизвестно, кто кому оборвет круты перья.

Самец, сразу поняв, в чем тут дело, спустился и сел на тот же мостик, возле елки, у самого гнезда, где Косач токовал, только поближе к сосне, и стал выжидать. Косач в это время, не обращая на самца вороны никакого внимания, выкликнул свое, известное всем охотникам:

– Кар-кар-кекс!

И это было сигналом ко всеобщей драке всех токующих петухов. Ну и полетели во все-то стороны круты перья! И тут, как будто по тому же сигналу, ворона-самец мелкими шагами по мостику незаметно стал подбираться к Косачу. Неподвижные, как изваяния, сидели на камне охотники за сладкой клюквой. Солнце, такое горячее и чистое, вышло против них над болотными елочками. Но случилось на небе в это время одно облако. Оно явилось, как холодная синяя стрелка, и пересекло собой пополам восходящее солнце. В то же время вдруг ветер рванул еще раз, и тогда нажала сосна и ель зарычала.

В это время, отдохнув на камне и согревшись в лучах солнца, Настя с Митрашей встали, чтобы продолжать дальше свой путь. Но у самого камня довольно широкая болотная тропа расходилась вилкой: одна, хорошая, плотная тропа шла направо, другая, слабенькая, – прямо.

Проверив по компасу направление троп, Митраша, указывая слабую тропу, сказал:

– Нам надо по этой на север.

– Это не тропа! – ответила Настя.

– Вот еще! – рассердился Митраша. – Люди шли – значит, тропа. Нам надо на север. Идем, и не разговаривай больше.

Насте было обидно подчиниться младшему Митраше.

– Кра! – крикнула в это время ворона в гнезде.

И ее самец мелкими шажками перебежал ближе к Косачу на полмостика. Вторая круто-синяя стрела пересекла солнце, и сверху стала надвигаться серая хмарь. «Золотая Курочка» собралась с силами и попробовала уговорить своего друга.

– Смотри, – сказала она, – какая плотная моя тропа, тут все люди ходят. Неужели мы умней всех?

– Пусть ходят все люди, – решительно ответил упрямый «Мужичок в мешочке». – Мы должны идти по стрелке, как отец нас учил, на север, к палестинке.

– Отец нам сказки рассказывал, он шутил с нами, – сказала Настя. – И, наверно, на севере вовсе и нет никакой палестинки. Очень даже будет глупо нам по стрелке идти: как раз не на палестинку, а в самую Слепую елань угодим.

– Ну, ладно, – резко повернул Митраша. – Я с тобой больше спорить не буду: ты иди по своей тропе, куда все бабы ходят за клюквой, я же пойду сам по себе, по своей тропке, на север.

И в самом деле пошел туда, не подумав ни о корзине для клюквы, ни о пище. Насте бы надо было об этом напомнить ему, но она так сама рассердилась, что, вся красная, как кумач, плюнула вслед ему и пошла за клюквой по общей тропе.

– Кра! – закричала ворона.

И самец быстро перебежал по мостику остальной путь до Косача и со всей силы долбанул его. Как ошпаренный, метнулся Косач к улетающим тетеревам, но разгневанный самец догнал его, вырвал, пустил по воздуху пучок белых и радужных перышек и погнал и погнал далеко.Тогда серая хмарь плотно надвинулась и закрыла все солнце с его живительными лучами. Злой ветер очень резко рванул сплетенные корнями деревья, прокалывая друг друга сучьями, на все Блудово болото зарычали, завыли, застонали.

Юрий Коваль

 «Листобой»

Ночью задул листобой - холодный октябрьский ветер. Он пришёл с севера, из тундры, уже прихваченной льдом, с берегов Печоры.

Листобой завывал в печной трубе, шевелил на крыше осиновую щепу, бил, трепал деревья, и слышно было, как покорно шелестели они, сбрасывая листья.

Раскрытая форточка билась о раму, скрипела ржавыми петлями. С порывами ветра в комнату летели листья берёзы, растущей под окном.

К утру берёза эта была уже раскрыта настежь. Сквозь ветки её текли и текли холодные струи листобоя, чётко обозначенные в сером небе битым порхающим листом.

Паутина, растянутая в ёлочках строгим пауком-крестовиком, была полна берёзовых листьев. Сам хозяин её уже скрылся куда-то, а она всё набухала листьями, провисая, как сеть, полная лещей.

Михаил Ефремович Демиденко

«Как Наташа папу искала»

 

В одной деревне жила-была девочка. Звали ее Наташей. А деревня называлась Бобровкой. Наташа жила в Бобровке всю свою жизнь, целых пять лет. Ее папа и мама тоже жили в Бобровке. Папа работал механиком в колхозе, а мама - ветеринаром. Так зовут коровьего доктора. В деревне жили еще другие мальчики и девочки, но я буду рассказывать про одну Наташу.

В тот день Наташа проснулась рано. Встала, умылась, позавтракала. Тут мама ей и говорит:

- Дочка, сегодня ты будешь весь день одна… Я очень занята.

- Ты всегда занята, - обиделась Наташа.

- Но сегодня особенно, - вздохнула мама. - Сегодня мы будем делать прививки маленьким телятам, чтоб они не болели. Всем маленьким уколы делают. Помнишь, и тебе делали?

- Да, помню, - ответила Наташа. - Можно, я тогда к папе пойду?

- Очень хорошо! - обрадовалась мама. - И мне поможешь. Снеси отцу деньги. Пусть в столовой обедает. Выручишь меня?

- Ладно, - пообещала девочка. - Выручу! Ты не беспокойся.

Наташа надела пальто, мама повязала ей на голову платок, и девочка вышла на улицу.

Наташе нужно было перейти речку. Речка была маленькая, но быстрая-быстрая. Вода в ней была рыжая. Это потому, что речка текла из болота, а в болотах вода всегда рыжая, кого хочешь спроси.

Только Наташа подошла к мосточку, как ей навстречу вышел Петька-петух с общипанным хвостом. Это был такой драчливый петух, такой драчливый, что он всех петухов в деревне бил. Однажды летом он даже подрался с собакой, когда она захотела выпить воду из миски для кур.

Вот до чего драчливый петух, просто горе с ним!

Он встал на середине мосточка, посмотрел на девочку одним глазом и погрозил на своем петушином языке:

- Ко-ко-ко… Ко-ко-ко…

- Петька, ты ко мне не лезь драться, - предупредила его Наташа. - Я сегодня тороплюсь.

Петька никакого внимания не обратил и опять:

- Ко-ко-ко… Ко-ко-ко…

Тогда Наташа сказала:

- Петька, а хочешь, я тебе крошек дам?

- Ке-ке-ке… Ке-ке-ке… - сразу сказал петух.

Наташа выгребла из кармана пальто хлебные крошки, высыпала на землю. Петька подошел боком, склевал самую крошечную крошку и стал сзывать кур:

- Кур-кур… Кур-кур-кур…

Прибежали курицы, обрадовались, что столько куриного угощения разложено, стали клевать.

Наташа быстрее мимо Петьки, по мосточку, а чтоб деньги не потерять, она их и карман положила и тот карман рукой держит.

Подошла Наташа к мастерским, где ее папа работал. А из мастерских грохот разлается:

"Бух-бух… Цок-цок… Тук-тук…"

Это в мастерской целый трактор разбирали на колесики - ремонт делали, мотор меняли… Всего и не расскажешь.

