По страницам дневников Пришвина

Государственное бюджетное образовательное учреждение
 гимназия № 397 имени Г.В. Старовойтовой
Кировского района Санкт-Петербурга

Секция: филология
Вид работы: исследовательская работа
Тема работы: За страницами дневников М.М.Пришвина.

Выполнила: Шумкова Софья, 9 «А» класс

Руководитель: Максимова В.В.

Санкт-Петербург

2018

Оглавление

Введение. 3

Глава 1. Что есть жизнь?. 5

Глава 2. Что есть творчество?. 8

Творчество в природе. 9

Простая мудрость. 12

Глава 3. Пришвин и литература. 16

Заключение. 19

Библиография. 21

Введение

М. М. Пришвин – известный писатель, классик русской литературы, его имя широко известно не только российским, но и зарубежным читателям. С произведениями М.М. Пришвина, из которых многие уже стали хрестоматийными, мы знакомимся с самого раннего детства. Как правило, его истории и их герои входят в жизнь маленьких читателей намного раньше, чем они узнают имя их создателя. У многих самые тёплые и светлые воспоминания о чудесных рассказах Пришвина остаются на всю оставшуюся жизнь. Его простые и ясные слова надолго западают не только в чистую и неискушённую душу ребёнка, но и в душу “утруждённого бурей мира” взрослого человека. Его вдумчивого читателя (а именно такие навсегда сохраняют любовь к произведениям Пришвина навсегда) всю жизнь сопровождают простота, свежесть и искренность его слова, яркость и живость особого, присущего только ему, языка, сложная образность религиозно-философской символики.

Когда я впервые столкнулась с его творчеством, проза М.М. Пришвина поразила меня силой слова, глубиной мысли, чуткостью и открытостью читателю. Я считаю, что его описания и пейзажные зарисовки являются одними из лучших образцов русской прозы XX века, что они буквально пронизаны тонкими, ускользающими философскими смыслами, мистическими и религиозными аллюзиями. Однако у многих моих товарищей сохраняется представление о Пришвине как о вполне благополучном, «бесконфликтном» советском писателе, путешественнике, охотнике и знатоке природы. Именно так воспринимали его творчество и многие писатели-современники.

Еще в 1913 году видная представительница русского символизма Зинаида Гиппиус с упреком назвала Пришвина “легконогим и ясноглазым странником, с глазами вместо сердца”[1], тем самым упрекнув писателя в легковесности. Но оправдан ли этот упрёк? Как понять, откуда взялась такая оценка и справедлива ли она хоть в чем-то? Возможно ли определить, что именно хотел донести до нас писатель своими произведениями, быть может, даже немножко заглянуть к нему в душу, чтобы лучше понять всё то, что он хотел сказать и отставил нам, живущим после него? Мне кажется, приоткрыть тайну души, окунуться в мир творческой личности можно только через самое сокровенное — личный дневник человека.

Вот почему в качестве объекта своего исследования я выбрала личные дневники, которые писатель вел почти всю свою жизнь. Мне кажется, что они смогут помочь ответить на многие вышеозначенные вопросы и описать систему присущих Пришвину морально-философских взглядов, а также развенчать стереотип, суть которого была так ярко сформулирована З. Гиппиус еще в начале творческого пути писателя. Именно эти цели и задачи я ставлю перед собой при написании данной работы.

Я заметила, что в последнее время все большую популярность у читателей получают разного рода документальные свидетельства - письма, мемуары, воспоминания, становятся сенсационными подчас даже какие-нибудь сухие, безликие «бумаги», деловые записки, которые, бывает, могут больше рассказать о человеке, пролить хоть каплю света на его внутренний мир. И все же, как мне кажется, дневники М.М. Пришвина занимают среди всевозможной мемуарной литературы совершенно особое место. По словам жены писателя, В.Д. Пришвиной, они были делом его совести, и он вёл их без всякой мысли о печати. Важно и то, что значительная часть его “Дневников” до сих пор не опубликована, и этот богатейший пласт его творчества во многом ещё предстоит освоить.

Документальная литература - не сочиняемая, а рождаемая самой жизнью, изливаемая самой страждущей душой, - не должна подвергаться оценкам. Дневник Пришвина - дневник человека, ищущего правду, человека меняющегося, не останавливающегося и не тускнеющего до последнего дня своего. Дневник выстрадан, а не придуман, он полон красками, светом и тенями, в нем отражены ошибки, падения и отчаяние, но в то же время надежды и прозрения. Прочитанный от начала до конца, он явит повесть души человека, не тронутую и не искажённую чужим восприятием, а текущую из отверстого сердца самого художника.

Пришвин подвижнически вёл свои дневники на протяжении всей своей жизни. Ведение дневника превратилось для него в насущную потребность, в условие существования писателя. Каждый день в нём оставались самые заветные думы и чаяния, творческие замыслы, оценка и размышления о происходящих в мире событиях, написанные свободно, без оглядки на цензуру, тем самым превратившиеся в уникальную по значимости и масштабам потаенную «летопись» эпохи. М.М. Пришвин относился к ведению дневника очень серьёзно и даже трепетно. Минуты записывания минувшего дня были для него драгоценными. Записная книжка была всегда у писателя с собой, и даже ночью в ней появлялись записи, сделанные под огоньком маленькой настольной лампы, почти совсем в темноте и на ощупь.

Важно и то, что в условиях жёсткой цензуры и идеологического давления Пришвин отдавал свои основные творческие силы именно дневникам. Подводя итоги своему творчеству, Пришвин сам признал это и высоко оценил свой труд: “...я главные силы свои, писателя, тратил на писание дневников’’[2] и “Я написал несколько томов дневников, драгоценных книг на время после моей смерти”[3]. Теперь уже ясно, что именно “Дневники” стали той литературной формой, в которой Пришвин наиболее ярко отразил свои собственные взгляды и мысли. В “Книге скитаний” К.Г. Паустовский написал о дневнике Пришвина так: “Это был труд поразительный и огромный, полный поэтической мысли и неожиданных коротких наблюдений - таких, что другому писателю двух-трёх строчек Пришвина из этого дневника хватило бы, если их расширить на целую книгу”[4].

