·
История души человеческой, хотя бы
самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа,
особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда
она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.
·
Любовь, которую мы читаем в глазах, ни
к чему женщину не обязывает, тогда как слова…
Такова была моя участь с самого детства.
Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их
предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в
лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло;
никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был
угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, —
меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь
мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя
бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства,
боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил
правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины
общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства
счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И
тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом
пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и
добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей
не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, —
тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил,
потому что никто не знал о существовании погибшей её половины.
- Вы, мужчины, не понимаете
наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я,
прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное
блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.
- Беспокойная потребность любви, которая нас
мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока
мы найдем такую, которая нас терпеть не может: тут
начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть, которую
математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство;
секрет этой бесконечности — только в невозможности достигнуть цели,
то есть конца.
- Я люблю врагов, хотя не
по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда
настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать
намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним
толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и
замыслов, — вот что я называю жизнью.
- Быть для кого-нибудь причиною страданий и
радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли
это сладкая пища нашей гордости? А что
такое счастие? Насыщенная гордость.
·
Наша публика так ещё молода и простодушна, что не понимает
басни, если в конце её не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не
чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она ещё не знает, что в
порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что
современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем
не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный
удар.
·
Меня невольно поразила способность русского человека применяться
к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно
порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его
гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде,
где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
·
Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы
невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается
вновь такою, какой была некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять.
·
В сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее,
живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.
·
Уж эта мне Азия! что люди, что речки — никак нельзя
положиться! (штабс-капитан Максим Максимыч)
·
Слава — это удача, и чтоб добиться ее, надо только быть
ловким.
История
души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не
полезнее истории целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума
зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить
участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что
он читал её своим друзьям.
·
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых,
кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что
всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою:
как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
·
Порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие
принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция, большею
частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит.
Правильный нос в России реже маленькой ножки.
·
Надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт
красоты душевной.
·
Из двух друзей всегда
один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается.
·
О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной
шар!..
·
Женщины любят только тех, которых
не знают.
·
Русские барышни большею частью питаются только платонической
любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая любовь самая
беспокойная.
·
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их
забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб
невозвратно: твое молчание должно возбуждать её любопытство, твой
разговор — никогда не удовлетворять его вполне; ты должен её тревожить
ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это
жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить — а потом
просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь
власти, то даже её первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою
накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности
к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только
человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить её с ним,
потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью
билось сердце страстное и благородное… (Печорин Грушницкому)
·
Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в
особенности!
·
Я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только
счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, —
теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется,
одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
·
Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых
гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока,
падающего с утеса на утес.
·
Где есть общество женщин — там сейчас явится высший и
низший круг.
·
Никогда не должно отвергать кающегося преступника: с отчаяния он
может сделаться ещё вдвое преступнее… и тогда…
·
Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их
взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает… То они в минуту
постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных
намеков… (Грушницкий)
·
Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я,
клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое,
странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.
·
Музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово:
следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении.
·
Беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы
молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем такую, которая
нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная
страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в
пространство; секрет этой бесконечности — только в невозможности
достигнуть цели, то есть конца.
·
Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва
распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется
навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им
досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!
·
Честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое
удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к
себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и
величайшее торжество власти?
·
Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на
то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища
нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная
гордость.
·
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии
мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не
захотел приложить её к действительности: идеи — создания органические,
сказал кто-то: их рождение даёт уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в
чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений,
прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так
же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении,
умирает от апоплексического удара.
·
Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они
принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими
волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не
скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой,
хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных
порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и
убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной
солнца её иссушит; она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и
наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии
самопознания человек может оценить правосудие божие.
·
Любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему женщину не
обязывает, тогда как слова…
·
Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице
признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они
родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я
глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал
злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал
себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов
любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя
бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства,
боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил
правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины
общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства
счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И
тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом
пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и
добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей
не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, —
тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил,
потому что никто не знал о существовании погибшей её половины. (ср.
слова Печорина с репликой героя драмы «Два брата»)
·
Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет,
особенно когда вспомню о том, что под ними покоится.
·
Все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень
обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные
достоинства; конечно, они приготовляют её сердце к принятию священного огня, а
все-таки первое прикосновение решает дело.