Вошла Наташа. Огляделась. Видит - машины кругом, видит - народу много, а папы нигде нет. И что тут будешь делать? Хоть плачь.

Наверное, его куда-то вызвали, наверное, он где-то понадобился, потому что он все-все делать умел. Про него прямо так и говорили: "Золотые руки". Честное слово! Я сам слышал.

- Где же мне папу найти? - спросила Наташа.

Рабочие остановили на минуту работу, подумали, посоветовались, потом сказали:

- Ты на картофельное поле загляни. Он там, больше ему негде быть: там вчера картофелекопалка сломалась.

- Спасибо! - сказала Наташа.

- Дорогу-то знаешь? - спросили её.

- Я там была, - ответила Наташа.

А в мастерских опять начало грохотать:

"Бух-бух… Цок-цок… Тук-тук…"

Наташа пошла по тропке, мимо огородов, прямо на бугор, где лес.

Была осень. Дожди уже кончились, а снега ещё не было. Лес стоял весь огненный, ещё коричневый, ещё золотой, и это было очень красиво.

И повстречались Наташе белые домашние гуси.

Они шли важно, вразвалочку.

- Гуси-гуси, - спросила Наташа, - вы не видели моего папу?

- Гы-гы-гы… - ответили гуси на своём гусином языке.

Потом они стали смотреть в небо - там, под самыми облаками, летели в тёплые страны дикие гуси. Было слышно, как дички призывно кричали:

- Га-га-га… Пора-пора-пора…

И домашние гуси заволновались, тоже заторопились в дорогу, побежали, захлопали крыльями, оторвались от земли, но тут же опустились на дорогу. Они были слишком жирными и ленивыми, чтоб взлететь в небо.

- Гы-гы-гы… Гы-гы-гы… - Домашние гуси были обижены и никак не могли понять, почему крылья не держат их в воздухе, почему домашним гусям никогда не долететь до теплого моря. - Гы-гы… Гы-гы… - Они заковыляли на своих коротких ногах, переваливаясь с боку на бок.

- Пешком-то вам до моря вообще не дойти, - сказала им Наташа.

И гуси поняли, что девочка говорит правду. Они повернули к дому и больше крыльями не хлопали.

Вышла Наташа на поле. В прошлом году здесь рос сладкий горох, а в этом году росла одна картошка. Ее уже выкопали, ссыпали в мешки, мешки сложили в кучу прямо у дороги.

На мешках сидели женщины. Они обрадовались, что к ним пришла Наташа. Закричали, засмеялись:

- Ой, Наташенька-Наталья, что ж ты поздно заявилась? Приходила бы пораньше, помогла бы нам работать.

- Да я бы помогла, - ответила девочка, - только мне вначале нужно папу пойти.

- Так он у нас был, сделал свое дело и ушел, - сказали женщины.

- Тогда и я пойду, - сказала Наташа. - Догонять.

- Ну, посиди с нами хоть немножко, отдохни. Хочешь, песню споем?

Это сказала тетя Люба. Она лучше всех умела в деревне песни петь. Она даже выступала по праздникам в клубе. Пела, а гармонист играл ей на баяне.

- Другой раз споем, - пообещала Наташа.

Тут женщины заговорили между собой:

- И где это шофер запропастился? Что ж, нам тут до вечера сидеть? Слушай, Наташа, если встретишь машину, скажи шоферу, чтоб торопился.

- Ладно, скажу, - кивнула Наташа.

И она пошла. Назад, к деревне. А тетя Люба запела песню. Про рябину. Какая она красная, какая красивая. И песню далеко-далеко было слышно, потому что голос у тети Любы звонкий. И еще потому, что в лесу эхо разносит песню из конца в конец. Точно кто-то не видимый подпевает.

Я сам не раз слышал.

И вдруг девочка увидела коз.

Это были такие проказницы, такие проказницы, что на них все в деревне жаловались: то в парник залезут, капустную рассаду потравят, то кусты смородины обглодают. Просто спасения от них во всей округе не было!

Козы разломали ограду возле стожка и теребили сено. Выдернут пучок, пожуют-пожуют и бросят. Выдернут, понюхают и не едят.

- Я вот вам, безобразникам! - крикнула девочка. - Зачем сено портите?

Тогда одна коза наклонила голову с рогами и проблеяла:

- Бе-е-е…

- Ме-е-е… - промекала вторая и опять выхватила клок сена.

Наташа схватила хворостину, подняла над головой да как крикнет:

- Уходите по-хорошему, а то плохо будет!

Козы испугались, выскочили из ограды, побежали, закричали на своём козьем языке:

- Бе-е-зобразие!

- Ме-е-шают!

Наташа поправила у стожка ограду и пошла дальше.

У родника Наташа увидела грузовую машину. Оказывается, она застряла: родник-то круглый год бьёт из-под земли, и земля вокруг влажная, рыхлая.

- Здравствуйте, дяденька шофёр, - сказала Наташа. - Вы торопитесь, вас ждут.

- Знаю я, - ответил шофёр грустно. - Вот ошибку сделал: нужно было ехать правее, а я напрямик подался - и застрял.

Шофёр ломал ветки и бросал их под машину, чтоб колёса не буксовали.

- Давайте и вам помогу! - предложила девочка.

- Ой, я даже не знаю, как и благодарить тебя! - обрадовался шофер. Он сел в кабину за руль, а Наташа стала вместо него бросать ветки.

Потом она схватила свою хворостину, да как ударит по кузову, да как крикнет:

- Но-но! Поехали!

И вправду… машина поехала. Вначале медленно, затем быстрее, быстрее и выехала на сухое место. Прицеп - за ней.

Шофер высунулся из кабины, помахал рукой:

- Молодец, девочка, выручила ты меня! До свиданья!

И шофер уехал, а Наташа пошла дальше.

Около самой околицы она увидела Булана. Это был колхозный конь. Он стоял и думал о своих лошадиных делах. Он всю ночь возил с лесной делянки дрова в деревню.

На шее у Булана висело ботало. Это вроде лошадиного телефона. Когда нужно найти Булана, конюх выходит за околицу, слушает. Где брякает ботало, там, значит, и пасется Булан.

- Никак папу не могу найти, - пожаловалась Наташа.

"Бум-бум", звякнуло ботало на шее Булана. Он почему-то закрыл глаза и замотал головой. Это у него очень здорово получалось - мотать головой, чтоб ботало брякало.

- А я зато умею на одной ноге прыгать, - сказала ему Наташа и показала, как она умеет прыгать ни одной ноге.

Булан вздохнул, открыл глаза и грустно посмотрел на девочку.

Может быть, он ей и позавидовал, что она умеет хорошо прыгать на одной ноге, потому что он не умел так прыгать, а может быть, Булан вспомнил про дрова и подумал, что мало их привёз, что неплохо бы ещё раз за ними съездить на лесную делянку и привезти побольше, чтоб людям зимой тепло было… Этого никто не знает. Ведь колхозные лошади на редкость неразговорчивые.

Тут неожиданно из кустов выбежала собака. Звали её Постойка. Она завиляла хвостом, что на собачьем языке означало:

- Добрый день, вот и я!

Собака повиляла хвостом, убежала, вскоре вернулась, но не одна, а с дядей Гошей, колхозным конюхом.

У дяди Гоши была деревянная нога. Одна настоящая, другая деревянная. Вторую, настоящую, ему давно-давно, когда была война, отстрелили пулей фашисты.