“Пишу как живу”[5], — сказал Михаил Михайлович незадолго перед своей смертью в последней редакции “Кащеевой цепи” — в её конце. В этом свете интересно привести и высказывание писателя К.А. Федина: “Прочитал дневники Михаила Михайловича за 1951-1954 годы. Несмотря на сокращения, они дают очень много для образа писателя. Прочитывая страницы, перестаёшь быть в обычном смысле читателем, словно находишься где-то рядом с Михаилом Михайловичем и вместе с ним обсуждаешь его темы, иногда споря с ним, потом вдруг соглашаешься с его возражениями. Этот разговор бесконечно увлекателен. Похоже, что ты участвуешь в сочинениях с Пришвиным его произведений, и произведения становятся твоими”[6].

10 июня 1940 года Пришвин отмечает в своих «Дневниках»: “Я долго учился записывать за собой прямо на ходу и потом написанное дома переносить в дневник. Всё написанное можно потом складывать, но только в последние годы эти записи приобрели форму настолько отчётливую, что я рискую с ней выступить.

Я не первый, конечно, создатель этой формы, как не я создавал форму новеллы, романа или поэмы. Но я приспособил её к своей личности, и форма маленьких записей в дневник стала больше моей формой, чем всякая другая"[7] .

Глава 1. Что есть жизнь?

Зачем я жил? Для какой цели я родился?

Дневник Печорина М. Ю. Лермонтов

Понять жизнь и в этой жизни себя самого стало самой важной и основной задачей для М.М. Пришвина, истоком его творчества. Вопрос взаимосвязи личности и общества и значения самой личности стал вопросом смысла жизни, к которому, куда бы не ни устремлялась мысль писателя, он всегда неизменно возвращался. “Чем ты, Михаил, можешь быть полезен обществу и кто ты сам по себе?”[8] — спросит он себя в дневнике 1945 года, вспоминая далёкое прошлое.

Осознать не только своё место в литературе, писательское предназначение, но просто “увидеть” себя — вот первоочередная проблема Пришвина, решить которую он и пытался в своих “Дневниках”. “Гораздо важнее увидеть жизнь, чем изменить её, потому что она сама изменяется с того мгновения, как мы её увидали”[9], — пишет М.М .Пришвин в дневнике от 18 января 1919. Он не видит смысла искать ответы на массу «вечных» вопросов, а хочет сначала «увидеть» смысл, правду, жизнь и тем самым одним ответом, почувствовав воздух истины, поняв как нужно жить, а не просто существовать, ответить на все вопросы. Самоопределение в мире, в результате — самоотдача ему в творчестве — таково кратчайшая схема жизни, та самая истина, которую определил для себя М.М. Пришвин. И из этой истины формируется мировосприятия писателя, складывается своё понимание таких фундаментальных общеизвестных философских понятий, как любовь, добро, правда, счастье и понятие человека, культуры, природы, искусства, мира. “Вся моя жизнь с колыбели была борьбой за личность. Это моя тема и как писателя”[10], - написал Пришвин. Но эта древняя мудрость, “познай самого себя”, осваивается лишь для того, чтобы освободиться от себя. “ Так ясно, что надо делать для понимания мира: нужно отказаться от себя, и тогда душа будет светиться”[11].

Отсюда возникает картина видения пришвинского мира: одна бесконечность — малый мир личности— выводит художника к другой, противоположный, но не менее больший — мир природы и человеческого общества. Около этой тайны мироздания будет ходить Пришвин всю свою долгую жизнь (он умер на 81-м своём году). И всё же об этой тайне напишет так: “…невыразимая мысль всей жизни”[12]. Быть может, это так и есть, и ум человеческий способен лишь понять, что эта тайна существует, что великое предназначение человека есть, что неподвластная никаким законам высшая гармония вокруг нас. Но почувствовать всё это можно только сердцем, а умом всё понять и измерить просто невозможно. Видение и прикосновение к этому мировому закону и явилось само по себе уже чудом.

Какова же эта истина, которую обрёл Пришвин? “Я буду рассказывать о великом богатстве жизни на каждом месте, о счастье непомерном, которое каждый может достичь себе и создать из ничего”[13], — пишет Михаил Михайлович. Так какое же это счастье, необъятное, огромное, вечное и всеми достижимое, о котором пишет Пришвин? Неужели он жил в каком-то другом, совершенном мире, сокрытом от нас, или это просто мы слепы и не видим того, что видел писатель?

Мир в переживании Пришвина прекрасен и гармоничен. И эта гармония находится в “самой серой действительности”, в её “чудесной повседневности”.

Но как часто эта самая «чудесная» повседневная действительность угнетает, кажется безрадостной, порою отталкивающей. Зачастую измученный и пресытившийся окружающим, читатель хочет скрыться от неё, пытается найти в книгах другой, лучший мир. 22 декабря 1950 года в дневнике Пришвина появляется следующая запись: «Пишу я о природе, а мои читатели хватаются за мои книги, как многие думают, чтобы забыться на стороне от мучительной действительности. Некоторые люди, мои недруги, говорят, что я обманом живу. Но я замечаю, что когда они в моей природе вдруг узнают нашу же действительность с другой, с хорошей стороны, то они особенно радуются. И это я так понимаю, что они очень ждут от писателя, чтобы он осмыслил и воодушевил их повседневный труд. Не обман они видят, а мысль сердечную своего собственного дела».