·
Были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные
принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь
вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для
того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их
страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю
леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность,
что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя
немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без
убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни,
сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим
жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому
знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши
предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды,
ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает
душа во всякой борьбе с людьми или судьбою… (ч. III «Фаталист»)
·
Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют,
волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение
каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым,
и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их
хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
·
Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в
чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок
доказательств, которыми они уничтожают свои предубеждения, очень оригинален;
чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила
логики.
·
С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им
глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом
деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты
за деньги величали Нерона полубогом.
·
Надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы
страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я
должен на ней жениться, — прости любовь! мое сердце превращается в камень,
и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз
жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам.
·
Натура — дура,
Судьба
— индейка,
А
жизнь — копейка.
·
Умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому
порядочно уж скучно. Я — как человек, зевающий на бале, который не едет
спать только потому, что ещё нет его кареты. Но карета готова… прощайте!..
·
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не
жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия:
я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их
чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
·
Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни
скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно.
После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь
чего-то нового… Смешно и досадно!
·
Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные
не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на
мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут
смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, — бог с
ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного
чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои
собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия.
·
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны
поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого
средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того,
кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы,
даже самые добрые, самые умные!..
·
Кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто
мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..
·
Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр
Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными
советниками?..
·
Верст шесть от крепости жил один мирной князь. […] Раз
приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж,
а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин.
Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя
нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не
красавицы. […] У князя в сакле собралось уже множество народа.
У азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу.
Нас приняли со всеми почестями и повели в кунацкую. […] Сначала
мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их
родственников, едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка, и всегда один
какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной хромой лошаденке, ломается,
паясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой
начинается, по-нашему сказать, бал. Бедный старичишка бренчит на трехструнной…
забыл, как по-ихнему ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята
становятся в две шеренги одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот
выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу
стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором. Мы с Печориным
сидели на почетном месте, и вот к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка
лет шестнадцати, и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента. […] «Стройны,
дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой
русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними;
только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей,
приложив руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю
по-ихнему и перевел его ответ.
·
Завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с
княжной мазурку.
22-го мая. Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. В девять
часов все съехались. Княгиня с дочерью явилась из последних; многие дамы
посмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна Мери
одевается со вкусом. Те, которые почитают себя здешними аристократками, утаив
зависть, примкнулись к ней. Как быть? Где есть общество женщин — там
сейчас явится высший и низший круг. […] Танцы начались
польским; потом заиграли вальс. Шпоры зазвенели, фалды поднялись и закружились.
Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность её
платья напоминала времена фижм, а пестрота её негладкой кожи — счастливую
эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на её шее прикрыта была
фермуаром. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану:
— Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не
извинилась, да ещё обернулась и посмотрела на меня в лорнет… И чем она
гордится? Уж её надо бы проучить…
— За этим дело не станет! — отвечал услужливый капитан и отправился в
другую комнату.
Я тотчас подошел к княжне, приглашая её вальсировать, пользуясь свободой
здешних обычаев, позволяющих танцевать с незнакомыми дамами. Она едва могла
принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей удалось, однако,
довольно скоро принять совершенно равнодушный и даже строгий вид: она небрежно
опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились. Я
не знаю талии более сладострастной и гибкой! её свежее дыхание касалось моего
лица; иногда локон, отделившийся в вихре вальса от своих товарищей, скользил по
горящей щеке моей… Я сделал три тура. (Она вальсирует удивительно хорошо). Она
запыхалась, глаза её помутились, полураскрытые губки едва могли прошептать
необходимое: «Merci, monsieur». После нескольких минут молчания я сказал ей,
приняв самый покорный вид:
— Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе незнаком, я имел уже несчастье
заслужить вашу немилость… что вы меня нашли дерзким… неужели это правда? […]
Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться и прервать мою
фразу. В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин, и в их числе драгунский
капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны; он особенно был
чем-то очень доволен, потирал руки, хохотал и перемигивался с товарищами. Вдруг
из среды их отделился господин во фраке с длинными усами и красной рожей и
направил неверные шаги свои прямо к княжне: он был пьян. Остановясь против
смутившейся княжны и заложив руки за спину, он уставил на нее мутно-серые глаза
и произнес хриплым дишкантом:
— Пермете… ну, да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку…
— Что вам угодно? — произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом
умоляющий взгляд. Увы! её мать была далеко, и возле никого из знакомых ей
кавалеров не было; один адьютант, кажется, все это видел, да спрятался за
толпой, чтоб не быть замешану в историю.