- Ты каким образом, Наталья, попала сюда?

- Папу ищу. Деньги на обед несу.

Наташа вынула из кармана деньги и показала дяде Гоше.

- Кто же здесь ищет? - ещё больше удивился конюх. Он накинул уздечку на Булана, застегнул ее. Потом взял девочку за руку, и они пошли к деревне.

Впереди бежал Постойка, вилял хвостом и все время оборачивался: проверял - не отстали ли его друзья. Потом шел дядя Гоша с Наташей, самым последним шел Булан. И ботало у него все время звенело:

"Бум-бум!.. Бум-бум!.. Это мы идем! Это мы идем!"

В деревне конюх отдал Наташе поводок. И она сама повела Булана по улице. Одна. За поводок.

Все ребятишки в Бобровке смотрели на нее и очень ей завидовали: дядя Гоша не всегда бывает таким добрым.

Около столовой дядя Гоша остановился и сказал:

- Загляни-ка сюда. Думается, что твоему отцу самое время тут быть.

Когда Наташа открыла дверь и вошла в столовую, она сразу увидела папу. Он сидел за большим столом и обедал:

- Папа, папа! - обрадовалась Наташа. - Подожди, не ешь, я тебе денег на обед принесла. Вот они!

- Ой, молодец! Вовремя пришла! - засмеялся папа, подхватил дочку на руки и посадил рядом с собой на лавку. - Груша! - познал он повариху. - Налей-ка нам ещё борща! Да повкуснее! И положи пюре и целую котлету. И компота налей. Мы сегодня с дочкой очень проголодались.

Тетя Груша - повариха - сделала как просили. Поставила еду, потом погладила Наташу по голове и сказала:

- Далеко бегала-то отца искать?

- Везде искала.

Наташа хотела было рассказать и про Петьку-петуха, и про гусей, про картофельное поле, про коз, про машину, про Булана и дядю Гошу, но от борща так вкусно пахло, что она взяла ложку и стала есть. А с полным ртом, сам знаешь, много не расскажешь. Я пробовал, да обжегся. И тебе не советую.

Так что вместо Наташи про все ее приключения рассказал тебе я.

Понравилось?

Геннадий Яковлевич Снегирев

 «Как птицы и звери к зиме готовятся»

Осень в лесу. Не слышно птичьих песен. Дрозды-рябинники собрались в стаи и откармливаются перед тем, как откочевать в тёплые края.
Коростель раньше всех тронулся в путь, потому что он на юг то летит, то пешком идёт.
Сойка зарывает жёлуди про запас. Выбирает самые спелые, только часто забывает про них, и весной из этих желудей вырастают молодые дубки.
Пока еще землю не сковало морозом, вальдшнепы кормятся на болоте. Запустит вальдшнеп клюв в землю – вытаскивает червей и личинок.
Глухарь глотает камешки на речной отмели. Зимой он клюёт хвоинки, мёрзлую клюкву, а камешки, как жернова, перетрут пищу в глухарином зобу.
Барсуки отъелись за лето, жиру накопили, далеко не уходят от норы.
Ёж нашёл ямку в трухлявом пне, натаскал туда листьев – вот и готово жильё на зиму.
Белка скоро серая станет, наденет зимнюю шубку, а пока запасает орехи и жёлуди. Складывает их в дупло. А грибы развешивает на колючих сучках – сушиться.
Медведица берлогу выкопала под корнями старой ели, устлала её ветками, натаскала мху. Зимой у неё в берлоге появятся медвежата.
Лиса неслышно крадётся по осеннему лесу. Листья в Лесу красные, и лисья шерсть красная. Легко лисе незаметно подкрадываться к добыче.
Притаились зайчата-листопаднички. Не скачут, следов не оставляют. А то лиса их найдет и съест. Пробежит мимо зайчиха, накормит молоком и дальше скачет в осинник.
Высоко в небе потянулись журавлиные стаи. Печальными криками прощаются они с родиной. Журавли будут зимовать в тёплой Африке. Но как только зазвенят весной ручьи, зазеленеет на бугорках травка, журавли вернутся домой на родину.
Первые снежинки закружились в воздухе, и гусиные стаи тоже полетели на юг.

Геннадий Яковлевич Снегирев

 «Черничное варенье»

Дмитрий Накрисович Мамин-Сибиряк

"Серая Шейка"

Первый осенний холод, от которого пожелтела трава, привел всех птиц в большую тревогу. Все начали готовиться в далекий путь, и все имели такой серьезный, озабоченный вид. Да, нелегко перелететь пространство в несколько тысяч верст… Сколько бедных птиц дорогой выбьются из сил, сколько погибнут от разных случайностей, – вообще было о чем серьезно подумать.

Серьезная большая птица, как лебеди, гуси и утки, собирались в дорогу с важным видом, сознавая всю трудность предстоящего подвига; а более всех шумели, суетились и хлопотали маленькие птички, как кулички-песочники, кулички-плавунчики, чернозобики, черныши, зуйки. Они давно уже собирались стайками и переносились с одного берега на другой по отмелям и болотам с такой быстротой, точно кто бросил горсть гороху. У маленьких птичек была такая большая работа…

Лес стоял темный и молчаливый, потому что главные певцы улетели, не дожидаясь холода.

— И куда эта мелочь торопится! – ворчал старый Селезень, не любивший себя беспокоить. – В свое время все улетим… Не понимаю, о чем тут беспокоиться.

— Ты всегда был лентяем, поэтому тебе и неприятно смотреть на чужие хлопоты, – объяснила его жена, старая Утка.

— Я был лентяем? Ты просто несправедлива ко мне, и больше ничего. Может быть, я побольше всех забочусь, а только не показываю вида. Толку от этого немного, если буду бегать с утра до ночи по берегу, кричать, мешать другим, надоедать всем.

Утка вообще была не совсем довольна своим супругом, а теперь окончательно рассердилась:
— Ты посмотри на других-то, лентяй! Вон наши соседи, гуси или лебеди, – любо на них посмотреть. Живут душа в душу… Небось лебедь или гусь не бросит своего гнезда и всегда впереди выводка. Да, да… А тебе до детей и дела нет. Только и думаешь о себе, чтобы набить зоб. Лентяй, одним словом… Смотреть-то на тебя даже противно!

— Не ворчи, старуха!.. Ведь я ничего но говорю, что у тебя такой неприятный характер. У всякого есть свои недостатки… Я не виноват, что гусь – глупая птица и поэтому нянчится со своим выводком. Вообще мое правило – не вмешиваться в чужие дела. Зачем? Пусть всякий живет по-своему.

Селезень любил серьезные рассуждения, причем оказывалось как-то так, что именно он, Селезень, всегда прав, всегда умен и всегда лучше всех. Утка давно к этому привыкла, а сейчас волновалась по совершенно особенному случаю.

— Какой ты отец? – накинулась она на мужа. – Отцы заботятся о детях, а тебе – хоть трава не расти!..

— Ты это о Серой Шейке говоришь? Что же я могу поделать, если она не может летать? Я не виноват…

Серой Шейкой они называли свою калеку-дочь, у которой было переломлено крыло еще весной, когда подкралась к выводку Лиса и схватила утенка. Старая Утка смело бросилась на врага и отбила утенка; но одно крылышко оказалось сломанным.