При этом М.М. Пришвин никогда не отворачивается от обыденности и быта, изображая его с суровой, молчаливой реалистичностью, ничего не скрывая и не приукрашивая. Но всё одухотворено и пронизано насквозь этой «сердечной» мыслью, каждая мелочь приобретает свой неповторимый смысл и значение. М. М. Пришвин никогда не был заурядным бытовиком или жестоким пессимистом. «В гримасах жизни находить укрытую красоту"[14], — вот цель Пришвина, так точно высказанная И.С. Шмелёвым в рассказе “Переживания” (1911).

“Настоящий реалист, по-моему, это кто сам видит одинаково и тёмное и светлое, но дело своё ведёт в светлую сторону и только пройденный в эту сторону путь считает реальностью”[15], — писал М.М. Пришвин. И именно в этом есть всё его реалистическое мировосприятие: с надеждой на лучшее, реализм оптимистически настроенного человека. М.М. Пришвин видит обыденную действительность, но в этой самой действительности ощущается предчувствие великой радости, которая скоро точно будет и обязательно воцарится в будничной жизни.

Такое понимание мира и даёт ту самую душевную свободу и гармонию, которую искал Пришвин. “Гармония, успокоение — есть привычка к состоянию борьбы”[16]. Свободу – то есть спокойствие и независимость от любых житейских случайностей, потерь или приобретений. Гармонию — возможность прямо смотреть в глаза жизни, и при этом не сломаться, видеть всё как есть, и никогда не строить себе иллюзий. Пытаясь проникнуть во внутренний мир этого человека, писателя Пришвина, мы постоянно обнаруживаем, что до последнего его дня самым ценным для него оставалась просто жизнь как великое дело, порученное каждому человеку. И самым удивительным было то, что он умел быть благодарным жизни за любые её дары: за “чудесные темнеющие стручки акации с её маленькими птичками, и нагруженные подарками для белок еловые вершины, и за всякую вещь, переданную человеку от человека: за стол, за табуретку, за пузырёк с чернилами и бумагу”[17] , на которой он писал.

Радость жизни, умение подняться над серостью будней и показать их смысл и красоту— всё это не было дано Пришвину от рождения, не было его привычкой или чертой характера, а было открыто и создано нравственной волей этого человека, его верой и убеждённостью в добре жизни. Мы не слышим той радости, не видим её, и одной из целей моей работы стало найти эту радость, её происхождение, природу и понять, как человек мог так глубоко погрузиться в неё. “Я буду писать о той радости жизни, какая бывает последствием трагедии. Они же будут понимать как радость языческую, пантеизм, детство”[18], — напишет с горечью Пришвин о своих читателях. Признанный весёлым охотником, “певцом природы”, которого дореволюционная критика представляла “бардом светлого бога, Великого Пана”[19], за всей своей весёлостью таит, содержит не пустоту и праздность, а что-то необыкновенно глубокое, выстраданное и проверенное им самим, несравненно большее чем просто понимание трагедии жизни и красивое её описание, но может быть даже лекарство от самой трагедии, от всей неправды и несправедливости мира.

Для Пришвина важно всё, любая мелочь, он не делит вещи на «маленькие» и «большие». “Что же такое деталь?”— спрашивает Пришвин (деталь как признак повседневности, её обыденности, “серости”) и отвечает: “Это есть явление Целого в Частном <...>Что такое художество? Вот какая-нибудь пичужка сидит на ветке, шишку долбит, и носик у неё кривой, и, с одной стороны, линия этого носика есть часть траектории чего-то огромного, вроде Марса, а с другой, это великое предстоит сердцу умильно, понятно, ответно: восхищение от пустяка и пустяк — это всё!”[20] Итак, даже любая существующая точка имеет своё исключительное значение, имеет свою неповторимую ценность в глазах Пришвина. Впервые понял это он ещё скромным агрономом. “Тут, у Надвоицкого водопада, -— вспоминает Пришвин в 1934 году, — я, когда силясь понять всю жизнь, нечаянно вгляделся в судьбу отдельных её частностей — и вдруг через это вглядывание в жизнь мелочей понял всё падение воды как органически-творчески процесс природы”[21] .

Отправной точкой, с которой начинаешь своё исследование мира может стать любой “пустяк”, любая “деталь” мира, потому что всё объединено одной неразрывной «цепью», которую нам, читателям, ещё предстоит найти. Словно нет одного единого пути к истине, ведь получается, что можно начать с любой пичужки, с неба, с воды, с бесчисленных обитателей их, и почувствовать противопоставление значимости каждой составляющей части единого целого: капля — и вся стихия воды, личность — и общество, человек — и вселенная, как почувствовал это Пришвин на берегу Надвоицкого водопада. Наверное, тот день и час были знаменательными, стал точкой отчёта, причиной и началом того, как Пришвин стал писателем. “До встречи с водопадом в Надвоицах, — пишет Пришвин,— я не смел быть писателем... я, маленький агроном, казалось мне тогда, не должен браться за дело «гениев», перед которыми я благоговел; и вот оказалось, что если жизнь понимать как творческий процесс органического целого, то в существе своём значимость или качество заключается не в большом или в малом, а только в согласованности той или другой части с целым; значит, малое должно узнать себя в целом, и тогда оно исчезает как малость и вступает в равное .общение со всеми частями”[22].

Это основополагающая мысль, облечённая в одни и те же образы, пройдёт красной нитью через всё творчество Пришвина и положит начало его художническому видению мира. Именно тогда совершаться ряд многочисленных открытий: было осознано равенство «большого» и «маленького» перед лицом объединяющей их великой цели, а талант как общий дар всех людей, а не только «избранных натур», именно тогда Пришвин посмел стать писателем.

Глава 2. Что есть творчество?

В основе творчества как бы лежат две силы: Я и Ты.