— Что же? — сказал пьяный господин, мигнув
драгунскому капитану, который ободрял его знаками, — разве вам не
угодно?.. Я таки опять имею честь вас ангажировать pour mazure… Вы, может,
думаете, что я пьян? Это ничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверит
Я видел, что она готова упасть в обморок от страху и негодования. Я подошел к
пьяному господину, взял его довольно крепко за руку и, посмотрев ему пристально
вглаза, попросил удалиться, —
потому, прибавил я, что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною.
— Ну, нечего делать!.. в другой раз! — сказал он, засмеявшись, и удалился
к своим пристыженным товарищам, которые тотчас увели его в другую комнату.
Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом. Княжна подошла к своей матери и
рассказала ей все, та отыскала меня в толпе и благодарила. […] Кадрили
тянулись ужасно долго. Наконец с хор загремела мазурка; мы с княжной
уселись. […] Вот мазурка кончилась, и мы распростились —
до свидания. Дамы разъехались…
·
«..А первое моё удовольствие — подчинять моей
воли всё, что меня окружает; Быть для кого-то причиною радостей и страданий, не
имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища
нашей гордости?»
·
«...верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в
душе моей силы необъятные...»
·
Никому не рассказывайте о своих несчастьях: друзей это опечалит,
а врагов развеселит.
·
Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть
— вот что скучно!
·
Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего
брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает
и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он
ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному
ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на
бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала
подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и
ровным бегом приближающийся к пустынной пристани...
·
И к свисту пули можно привыкнуть.
·
Под конец вечера разговор принял философско-метафизическое
направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.
·
И, может быть, я завтра умру!… и не останется на земле ни одного
существа, которое поняло бы меня совершенно.
·
В вашей галиматье, однако ж, есть идея!
·
Может быть, ты оттого-то именно меня и любила: радости
забываются, а печали никогда!
·
Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую
власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости
болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки, я глупо
создан: ничего не забываю, ничего.
·
Рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд
утомительный.
·
Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова,
другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и
миром навеки, а второй…
·
После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но
кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за
убеждение обман чувств или промах рассудка!…
·
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает
решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее
иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не
случится — а смерти не минуешь!
·
— Так вы не женитесь?..
—
Доктор, доктор! Посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на что-нибудь
подобное?
·
Многое не говорится, а отгадывается.
·
Любовь, как огонь, — без пищи гаснет.
Авось ревность сделает то, чего не могли
мои просьбы.
·
У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была
только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку.
·
Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором
рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, —
говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси:
долг, гордость, приличие, общие мнение, насмешка, презрение… Надо только не
смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается перед
тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда,
если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
·
Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне,
странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..
·
Что началось необыкновенным образом, то должно так же и
закончиться.
·
Еще минута, и я упал бы к ногам её…
·
Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
·
Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт,
и не на шутку, — поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не
написал двух стихов.
·
И если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что
жизнь не стоит того, чтоб об ней так сильно заботиться.
·
Мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых,
потому что слушать менее утомительно; во-вторых, нельзя проговориться;
в-третьих, можно узнать чужую тайну; в-четвертых, потому что такие умные люди,
как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков.
·
Я никогда сам не открываю своих тайн, а ужасно люблю, чтоб их
отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них
отпереться.
·
Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых
дружеских отношениях.
·
Ей хочется говорить со мной, ей мешают, — что ж ей захочется
вдвое более.
·
Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты,
когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и
чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения
новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими…
·
У меня есть предчувствие… знакомясь с женщиной, я всегда
безошибочно отгадывал, будет она меня любить или нет…
·
Взгляд его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый,
оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться
дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен.
·
Неужели зло так привлекательно?..
·
… мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
·
Нет проку в том, кто старых друзей забывает!..
·
Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!..
·
Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с
ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
·
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны
поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого
средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто
имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже
самые добрые, самые умные!..
·
Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные
не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на
мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут
смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, — бог с ними!
Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства. Я давно
уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и
поступки с строгим любопытством, но без участия.
·
Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни
скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно.
После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь
чего-то нового… Смешно и досадно!
·
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал
для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только
удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их
радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
·
Умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому
порядочно уж скучно. Я — как человек, зевающий на бале, который не едет спать
только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова… прощайте!..
Клятва свидетелей… на
романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»
|
Гневная речь прокурора
|
Очная ставка Печорина и
Грушницкого
|
В наше время … без «селфи»?!
|
Сам Михаил Юрьевич
Лермонтов(!) в зале суда
|
Тайный свидетель обвинения…
|
Идет ответственный судебный
процесс…
|
Речь обвиняемого заставила задуматься
всех присутствующих…
|
Вердикт судьи…
|
Встать! Суд идёт!!!
|
Наше поколение. Наше время.
Наши герои.
|
Защитник, обвиняемый,
прокурор…
После процесса…
|
|
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.