— Даже и подумать страшно, как мы покинем здесь Серую Шейку одну, – повторяла Утка со слезами. – Все улетят, а она останется одна-одинешенька. Да, совсем одна… Мы улетим на юг, в тепло, а она, бедняжка, здесь будет мерзнуть… Ведь она наша дочь, и как я ее люблю, мою Серую Шейку! Знаешь, старик, останусь-ка я с ней зимовать здесь вместе…

— А другие дети?

— Те здоровы, обойдутся и без меня.

Селезень всегда старался замять разговор, когда речь заходила о Серой Шейке. Конечно, он тоже любил ее, но зачем же напрасно тревожить себя? Ну, останется, ну, замерзнет, – жаль, конечно, а все-таки ничего не поделаешь. Наконец, нужно подумать и о других детях. Жена вечно волнуется, а нужно смотреть на вещи серьезно. Селезень про себя жалел жену, но не понимал в полной мере ее материнского горя. Уж лучше было бы, если бы тогда Лиса совсем съела Серую Шейку, – ведь все равно она должна погибнуть зимой.

II

Старая Утка ввиду близившейся разлуки относилась к дочери-калеке с удвоенной нежностью. Бедняжка еще не знала, что такое разлука и одиночество, и смотрела на сборы других в дорогу с любопытством новичка. Правда, ей иногда делалось завидно, что ее братья и сестры так весело собираются к отлету, что они будут опять где-то там, далеко-далеко, где не бывает зимы.

— Ведь вы весной вернетесь? – спрашивала Серая Шейка у матери.

— Да, да, вернемся, моя дорогая… И опять будем жить все вместе.

Для утешения начинавшей задумываться Серой Шейки мать рассказала ей несколько таких же случаев, когда утки оставались на зиму. Она была лично знакома с двумя такими парами.

— Как-нибудь, милая, пробьешься, – успокаивала старая Утка. – Сначала поскучаешь, а потом привыкнешь. Если бы можно было тебя перенести на теплый ключ, что и зимой не замерзает, – совсем было бы хорошо. Это недалеко отсюда… Впрочем, что же и говорить-то попусту, все равно нам не перенести тебя туда!

— Я буду все время думать о вас… – повторяла бедная Серая Шейка. – Все буду думать: где вы, что вы делаете, весело ли вам? Все равно и будет, точно и я с вами вместе.

Старой Утке нужно было собрать все силы, чтобы не выдать своего отчаяния. Она старалась казаться веселой и плакала потихоньку ото всех. Ах, как ей было жаль милой, бедненькой Серой Шейки… Других детей она теперь почти не замечала и не обращала на них внимания, и ей казалось, что она даже совсем их не любит.

А как быстро летело время… Был уже целый ряд холодных утренников, а от инея пожелтели березки и покраснели осины. Вода в реке потемнела, и сама река казалась больше, потому что берега оголели, – береговая поросль быстро теряла листву. Холодный осенний ветер обрывал засыхавшие листья и уносил их. Небо часто покрывалось тяжелыми осенними облаками, ронявшими мелкий осенний дождь. Вообще хорошего было мало, и который день уже неслись мимо стаи перелетной птицы… Первыми тронулись болотные птицы, потому что болота уже начинали замерзать. Дольше всех оставались водоплавающие. Серую Шейку больше всех огорчал перелет журавлей, потому что они так жалобно курлыкали, точно звали ее с собой. У нее еще в первый раз сжалось сердце от какого-то тайного предчувствия, и она долго провожала глазами уносившуюся в небе журавлиную стаю.

“Как им, должно быть, хорошо”, – думала Серая Шейка.

Лебеди, гуси и утки тоже начинали готовиться к отлету. Отдельные гнезда соединялись в большие стаи. Старые и бывалые птицы учили молодых. Каждое утро эта молодежь с веселым криком делала большие прогулки, чтобы укрепить крылья для далекого перелета. Умные вожаки сначала обучали отдельные партии, а потом всех вместе. Сколько было крика, молодого веселья и радости… Одна Серая Шейка не могла принимать участия в этих прогулках и любовалась ими только издали. Что делать, приходилось мириться со своей судьбой. Зато как она плавала, как ныряла! Вода для нее составляла все.

— Нужно отправляться… пора! – говорили старики вожаки. – Что нам здесь ждать?

А время летело, быстро летело… Наступил и роковой день. Вся стая сбилась в одну живую кучу на реке. Это было ранним осенним утром, когда вода еще была покрыта густым туманом. Утиный косяк сбился из трехсот штук. Слышно было только кряканье главных вожаков. Старая Утка не спала всю ночь, – это была последняя ночь, которую она проводила вместе с Серой Шейкой.

— Ты держись вон около того берега, где в реку сбегает ключик, – советовала она. – Там вода не замерзнет целую зиму…

Серая Шейка держалась в стороне от косяка, как чужая… Да, все были так заняты общим отлетом, что на нее никто не обращал внимания. У старой Утки изболелось все сердце, глядя на бедную Серую Шейку. Несколько раз она решала про себя, что останется; но как останешься, когда есть другие дети и нужно лететь вместе с косяком?..

— Ну, трогай! – громко скомандовал главный вожак, и стая поднялась разом вверх.

Серая Шейка осталась на реке одна и долго провожала глазами улетавший косяк. Сначала все летели одной живой кучей, а потом вытянулись в правильный треугольник и скрылись.

“Неужели я совсем одна? – думала Серая Шейка, заливаясь слезами. – Лучше бы было, если бы тогда Лиса меня съела…”

III
Река, на которой осталась Серая Шейка, весело катилась в горах, покрытых густым лесом. Место было глухое, и никакого жилья кругом. По утрам вода у берегов начинала замерзать, а днем тонкий, как стекло, лед таял.

“Неужели вся река замерзнет?” – думала Серая Шейка с ужасом.

Скучно ей было одной, и она все думала про своих улетевших братьев и сестер. Где-то они сейчас? Благополучно ли долетели? Вспоминают ли про нее? Времени было достаточно, чтобы подумать обо всем. Узнала она и одиночество. Река была пуста, и жизнь сохранялась только в лесу, где посвистывали рябчики, прыгали белки и зайцы. Раз со скуки Серая Шейка забралась в лес и страшно перепугалась, когда из-под куста кубарем вылетел Заяц.

— Ах, как ты меня напугала, глупая! – проговорил Заяц, немного успокоившись. – Душа в пятки ушла… И зачем ты толчешься здесь? Ведь все утки давно улетели…

— Я не могу летать: Лиса мне крылышко перекусила, когда я еще была совсем маленькой…

— Уж эта мне Лиса!.. Нет хуже зверя. Она и до меня давно добирается… Ты берегись ее, особенно когда река покроется льдом. Как раз сцапает…

Они познакомились. Заяц был такой же беззащитный, как и Серая Шейка, и спасал свою жизнь постоянным бегством.

— Если бы мне крылья, как птице, так я бы, кажется, никого на свете не боялся!.. У тебя вот хоть и крыльев нет, так зато ты плавать умеешь, а не то возьмешь и нырнешь в воду, – говорил он. – А я постоянно дрожу со страху… У меня – кругом враги. Летом еще можно спрятаться куда-нибудь, а зимой все видно.