М.М. Пришвин

Эти же принципы М.М. Пришвина действуют и в концепции по отношению к человеку. Ведь той же самой «деталью мира», вроде бесконечной малой величины в математике, и является личность каждого человека — предмет постоянного внимания Пришвина. Он пишет: “Я частица мирового космоса...<...> Эту частицу, которая сшита со всеми другими существами, я изучаю”[23]. В книге посетителей пришвинского дома под Звенигородом в деревне Дунино, где жил свои последние годы писатель, есть такая запись: “За что мы любим М.М. Пришвина? Прежде всего за то, что в его произведениях радость открытий и радость победы. Открытия лучших качеств в человеке. Победа человека над собой, над его слабостями”[24]. Пришвин не запрашивает много у жизни — он только борется за человеческое достоинство, за лучшее в человеке. В своих произведениях он искал «что-то», определяющее «самую душу человека или его личность», в людях обыкновенных, ординарных, делал героем своих произведений простого человека, «живого человека», «доброго человека», «хорошего человека».

Одна из его дневниковых записей объясняет интерес Пришвина к маленькому, простому человеку: “Как подумаешь иногда усталый, каких маленьких людей собираюсь я описывать, - оторопь берёт: зачем, кому это нужно? - и бросишь. А потом соберёшься и думаешь, и опять за своё: большие люди, думаешь, сами расписываются на страницах истории, и у них имеется множество слуг, которые не дадут им исчезнуть. Но тихий, скромный человек так-таки и сходит на нет, такой хороший, милый мне человек, и вот нет никому до него дела. Досада вызывает новые силы, и думаешь - а вот оттого и не дам я тебе от нас исчезнуть, живи, любимый человек, живи”[25]. Но всё же Пришвин поставил себе задачу наитруднейшую — найти ту самую гармонию в душе человека. И гармонию не в идеальном человеке, не в каком-нибудь особенном, творческом или художнике, а в самом обыкновенном. И здесь очень важно чётко понять, как он её находит. Ответ этот вопрос находится в самих словах писателя:

 “Почему я всё пишу о животных, о цветах, о лесах, о природе? Многие говорят, что я ограничиваю свой талант, выключая своё внимание к самому человеку.

А я пишу о природе потому, что хочу о хорошем писать, о душах живых, а не мёртвых. Но видимо, талант мой невелик, потому что если о живых людях напишу хорошо, то говорят: «Неправдоподобно!»...

И вот моё открытие: когда своё же, человеческое, столь мне знакомое, столь мне привычное добро найдёшь у животных, верят всё, всё хвалят и благодарят, радуются. Итак, я нашёл для себя любимое дело: искать и открывать в природе прекрасные стороны души человека. Так я и понимаю природу, как зеркало души человека: и зверю, и птице, и траве, и облаку только человек даёт свой образ и смысл”[26].

И в этих слов содержится не только оправдание на упрёк Зинаиды Гиппиус, но и вообще разъяснение всего творчества. Свой творческий метод в этой связи Пришвин определял как стремление искать в “жизни видимой отражения или соответствия непонятной и невидимой жизни... собственной души” [27] . Теперь становится понятным, с какого ракурса нужно смотреть на произведения Пришвина. М. М. Пришвин открыл новый способ изображения человека в соотнесённости с природой, основанный на чувстве их внутреннего органического родства, а не на чисто внешнем сходстве или простом перенесении качеств и свойств человека на природу. Вот он, тот самый “секрет художника”, “способ самоочистки и такой гигиены духа, чтобы обрадованному подходить к человеку и видеть его не изуродованным, каким он есть, а в тех возможностях, которые он несёт в себе”[28], который нашёл для себя Пришвин.

Пришвин не отделяет природу ни от себя, ни от людей, и в то же время он поднимает её на мыслимую человеческую высоту и находит прочнейшую взаимосвязь природы и человека. Получается, что природа не только величайшая аналогия нашей жизни, но и неисчерпаемое начало, значимость которого до сих пор не понята людьми. “Есть в жизни какая-то кроткая логика, вечно прекрасная форма — надо учиться выделять её из природы”[29] ,— пишет Пришвин. Но чтобы выделить её и отдать в первозданной форме читателю, оказывается, совсем необязательно быть искусным мастером слова. “Никаким мастерством, даже тургеневским, не сделать природу живой. Тут требуется поведение”[30], - увидим мы в дневнике писателя 1951 года. Какое же это поведение, основа из основ жизни писателя? Но об этом чуть позже, сейчас попытаемся понять механизм отражения человека через природу, уловить то самое родство, которое увидел писатель.

Творчество в природе.

Характерной особенностью пришвинских произведений является научная основа освещения взаимодействия природы и человека. “Я лично подхожу к ней (природе) готовым человеком, тем самым сыном человеческим, откровения которого «с мукой и стенанием» ждёт вся тварь («природа»)”[31], - пишет Пришвин. Он часто говорил, что он понимает весь мир в самом себе. Пришвинский тезис «понимать весь мир в себе самом» означает также, что в человеке есть всё (или почти всё), что свойственно окружающей его живой среде. Уточняя это своё положение, Пришвин пишет: “В человека вошли все элементы природы, и если он только захочет, то может перекликнуться со всем существующим вне его”[32].

Об этой особенности творчества Пришвин И. Мотяшков писал: “...никому не посчастливилось так близко подойти к ощущению глубинных связей человека с природой. Никто, помимо Пришвина, не способен пробудить в нас такой пронзительной ностальгии по забытому чувству родства с миром, откуда мы сами и вся наша цивилизация. И ни у кого другого природа не оказывается столь чистым зеркалом, в котором человек бы видел своё «я» свободным от напластований всего недостойного, мелкого, переходящего.