Скоро выпал и первый снег, а река все еще не поддавалась холоду. Все, что замерзало по ночам, вода разбивала. Борьба шла не на живот, а на смерть. Всего опаснее были ясные, звездные ночи, когда все затихало и на реке не было волн. Река точно засыпала, и холод старался сковать ее льдом сонную. Так и случилось. Была тихая-тихая звездная ночь. Тихо стоял темный лес на берегу, точно стража из великанов. Горы казались выше, как это бывает ночью. Высокий месяц обливал все своим трепетным искрившимся светом. Бурлившая днем горная река присмирела, и к ней тихо-тихо подкрался холод, крепко-крепко обнял гордую, непокорную красавицу и точно прикрыл ее зеркальным стеклом. Серая Шейка была в отчаянии, потому что не замерзла только самая середина реки, где образовалась широкая полынья. Свободного места, где можно было плавать, оставалось не больше пятнадцати сажен. Огорчение Серой Шейки дошло до последней степени, когда на берегу показалась Лиса, – это была та самая Лиса, которая переломила ей крыло.

— А, старая знакомая, здравствуй! – ласково проговорила Лиса, останавливаясь на берегу. – Давненько не видались… Поздравляю с зимой.

— Уходи, пожалуйста, я совсем не хочу с тобой разговаривать, – ответила Серая Шейка.

— Это за мою-то ласку! Хороша же ты, нечего сказать!.. А впрочем, про меня много лишнего говорят. Сами наделают что-нибудь, а потом на меня и свалят… Пока – до свидания!

Когда Лиса убралась, приковылял Заяц и сказал:
— Берегись, Серая Шейка: она опять придет.

И Серая Шейка тоже начала бояться, как боялся Заяц. Бедная даже не могла любоваться творившимися кругом нее чудесами. Наступила уже настоящая зима. Земля была покрыта белоснежным ковром. Не оставалось ни одного темного пятнышка. Даже голые березы, ольхи, ивы и рябины убрались инеем, точно серебристым пухом. А ели сделались еще важнее. Они стояли засыпанные снегом, как будто надели дорогую теплую шубу. Да, чудно, хорошо было кругом; а бедная Серая Шейка знала только одно, что эта красота не для нее, и трепетала при одной мысли, что ее полынья вот-вот замерзнет и ей некуда будет деться. Лиса действительно пришла через несколько дней, села на берегу и опять заговорила:
— Соскучилась я по тебе, уточка… Выходи сюда; а не хочешь, так я сама к тебе приду. Я не спесива…

И Лиса принялась ползти осторожно по льду к самой полынье. У Серой Шейки замерло сердце. Но Лиса не могла подобраться к самой воде, потому что там лед был еще очень тонок. Она положила голову на передние лапки, облизнулась и проговорила:
— Какая ты глупая, уточка… Вылезай на лед! А впрочем, до свидания! Я тороплюсь по своим делам…

Лиса начала приходить каждый день – проведать, не застыла ли полынья. Наступившие морозы делали свое дело. От большой полыньи оставалось всего одно окно в сажень величиной. Лед был крепкий, и Лиса садилась на самом краю. Бедная Серая Шейка со страху ныряла в воду, а Лиса сидела и зло подсмеивалась над ней:
— Ничего, ныряй, а я тебя все равно съем… Выходи лучше сама.

Заяц видел с берега, что проделывала Лиса, и возмущался всем своим заячьим сердцем:
— Ах, какая бессовестная эта Лиса… Какая несчастная эта Серая Шейка! Съест ее Лиса…

IV
По всей вероятности, Лиса и съела бы Серую Шейку, когда полынья замерзла бы совсем, но случилось иначе. Заяц все видел своими собственными косыми глазами.

Дело было утром. Заяц выскочил из своего логова покормиться и поиграть с другими зайцами. Мороз был здоровый, и зайцы грелись, поколачивая лапку о лапку. Хотя и холодно, а все-таки весело.

— Братцы, берегитесь! – крикнул кто-то.

Действительно, опасность была на носу. На опушке леса стоял сгорбленный старичок охотник, который подкрался на лыжах совершенно неслышно и высматривал, которого бы зайца застрелить.

“Эх, теплая старухе шуба будет”, – соображал он, выбирая самого крупного зайца.

Он даже прицелился из ружья, но зайцы его заметили и кинулись в лес, как сумасшедшие.

— Ах, лукавцы! – рассердился старичок. – Вот ужо я вас… Того не понимают, глупые, что нельзя старухе без шубы. Не мерзнуть же ей… А вы Акинтича не обманете, сколько ни бегайте. Акинтич-то похитрее будет… А старуха Акинтичу вон как наказывала: “Ты, смотри, старик, без шубы не приходи!” А вы сигать…

Старичок пустился разыскивать зайцев по следам, но зайцы рассыпались по лесу, как горох. Старичок порядком измучился, обругал лукавых зайцев и присел на берегу реки отдохнуть.

— Эх, старуха, старуха, убежала наша шуба! – думал он вслух. – Ну, вот отдохну и пойду искать другую…

Сидит старичок, горюет, а тут, глядь, Лиса по реке ползет, – так и ползет, точно кошка.

— Ге, ге, вот так штука! – обрадовался старичок. – К старухиной-то шубе воротник сам ползет… Видно, пить захотела, а то, может, и рыбки вздумала половить…

Лиса действительно подползла к самой полынье, в которой плавала Серая Шейка, и улеглась на льду. Стариковские глаза видели плохо и из-за лисы не замечали утки.

“Надо так ее застрелить, чтобы воротника не испортить, – соображал старик, прицеливаясь в Лису. – А то вот как старуха будет браниться, если воротник-то в дырьях окажется… Тоже своя сноровка везде надобна, а без снасти и клопа не убьешь”.

Старичок долго прицеливался, выбирая место в будущем воротнике. Наконец грянул выстрел. Сквозь дым от выстрела охотник видел, как что-то метнулось на льду, – и со всех ног кинулся к полынье; по дороге он два раза упал, а когда добежал до полыньи, то только развел руками, – воротника как не бывало, а в полынье плавала одна перепуганная Серая Шейка.

— Вот так штука! – ахнул старичок, разводя руками. – В первый раз вижу, как Лиса в утку обратилась. Ну, и хитер зверь.

— Дедушка, Лиса убежала, – объяснила Серая Шейка.

— Убежала? Вот тебе, старуха, и воротник к шубе… Что же я теперь буду делать, а? Ну и грех вышел… А ты, глупая, зачем тут плаваешь?

— А я, дедушка, не могла улететь вместе с другими. У меня одно крылышко попорчено…

— Ах, глупая, глупая… Да ведь ты замерзнешь тут или Лиса тебя съест! Да…

Старичок подумал-подумал, покачал головой и решил:
— А мы вот что с тобой сделаем: я тебя внучкам унесу. Вот-то обрадуются… А весной ты старухе яичек нанесешь да утяток выведешь. Так я говорю? Вот то-то, глупая…

Старичок добыл Серую Шейку из полыньи и положил за пазуху. “А старухе я ничего не скажу, – соображал он, направляясь домой. – Пусть ее шуба с воротником вместе еще погуляет в лесу. Главное: внучки вот как обрадуются…”

Зайцы все это видели и весело смеялись. Ничего, старуха и без шубы на печке не замерзнет.

Василий Александрович Сухомлинский

«Кого ждала рябина»

Осыпались листья с рябины. Остались только гроздья красных плодов. Висят они, как бусинки. Красивые, но горькие и терпкие. Какая птичка ни прилетит, попробует — горькие — и дальше летит.