В этом смысле даже неверно сказать, будто Пришвин учит нас любить природу. Он учит нас через понимание природы уважать в себе человеческое и побеждать скверное...”[33]

Эту жизнеутверждающую и глубоко человечную сущность Пришвина-художника понял и почувствовал великий «человековед» Максим Горький. Он писал Пришвину: “... восхищает меня, - это то, что Вы умеете измерять и ценить человека не по дурному, а по хорошему в нём... Любоваться человеком, думать о нём я учился у многих, и мне кажется, что знакомство с Вами, художником, тоже научило меня думать о человеке — не умею сказать, как именно, но лучше, чем я думал”[34].

Здесь Горький угадал самое главное в Пришвине. Пришвина всегда увлекала творческая идея преобразования природы. Пресловутая «природа» Пришвина - это та самая благодатная почва, на которой лучше всего этому большому художнику удастся раскрыть неисчерпаемые созидательные возможности человека и богатство его внутреннего мира это та культура «творческого праздника» жизни, которую Пришвин хочет привить всем. Драгоценнее всего для Пришвина - «то необъятное, что вкладывает в природу человек».

С этим связано и - с первого взгляда, казалось бы, парадоксальное - утверждение Пришвина, что для него изображение природы- своеобразное разрешение проблемы продолжительного героя, открытие «живых душ», того «лучшего в человеке», что так проницательно почувствовал в его книгах Горький. Но в книгах Пришвина Горький не видел “человека коленопреклонённым перед природой”, пришвинские слова о «тайнах земли» звучали для него “словами будущего человека, полновластного Владыки и Мужа Земли, творца чудес и радости её”[35].

В своих дневниках Пришвин постоянно повторяет постулат о том жизнеутверждающем творческом начале, которое он находит в мире природы, о том, как обогащает и укрепляет человека прикосновение к земле. Возрождение душевных и творческих сил человека на целительной и цельной почве природы - вот лекарство, найденное Пришвиным для излечения обмирщенного человека. Но при всём поразительном постоянстве в выборе материала, при всей верности своей теме, при всей последовательности её разрешения, Пришвин далеко не сразу приходит к стройной и прочной своей эстетической системе, к творческой философии природы. Путь его долог, сложен, подчас противоречив, и многим казался путём окольным, обособленным, далёким от разрешения насущного разрешения современных проблем. А ведь именно через природу находится решение этим самым вечным проблемам, решение чисто пришвинское, реалистичное, но необыкновенное светлое и обнадёживающее.

Преодоление страха смерти для Пришвина начинается с постижения законов природы. В закономерном чередовании времён года, в постоянно повторяющемся переходе от умирания к возрождению, в непрекращающемся процессе жизни черпает Пришвин свой оптимизм, своё философское понимание бессмертия. Картина умирающей осени, когда «липа облетает», «кончаются грибы», воспринимается как образ уходящей жизни. Но у Пришвина любая смерть, увядание и уход из жизни ассоциируется с продолжением жизни в чём-то другом, с жизнью, новой, в новом, ещё не жившем, а только зарождающемся, но уже способным вобрать в себя дух умирающего, продолжить и запомнить навсегда. “Всё разрушается, всё падает, о ничего не умирает, и если даже умрёт, тут же переходит в другое. Вот пень, сгнивая, оделся плющом зелёного моха. В пазухе старого пня, плотно одетого зелёным плющом, вырос красавец мухомор”[36]. В «аромате тления» он чувствует запах «новых листьев»: “Под ногами шумела жёлтая листва, и так радостно было чувствовать в аромате тления под голыми вершинами лип, что всего через шесть месяцев новые листья опять сядут на свои места, и каждая липа в прежней форме своей будет дожидаться времени, когда оденется дуб.

А мы? Да, конечно, и мы, той же самой жизнью живём, в глубине души все мы чувствуем единый ствол жизни, на котором сидим, и знаем свой срок, свою ветку, знаем, что неминуемо с нею придётся тоже расстаться, и только часто забываем, что вся природа хранит в себе, как святой закон: на смену падающим приходят молодые, и жизнь смертных в существе своём бессмертна”[37] Эти же мысли можно найти в дневнике писателя от 3 октября 1946: “Вот сейчас, когда я пишу, осень, листопад, умирание. Но отчего же трепещет радостью моя душа? Сквозь этот похоронный <траур> природы я вижу, как после всего очистится бирюзовое небо и на тех же веточках, откуда упали сейчас жёлтые листья, острые ароматные почки будут прокалывать небо и на тех же деревьях будут петь птицы. Это чувство жизни невыразимо во время листопада, и это именно оно, тайное чувство радости жизни, даёт наслаждение”[38].

Всё в трагическом процессе жизни, на взгляд Пришвина, исполнено этого высшего смысла и значения, даже смерть, которая рассматривалась им как способ “передачи своих жизненных дел кому-то другому”, как продолжение самой жизни. И, как оказалось, именно такому взгляду на жизнь он учится у той же самой природы: “Смотрю, как целая кочка жёлтой старой травы скрывается в новой, зелёной... и так спокойно становится на душе в простейшем законе: старая трава, старые листья становятся удобрением для нового. И в этом находят оправдание своему существованию. Мне хотелось перенести этот простой закон на человека с удобрительной ценностью его труда и не мог найти такого человека. Мало того: даже ни птички, ни бабочки... И ещё дальше — даже цветок, на который я загляделся и отметил его, даже вот эта пустая метёлочка белоуса, сломанная упавшей на неё осиновой гусеницей, я заметил её - и довольно: она существовала не для одного удобрения”[39].