Однажды утром над рябиной зазвенела прекрасная песня, будто заиграла серебряная струна. Прилетели удивительные хохлатые птицы. Это свиристели. Они прилетели из далекого Севера. Вот кого ждала рябина! Радостно приласкала она хохлатых гостей своими красными ягодами. И не знал никто из птиц, что ягоды рябины стали сладкими.

Говорят люди: от мороза. Нет, не от мороза, а от горя. Ведь так долго ждала рябина своих дорогих гостей, грустила, горевала, думала, что не прилетят. И ягоды от горя стали сладкими.

 «Улетают лебеди»

Тихий осенний вечер. Село за горы солнышко. Небо на закате пурпурное — завтра будет ветер. А сегодня тихо-тихо.

Вдруг из-за леса раздаётся тревожный крик: курлы-курлы. Высоко в небе летит стая лебедей. Почему они кричат так тревожно?

Кажется, они что-то уносят с родной земли. Мне вспомнилась сказка, которую рассказывала бабушка: когда улетают лебеди, они крыльями своими сеют на земле печаль. Я всматриваюсь в летящую стаю. На тонких лебединых крыльях играют пурпурные отблески вечерней зари. Разве печаль пурпурная? Она ведь лазоревая, сиреневая, как высокие курганы в степи.

— А когда возвращаются лебеди, что они сеют крыльями?

— Радость!

 «Осенний наряд»

Когда солнышко начинает ниже ходить по небу, в темном лесу просыпается бабушка с золотой косой. Эту бабушку зовут Осень. Она тихо идет зелеными лугами. Где остановится, там на траве остаются белые кристаллики льда. Люди утром говорят: «Заморозок».

Приходит Осень в сад. Дотронется золотой косой до дерева, и листья на нем становятся желтыми, красными, оранжевыми... А люди утром говорят: «Золотая осень». А днем Осень с золотой косой прячется в темном лесу. Ждет ночи.

 Как начинается осень»

Осень — это дочка деда Мороза. Старшая дочка, ведь у него еще есть и младшая дочка — Весна. У Осени косы убраны пшеничными колосками и красными ягодками калины. Ходит Осень лугами, берегами. Где вздохнет, там холодом повеет. Любит Осень ночами сидеть на берегу пруда. А утром над водой поднимается седой туман и долго не расходится. Так и начинается Осень.

Боятся Осени птички. Как только увидят ее ласточки, слетаются и о чем-то тревожно шепчутся. А журавли поднимаются высоко в небо и тревожно курлычут.

Любит Осень заходить в сады. Дотронется до яблони — яблоки желтеют.

А дятлы радуются, встретившись с Осенью: громко кричат, перелетают с места на место, ищут поживу на деревьях.

Сегодня теплый, солнечный день. Низко стоит солнце — светит, но не очень греет. Села старшая дочка деда Мороза под стогом сена, расплетает косу, греется. Поет песню о серебряных паутинках

 «Как муравей перелез через ручеек»

Бежит лесной тропинкой маленький Муравей. Бежит он за едой: ведь дома детки маленькие у него.
Вдруг тропинку пересек ручеек. А на другом берегу ручейка лежат душистые зернышки. Как же добраться до них?
Видит Муравей — на берегу ручейка растет высокий стебель ржи. Срезал Муравей стебелек — ведь у него такие острые зубы, как ножи. Упал стебелек через ручей.
Перелез Муравей на другой берег. Вот и душистые зернышки. «Ждите, детки, я еду уже вам несу!»

«Осенний клен»

Мы пошли в лес посмотреть на осенний убор деревьев. Остановились возле высокого клена. Сели. Какая красота открылась перед нами! Стоит клен в ярком, красочном убранстве, а листочки и не задрожат, и не зашепчут.

— Смотрите, дети: клен спит. И снится ему все, что он видел от весны до осени. Вот желтый листочек — будто цветок одуванчика. Весной клен был зачарован и поражен красотой одуванчикового цветка. Запомнил эту красоту. Заснул, вспоминая одуванчик,— листочек и пожелтел.

— А там, видите, листочек — будто утренняя заря — розовый и ласковый. А этот — будто вечернее зарево перед ветреным днем.

— Видите, а вот на этой веточке листок яркий и красивый, будто крыло иволги. Наверное, сидела когда-то тут иволга, и сейчас приснилось ее крыло клену.

Мы, затаив дыхание, смотрели на красоту. Все замолчали, будто боялись потревожить волшебный кленовый сон.

 «Ива – будто девушка золотокосая»

Над прудом стоит плакучая ива. Наклонила свои зеленые ветви и смотрит в воду. Ветер дохнет — колышутся ветви, будто косы Девичьи.

Возле самого ствола свила гнездышко маленькая птичка. Как только она вылетала из своего теплого гнездышка, зеленые косы дрожали. Это ива прислушивалась к птичьему пению.

Пришла осень. Холодный ветер позолотил ивовые ветви. Девушка стала золотокосой. А птички не стало. Куда она делась? Полетела в теплые края — далеко-далеко за море. Весной она приветит, и ива перестанет грустить. Опять зазеленеют косы, рано Утром будет просыпаться счастливая девушка. И птичка тоже будетсчастлива, потому что она дома, на Родине. Ведь Родина — самое дорогое для нас. Дороже Родины нет ничего.

А сейчас девушка золотокосая грустит. Тихо над прудом. Упал золотой листок и поплыл куда-то далеко-далеко. Вздохнула ива.

 «Осень принесла золотые ленты»

Растут над прудом две березы. Стройные, высокие, белокорые. Опустили березы зеленые косы. Веет ветер, расчесывает косы. Тихо шепчут листья березы. Это они о чем-то разговаривают.
Однажды ночью похолодало. На траве заблестели белые кристаллики льда. Пришла к березам осень. Принесла им золотистые ленты. Вплели березы ленты в зеленые косы.
Взошло солнце. Растопило кристаллики льда. Посмотрело солнце на березы и не узнало их — в зеленых косах золотые ленты. Смеется солнышко, а березы грустят.

«Коростель и ласточка»

Наступила осень. Клубятся молочные туманы. Стынет земля. Остывает вода. Холодеет синее небо. Летит в теплые края Ласточка. Отстала от ласточкиного клина и догоняет. Села отдыхать в лугах. Видит Ласточка: идет лугами Коростель. Потихоньку путешествует, не спешит.

Спрашивает Ласточка:

— Куда это ты идешь, Коростель?

— В теплые края,— отвечает птица.

Не поверила Ласточка. Прилетела в теплые края. Через неделю и Коростель пришел.

— Не удивляйся, Ласточка,— говорит Коростель.— Я день и ночь шел.

 

«Коростель и Крот»

Из далекого теплого края возвращался на север, в нашу земли маленький Коростель. Это птичка серенькая. Летом Коростель выводит у нас птенцов, а на зиму улетает в Африку.

Трудно лететь коростелю, маленькие у него крылышки. Поэтому он где летит, а где и пешком идет. Вот и сейчас, опустившись на землю, он шел и шел на север. Идет себе и тихо песенку поет о далеком северном крае, о гнездышке под кустом ракиты на зеленом лугу — там его милая родина.

Идет себе, идет и вдруг встречает Крота. Сидит Крот в норе, высунул мордочку и спрашивает Коростеля:

— Кто ты такой и куда ты идешь?

— Я птица Коростель, возвращаюсь на родину из теплого края.

Рассказал Коростель Кроту о своей далекой северной родине и о теплой африканской земле.

— Но почему же ты не поселишься на этой теплой земле навсегда?— спрашивает изумленный Крот.— Почему ты ежегодно путешествуешь тысячи километров? Ведь ты до крови изранил ноги. Тебя везде подстерегает Коршун. Что же заставляет тебя переносить эти лишения? Что тебя зовет на холодный север?

— Родина,— ответил Коростель.

 «Ласточки прощаются с родной стороной»

Много лет под крышей хаты жили ласточки. Весной они прилетали из теплого края, выводили птенцов, а осенью улетали в теплые страны.

В хате жили отец, мать и девочка Аленка. Она с нетерпением ждала тот теплый весенний день, когда прилетали ласточки. Это был для Аленки настоящий праздник. Летом девочка любила смотреть, как ласточки кормят птенцов, ложатся спать.

А осенью, когда ласточки улетали, Аленке становилось грустно. Она будто разлучалась с дорогими друзьями.

За несколько дней до того, как улететь, ласточки собирались небольшой стайкой, садились на телеграфную проволоку возле двора и долго сидели там. Аленке казалось, что ласточки грустят. Она прислушивалась к их тревожному щебетанию и думала: «Почему это они долго сидят?»

— Мама, почему ласточки перед отлетом собираются на проволоке и долго-долго щебечут?

— Они прощаются с родной землей. Ведь дорога в теплые края далекая и опасная.

Аленка подошла к стайке ласточек, которые сидели на проволоке. Ей хотелось, чтобы ласточки и с ней попрощались.

 «Стыдно перед соловушкой»

Оля и Лида, маленькие девочки, пошли в лес. После утомительной дороги сели они на траву отдохнуть и пообедать.

Вынули из сумки хлеб, масло, яйца. Когда девочки уже закончили обед, недалеко от них запел соловей. Очарованные прекрасной песней, Оля и Лида сидели, боясь пошевельнуться.

Соловей перестал петь.

Оля собрала остатки своей еды и обрывки бумаги и бросила под куст.

Лида же завернула в газету яичные скорлупки и хлебные крошки и положила кулек в сумку.

— Зачем ты берешь с собой мусор?— сказала Оля.— Брось под куст. Ведь мы в лесу. Никто не увидит.

— Стыдно... перед соловушкой,— тихо ответила Лида.

 «Солнышко и божья коровка»

Осенью залезла Божья Коровка под кору на дереве. Спит себе букашка, не страшны ей ни морозы лютые, ни ветры жгучие. Спит Божья Коровка, и снится ей тёплый солнечный день, легкое облачко на синем небе, яркая радуга.

Среди зимы выдался тёплый солнечный денёк. Тихо в лесу, нет ветра. Пригрело солнышко чёрную кору. Жарко стало Божьей Коровке. Проснулась она, сладко зевнула, выглянула из-под коры. Хотела уже расправить крылышки и полететь, но Солнышко пригрозило ей:

— Не вылазь, Божья Коровка! Спрячься в своей теплой постельке. Рано тебе летать — погибнешь. Мои лучи тёплые, но мороз коварный — убьёт тебя. Будут ещё и метели, и ветры студёные, и морозы трескучие.

Послушалась доброго совета Божья Коровка. Подышала свежим воздухом и опять полезла в свою тёплую постельку.

 «Пчелиная музыка»

С утра до вечера на пасеке звенит пчелиная музыка.

Закроешь глаза и слышишь, будто струна звенит. Где эта струна? Может быть, в ульях? Может, сидят там пчелки и играют на каком-то необычном инструменте? Ведь звенит музыка всюду — и возле ульев, и в саду, и в цветущей гречихе. Весь мир поет. И синее небо, и солнце — все поет.

А может быть, тоненькие струны в цветах? Может, натянуло их солнце между лепестками? Прилетит пчела к цветку, сядет между лепестков и играет на тех маленьких струнах маленькими лапками.

Сказка «Кот – воркот, Котофеевич»

Русская народная сказка

На лесной опушке, в маленькой избушке, жили-были старик и старушка. Не было у них ни коровы, ни свиньи, никакой скотинки, а был один кот. Кот-воркот, Котофей Котофеевич. И был тот кот жадный да вороватый: то сметанку слижет, то масло съест, то молочко выпьет. Наестся, напьется, ляжет в уголок, лапкой гладит животок, да все — «мяу» да «мяу», да все — «мало» да «мало», «мне бы оладушков да блинков, мне бы масленых пирогов».

Ну, старичок терпел, терпел, да не вытерпел: взял кота, отнес в лес да и бросил. «Живи, Кот Котофеич, как хочешь, иди, Кот Котофеич, куда знаешь».

А Кот Котофеич в мох зарылся, хвостом закрылся да и спит себе.

Ну, день прошел — Котофеичу есть захотелось. А в лесу ни сметанки, ни молока, ни блинков, ни пирогов, ничегошеньки нет. Беда! Эх ты, Котя-коток — пустой животок! Пошел котик по лесу — спина дугой, хвост трубой, усы щеточкой. А навстречу ему Лиса Патрикеевна:

— Ах-ти мне, да ох-ти мне. Да ты кто таков, из каких краев? Спина дугой, хвост трубой, усы щеточкой?

А кот спину выгнул, раз-другой фыркнул, усы растопорщил:

— Кто я таков? Из сибирских лесов — Котофей Котофеич.

— Пойдем, миленький Котофей Котофеич, ко мне, лисоньке, в гости.

— Пойдем.

Привела его лисонька к своему крыльцу, к своему дворцу. Да давай угощать. Она ему дичинки, она ему ветчинки да воробушка.

А он:

«Мяу да мяу!»

А он:

— Мало да мало, мне бы оладушков да блинков, мне бы масленых пирогов!

Вот лиса и говорит:

— Кот Котофеич, да как же тебя такого жадного да разборчивого досыта накормить? Пойду-ка я у соседей помощи просить.

Побежала лиса по лесу. Шубка шелковая, хвост золотой, глаз огневой — ах, хороша лисичка-сестричка!

А навстречу ей волк:

— Здравствуй, кумушка-лисонька, куда бежишь, за чем спешишь, об чем хлопочешь?

— Ой, не спрашивай, не задерживай, волк-куманек, мне недосуг.

А волк ей:

— Скажи, кумушка, что надобно, может, я помогу.

— Ах, волк-куманек, приехал ко мне любименький браток из дальних краев, из сибирских лесов — Котофей Котофеич.

— А нельзя ли, кумушка, посмотреть на него?

— Можно, волчище, серый бочище, только он сильно сердитый. К нему без подарка не подходи — шкуру сдерет.

— А я, кумушка, ему барана притащу.

— Барана ему маловато. Ну да ладно. Я за тебя, куманек, похлопочу, может, он к тебе и выйдет.

И побежала лисонька дальше. Шубка шелковая, хвост золотой глаз огневой — ах, хороша лисичка-сестричка!

А навстречу ей медведь:

— Здравствуй, лисонька, здравствуй, кумушка, здравствуй, красавица! Ты куда бежишь, за чем спешишь, о чем хлопочешь?

— Ой, не спрашивай, не задерживай, Михайло Михайлович, мне недосуг.

— Скажи, кумушка, что надобно, может, я помогу.

— Ах, Михайло Михайлович! Приехал ко мне любименький браток из дальних краев, из сибирских лесов — Котофей Котофеич.

— А нельзя ли, кумушка, посмотреть на него?