Самую сущность прихода человека в мир природы называл “восстанием человека” на метод природы, в основе которого лежит смерть как способ движения. Творчество природы, по Пришвину, отличается от творчества человека “отношением ко времени: природа создаёт настоящее, человек создаёт будущее”. «Вживание в природу», «родственное внимание» к самым малым её частям и рождённое в результате этого «вживания» и «родственного внимания» осознанное художником чувство внутреннего родства человека со всей окружающей его природой и есть то самое особое поведение писателя, как основа его жизни, стержень существования этого человека. Всё это вместе взятое, выраженное одним словом «поведение», рождало глубочайший оптимизм писателя, создавая условия для изображения широких живых картин «вольной природы». Действительно, картины природы в произведениях Пришвина слишком живы и индивидуальны, слишком самостоятельны и философичны, слишком прямо соотнесены с душой художника, чтобы их соотнести с традиционным словом «пейзаж», которое всегда ассоциируется с подчёркнутой красотой природы, с её второстепенной ролью в художественных произведениях. Пришвин понимал главное: “...нельзя теперь писать о родной земле , о её природе как о пейзаже, или о пейзаже как фоне человеческой жизни”, ибо природа для него — “это вместилище всего, значит и человека с его сложной душой”[40].

Природа в произведении художника раскрывает образ человеческой правды. И Пришвин всегда хотел, чтобы его живые картины не смешивали ни с чьими пейзажами - ни с дачной, ни с мистической, ни с мечтательной природой поэтов, «грустных от бессилия хранить её желанную девственность».

Пришвинское «родственное внимание» по отношению к природе, его «творческое поведение», давая возможность писателю создавать целую поэму о каждом отдельном листке, одновременно явились и истоками жизнеутверждающего пафоса его произведений, того «чувства радости» жизни, о котором так много говорили критики.

Вечное обновление жизни, неразрывная цепь времён, смена поколений, постоянная мысль о том, что “жизнь смертных в существе своём бессмертна”[41]... В непрерывном животворящем процессе природы, а каждом шагу в разных формах демонстрирующем закон сохранения вещества, находит Пришвин биологическое доказательство бессмертия.

Другая сторона утверждения бессмертия — философско-эстетическая. Вечность жизни в природе состоит из беспрерывно сменяющих друг друга неповторимых мгновений.

“Обессмерчивание мгновения — вот наша жизнь, на этом и всё искусство построено”[42]. «Обессмерчивание мгновения» — это и есть победа художника над преходящем, утекающим временем.

Не случаен у Пришвина образ снежинки. Символичная снежинка не раз появляется на страницах военного и послевоенного дневника Пришвина. Приведу некоторые из них: “Столько зла, столько злобы в зиме, столь красивой для того, кто живёт в тепле, и столь ужасной для застигнутого врасплох в поле путника! Ведь нет теперь в такую метель никаких путей, и твой собственный след тут же заметает. Столько замерзнет в одну только такую метель живых существ, сколько наломает ветвей, изуродует деревьев. Но придёт время, и каждая прекрасная и злая шестигранная звёздочка зла превратится в круглую каплю доброты, включающей в себя и красоту, сверху добро, внутри красота, какая сила, а зимой наружу красота, а внутри зло”[43]. И еще один характерный отрывок:“И опять летел весь день снег, но без сильного ветра. Я продолжаю думать об этом чудовищнм скоплении снежного зла, от которого родится богатейшая весна. Перебрасывался от этого в человеческий мир. и вся война представилась мне, как болезнь. И пусть вырастут из крови цветы, - не утешительно! Пусть и тут каждый кристаллик зла превратится в , каплю добра - не утешительно”[44]. Опять основная суть и мысль проецируется и доносится до читателя через мир природы. В природе происходит кристаллизация форм, снежинка является символом этой кристаллизации. Искусство, как бы следуя законам природы, тоже кристаллизует формы жизни, и в этой кристаллизации сохраняет их навсегда.

Бессмертие в представлении Пришвина не имманентное, неподвижное, само по себе существующее понятие. За бессмертие надо бороться, утверждая его творчеством.

“Не надо смотреть в сторону умирания, — надо создавать, надо рождать царя природы, не подчинённого законам умирания: он существует в нашей душе, а воплощать его — значит творить”[45].

Вот почему Пришвин пишет о своём творческом «я»: “Моё «я» в дневнике должно быть таким же, как и в художественном произведении, т.е. глядеться в зеркало вечности, выступать всегда победителем текущего времени”[46].

В жизни мы проходим мимо удивительных вещей, как бы не замечая их, дни у нас часто похожи один на другой, как близнецы. Пришвин же видит и пытается помочь вернуть нам, людям, красоту обыденной жизни, красоту окружающей нас природы. “Живи с теми же самыми людьми и вещами постоянно, и всё равно, если ты поэт, ты должен увидеть их так, будто нигде не видел. Сила первого взгляда есть основная сила поэзии”,[47]- записал он в своём дневнике.

Поэтическая детскость видения мира людей, мира вещей и вообще всего окружающего - вот что живёт в М.М. Пришвине и так резко отличает его от других писателей. Ведь и «ребёнка в себе» берёг для этого детского воззвания обо всём, вечно удивлённого - «что это?». Отсюда и проникновенное внимание к мелочам, в мире пришвинского слова всё важно, значимо: и запоздалый ручей, и белые, чуть «побольше моли, бабочки», и двойное небо, и мастерская дятла, и даже узор на крылышке никому неведомой пичужки. И душа, например, только что проклюнувшегося листа и душа человеческая уравнены в своём значении. Он знал, что мир огромен даже в самой малости, и нашёл путь к людям и через природу: она - посредник между прозой жизни и поэзией сердца. “Будьте как дети! - обращается к нам он в своём дневнике, - Дети никогда не смешны, начинается смешное, когда человек сложился”[48].

Любовь к земле, к её ручьям, травам и облакам определена в Пришвине всем строем русского чувствования жизни. В отрыве от земли, где он родился, русского человека трудно понять, особенно его чувство слитности со всем миром. В природе Пришвин нашёл своё, человеческое, родное, словно утерянное когда-то, совсем детское, и любил его прозорливой памятью.