— Ой, Мишенька, Кот Котофеич у меня сердитый: кто не понравится, сейчас съест. К нему без подарка и не подходи.

— Я ему быка принесу.

— То-то! Только ты, Мишенька, быка под сосну, сам на сосну, не кряхти, тихохонько сиди. А то он тебя съест.

Лиса хвостиком махнула и была такова.

Ну вот, на другой день волк да медведь и притащили к лисонькиному дому подарки — барана да быка. Сложили подарки под сосну да давай спорить.

— Ступай, волчище, серый хвостище, зови лису с братом, — медведь говорит, а сам дрожит, кота боится.

А волк ему:

— Нет, Мишенька, иди сам, ты побольше да потолще, тебя труднее съесть.

Друг за дружку прячутся, идти не хотят. Откуда ни возьмись, бежит заяц-зайчишка, коротенький хвостишка.

А Мишка на него:

— Стой!..

Стал зайчишка. Сам дрожит, зубами стучит, хвостиком подрагивает.

— Ступай, зайчишка, коротенький хвостишка, к Лисе Патрикеевне. Скажи, что мы их с братом поджидаем.

Зайка и побежал.

А волк-волчище скулит, дрожит:

— Михайло Михайлович, я маленький, спрячь меня!

Ну, Мишка его в кусты и спрятал. А сам на сосну залез, на самую маковку.

Вот лиса двери раскрыла, на порог ступила и кричит:

— Собирайтесь, звери лесные, малые и большие, посмотрите, каков из сибирских лесов Котофей Котофеич!

Да и вышел Кот Котофеич: спина дугой, хвост трубой, усы щеточкой.

Увидел его медведь и шепчет волку:

— Тьфу какой зверишка — маленький, поганенький!

А кот увидел мясо, да как прыгнет, как начнет мясо рвать!

— Мяу да мяу, мало да мало, мне бы оладушков да блинков, мне бы масленых пирогов!

Медведь так и затрясся от страха:

— Ой, беда! Мал да силен, силен да жаден — быка ему мало. Как бы меня не съел!

Сидит Мишка, дрожит, всю сосну качает.

Хочется и волку на диковинного зверя взглянуть. Зашевелился под листьями, а кот думает — мышь. Как бросится, ка-ак прыгнет, когти выпустил — прямо волку в нос!

Волк — бежать. Кот волка увидал, испугался, да прыг на сосну. Все выше, выше забирается. А на сосне медведь.

«Беда, — думает, — волка съел, до меня добирается!»

Задрожал, ослабел, да как брякнется с дерева, все бока отбил. Наутек пустился. А лиса хвостом вертит, им вслед кричит:

— А вот он вам задаст, вот он вас съест! Погодите-ка, подождите-ка!

Ну с той поры все звери стали кота бояться. Стали ему дань носить. Кто — дичинки, кто — ветчинки, кто — оладушков, кто — масленых пирогов. Принесут, под сосну положат — да бежать. Ох, хорошо зажил серый коток, лисичкин браток, из сибирских лесов Кот Котофеич, что спина дугой, хвост трубой, усы щеточкой.

Вот и сказка вся, больше плесть нельзя. Сказке конец, а мне березовый ларец. В ларце плошки да ложки, губные гармошки: петь-плясать да поживать, нашу сказочку похваливат

 Николай Иванович Сладков

«Осень на пороге»

- Жители леса! - закричал раз утром мудрый Ворон. - Осень у лесного порога, все ли к её приходу готовы?

Как эхо, донеслись голоса из леса:

- Готовы, готовы, готовы...

- А вот мы сейчас проверим! - каркнул Ворон. - Перво-наперво осень холоду в лес напустит - что делать станете?

Откликнулись звери:

- Мы, белки, зайцы, лисицы, в зимние шубы переоденемся!

- Мы, барсуки, еноты, в тёплые норы спрячемся!

- Мы, ежи, летучие мыши, сном беспробудным уснём!

Откликнулись птицы:

- Мы, перелётные, в тёплые края улетим!

- Мы, оседлые, пуховые телогрейки наденем!

- Вторым делом, - Ворон кричит, - осень листья с деревьев сдирать начнёт!

- Пусть сдирает! - откликнулись птицы. - Ягоды видней будут!

- Пусть сдирает! - откликнулись звери. - Тише в лесу станет!

- Третьим делом, - не унимается Ворон, - осень последних насекомых морозцем прищёлкнет!

Откликнулись птицы:

- А мы, дрозды, на рябину навалимся!

- А мы, дятлы, шишки начнём шелушить!

- А мы, щеглы, за сорняки примемся!

Откликнулись звери:

- А нам без мух-комаров спать будет спокойней!

- Четвёртым делом, - гудит Ворон, - осень скукою донимать станет! Туч мрачных нагонит, дождей нудных напустит, тоскливые ветры науськает. День укоротит, солнце за пазуху спрячет!

- Пусть себе донимает! - дружно откликнулись птицы и звери. - Нас скукою не проймёшь! Что нам дожди и ветры, когда мы в меховых шубах и пуховых телогрейках! Будем сытыми - не заскучаем!

Хотел мудрый Ворон ещё что-то спросить, да махнул крылом и взлетел.

Летит, а под ним лес, разноцветный, пёстрый - осенний.

Осень уже перешагнула через порог. Но никого нисколечко не напугала.

Константин Трифонович Твардовский

«Лес осенью»

Меж редеющих верхушек

Показалась синева.

Зашумела у опушек

Ярко-желтая листва.

Птиц не слышно.

Треснет мелкий

Обломившийся сучок,

И, хвостом мелькая, белка

Легкий делает прыжок.

Стала ель в лесу заметней —

Бережет густую тень.

Подосиновик последний

Сдвинул шляпу набекрень.

«Пых»

Русская  народная  сказка

Жили-были Дед, Бабка да внучка Алёнушка. И был у них огород.

   Захотел Дед как-то репку вытащить.

 Только наклонился, а под кустом кто-то: "Пы-ыхх! П-пы-ых!" Испугался Дед - и бежать.

   Прибежал домой, никак отдышаться не может:

   - Ох, Бабка, там под кустом кто-то страшный сидит да пыхтит. Я едва ноги унёс.

   Бабка не верит:

   - Придётся, видно, самой за репкой идти!

   Пришла Бабка в огород, только наклонилась репку

тащить, а под кустом кто-то: «Ппых-ых! Ппы-ых!»

   Бабка от страха чуть живая домой прибежала!

  Поглядела Алёнушка на Деда с Бабкой, пожалела их и говорит:

   - Я принесу репку!

   И пошла в огород. Только нагнулась репку тащить, а под кустом кто-то: «Ппы-ых! Ппы-ых!»

   Не испугалась Алёнушка, заглянула под куст и видит: лежит на грядке колючий колобок, пыхтит и глазками поблескивает.

 Потянула Алёнушка репку - и вытащила. Сладкую-пресладкую!

  Взяла она репку, ёжика в передник положила -и домой!

  Навстречу ей Бабка с Дедом вышли:

  - Что же это за зверь такой - Пых страшный? Испугалась небось

  Раскрыла тут Алёнушка передник:

  - Вот вам и Пых!

  Бабка репку чисто вымыла, на кусочки разрезала, в горшок положила, в печку поставила. Ну и репка испеклась - жёлтая, сочная, а уж сладкая-то какая!

  Дед ел-ел, Бабка ела-ела, Алёнушка ела-ела. Да и ёжику кусочек достался.