Простая мудрость.

Кто-то из премудрых давно ещё изрёк: всё гениальное просто. А преподобный Амвросий, известнейший старец Оптиной Пустыни, любил повторять: “Где просто - там ангелов со сто, а где мудрено там ни одного”. Пришвин ни в коем случае не призывает упрощать русский язык, нет. “До последней крайности надо беречься пользования философскими понятиями и держаться языка, которым мы перешёптываемся о всём с близким другом, понимая всегда, что этим языком мы можем сказать больше, чем тысячи лет пробовали сказать что-то философы и не сказали”[49], - пишет Пришвин в своём дневнике от 9 марта 1951 года. “Истинный мудрец прост”, - вот девиз писателя (запись от 9 июня 1943 года). Пришвин ощущал родство с каждым слушающим, читающим и даже просто стоящим рядом с ним человеком. И главным делом жизни, счастьем для Пришвина было то, что этот человек его слышал и понимал. Он пишет в дневнике: “...Так вот, бывало, один обращается к другому с такими словами: - Друг, скажи по правде. И друг отвечает: - По правде говорю тебе.

И вот эта правда понимания друг друга и есть наука простого человека, его философия и его поэзия”[50].

Здесь же, в дневнике М.М. Пришвина, есть законченный рассказ о встрече с Репиным, фрагмент которого было бы показательно привести:

“...Я пришёл в Тенишевскиий зал (в Петербурге) на лекцию Чуковского о Некрасове. Не помню, то ли я рано пришёл, то ли запоздал лектор, но вышел значительный промежуток времени между моим приходом в зал и началом лекции.

-Смотрите, - сказали мне, - вот и Репин идёт.

Я стал у стены. Репин прошёл мимо меня и сел в первом ряду. Это был старичок худенький, небольшого роста.

Я один раз слышал его выступление на большом съезде художников, и его манера говорить поразила меня и на всю жизнь вдохновила. Он говорил не как ораторы говорят для отвлечённой аудитории, а как говорит кто-нибудь для семьи своей или друзей дома. Мы все во время речи Репина, очень смелой, освобождались от условностей, становились большой семьёй почитателей искусства, людьми, родственно связанными своим служением большому делу.

С тех пор Репин, конечно, постарел, подсох, но всё же это был Репин. Мне вспомнилась его речь, и вдруг захотелось мне перекинуться с ним двумя-тремя фразами.

- Как бы мне с ним познакомиться? - спросил я.

- С Репиным! Да разве можно знакомиться с Репиным, - у него и незнакомые все знакомые. Подойдите к нему и приветствуйте.

- Здравствуйте, Илья Ефимович. - сказал я, подсаживаясь к Репину.

- Здравствуйте, милый мой, - ответил тот, - что это вас давно не видно? Откуда приехали?

Тут я соврал:

- Из Ельца, - говорю, приехал.

- Из Ельца! Ну, рассказывайте, как там живопись в соборе - не чернеет? Только пойдёмте в буфет чай пить, успеем, пока Чуковский начнёт.

Так я познакомился с Репиным и сел чай пить как совершенно знакомый человек. Правда, он не знал моего имени, не знал, чем я занимаюсь. Но в общении с ним меня это не смущало, казалось, будто это всё личное моё неважно, а самое главное общее, входящее в каждого человека, составляющее как бы всего человека, - это он знал, и это одно было важно и для него и для меня…”[51]

Очень многое открывается в этом отрывке. Оказывается, можно так запросто подойти к человеку, заговорить с ним и сразу же, с самого первого слова найти в этом человеке своего друга. И.Е. Репину было абсолютно неважно ни имя Пришвина, ни его положение в обществе или занятие. В общении людей их внешние отличия, какие-то привычные рамки не играют никакой роли. “Ни за что в мире не отдам это счастье интимного общения с незнакомым русским человеком как с родным”[52], - пишет Пришвин от 22 декабря 1950 года. Только как раз этот разговор должен оказаться не разговором ни о чём, не банальным английским суждением о погоде, а разговором о самом главном, разговором с родным и близким по духу тебе человеком. Самое главное для Пришвина - это что-то “общее, входящее в каждого человека” и “составляющее как бы всего человека”. Даже суть не в том, что Репин сел пить чай с незнакомым ему человеком, а в том, что обратился к нему как к уже знакомому, потому что почувствовал в нём родственную человеческую душу, но родственную и близкую не потому что перед ним человек искусства или знал, что у них одинаковые интересы, а потому что перед ним был человек, потому что русский человек подошёл к нему. Репин стал для Пришвина учителем живого открытого общения с людьми.

Такому общению Пришвин учился у каждого такого “незнакомого-родного” человека. Ещё в далёком 1918 году он писал: “... редко встречается теперь <...> - эта способность доверяться шагнуть как-то через все невозможные перегородки и наконец встретиться”[53]. Здесь открывается главнейшая тема или мечта Пришвина, смысл, исток его творчества - общечеловеческая связь в дело жизни. Пришвин мечтает о единомышленниках, друзьях своих. Когда читаешь его многолетние дневники с молодости и до глубокой старости, остаётся одно впечатление, один образ: душа, жаждущая любви! Любовь, которая даёт силы жить, которая и является по сути смыслом жизни или по крайней мере самым ценным в ней, - это «радость о бытии другого». Это радость о друге, сочувственном, со-мысленном, ценителе твоей души и твоих лучших стремлений, о самом обыкновенном человеке, которым просто выслушает тебя, поймёт тебя, почувствует ваше родство, родство двух обычных людей, осознавая вместе с тем невозможность понять другого человека и непреодолимую пропасть между людьми.

“Культура - это есть та атмосфера, в которой живут, которая связывает высокоразвитых людей...Культура - это есть творческая связь между людьми...”[54]Оказывается, что для Пришвина творчество - это связь между людьми. “Потребность писать есть потребность уйти от своего одиночества, разделить с людьми своё горе и радость. Было время, когда я в одиночестве своем дошёл до того, что стало невыносимо и страшно. И когда я в таком состоянии вздумал писать, оставаться с самим собой мне стало не страшно. Я тогда понял, что занятие искусством слова исходит от потребности поделиться с кем-нибудь своим душевным миром”[55]. Пришвинское “Я” в книгах писателя всегда выступает как “Я” сотворённое, или как “Мы”, как “Я” увиденное и сопричастное “Мы”. Такое бесконечное превращение “Я” в “Мы” выражает сущность творческого процесса Пришвина.

И эта непреодолимая устремленность к человеку проходит через всю жизнь Пришвина, к дальнему, неведомому другу, за тысячу вёрст, пусть «даже без имени» - всё внешнее, материальное, никакие временные и материальные границы не имеют никакого значения... Пришвин ни на секунду не сомневается в существовании такого друга, он живёт этой верой: “Друг мой! Существуешь ли ты где-нибудь, ожидаешь ли, что я приду к тебе? Я не жду твоей помощи, нет! Я сам приду к тебе, только жди-жди меня! Только бы знать, что ты ждёшь меня!”[56] Оказывается, что “есть мир, в котором люди живут общей мыслью”[57]. Совсем необязательно культура должна связывать людей, их связывает что-то большее чем культура, искусство - сама жизнь, осознание своей причастности к миру, духовного родства. И художник стремится стереть все границы, которые препятствуют его взаимопониманию с читателем: “В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место (в некотором царстве, в некотором государстве, при царе Горохе), сближает все части жизни одной с другой, так что показывается в общем как бы одно лицо и одно дело творчества, преображения материи”[58].

Сказка, “заключённая в пространство и время”, органически сочетающая элементы художественного вымысла с правдивостью очерка, наиболее полно соответствовала поэтическому видению Пришвина. Не случайно все свои наиболее крупные произведения, начиная с «Кладовой солнца», Пришвин создаёт в жанре «современной правдивой сказки. Он пишет: “При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни (Дон Кихот и Санчо -самый яркий пример такого сближения)”[59].

И очень важно, что и как сказать такому другу, то есть нам, читателям. Главное для Пришвина, чтобы всё было очень искренно и просто. Он так и говорил со всеми при жизни, но не все люди принимали его доверчивую искренность, встречали его с опаской и недоверием. “Жизнь основана на доверии, - говорит Пришвин, - которое не всегда оправдывается, - значит, на доверии героическом и жертвенном”[60]. Этот человек на слёте молодых писателей в Москве в 1951 году мог спокойно начать свою речь фразой: «Поздравляю вас - грачи прилетели!» Его выступления, любое слово Пришвина всегда всем запоминались неповторимым своеобразием. свежестью, доходчивостью. В.Д. Пришвина так описывает реакцию слушателей Пришвина: “Наступило недоумение, момент молчания, потом взрыв восторга: все поняли, к чему он вёл, этот старик, в душном, набитом людьми зале: это было о весне, значит, о молодости, о всепобедительной радости жизни. И тут раздались аплодисменты и возгласы благодарности”[61].

 Секрет обаяния его слов, написанных ли в книге, дневнике или письме, или сказанных в личной беседе или с ораторской трибуны был в какой-то необычайной свободе от книжных условностей, в ощущении родства с каждым слушающим его человеком. Пришвин просто и не мог вести себя иначе, он определил для себя своё поведение, своё отношение к природе и людям, а такое особое отношение и необыкновенное видение мира в целом определило и особую пришвинскую манеру говорить и писать. “... писать языком простым: языком сердца, как говорят между собой люди простые и хорошие, а не языком расчёта, как говорят политики и литераторы”[62] - именно так хотел писать и писал Пришвин. Всё должно быть просто и доступно каждому: “большому - так, маленькому - иначе”. Каждый художник, по его словам, должен быть “искателем простых слов”[63]. Своё же собственное побуждение к простоте языка он связывал со страхом перед “пустой обманчивостью литературного дела”, в котором он опасался разрыва искусства с правдой жизни. С самого детства и до глубокой старости он стремился услышать живое, «правдивое слово народа»: как говорят женщины «у плетней, у колодцев»; как перешёптывается мать со своим ребёнком; как шепчутся влюблённые; как переговариваются старики, греясь на солнце у завалинки.

Глава 3. Пришвин и литература.

Культура есть творческая связь между людьми.В искусстве слова все являются учениками друг друга, но Каждый идёт своим путём.

М.М. Пришвин

Знакомясь с дневниками и произведениями Пришвина, поражаешься широтой его читательских интересов, его знанием самых различных литератур мира, произведений древних эпох и современности. Несмотря на то, что он называл свой путь в литературе «таёжным, этнографическим», и писал в своём дневнике: “Мне совсем не нужно ни книг, ни быта... Мало-помалу я стал вместо библиотеки посещать поле и лес, и оказалось, что там можно читать так же, как и в библиотеке”, Среди книг тщательно отобранной личной библиотеки Пришвина - произведения античности, и древняя библейская «Песнь песней», средневековые притчи о Франциске Ассизском и в разных переводах сочинения Шекспира, Гёте, Диккенса, Гюго, Мопассана, Гамсуна, Флобера...

В дневниках Пришвина постоянно встречаются записки о книгах различных авторов - как о классиках русской литературы, так и о зарубежных, отзывы на публикации современных писателей. Это - и заметки о «Дон-Кихоте» Сервантеса, о «Консуэлло» Жорж Санд, размышления о судьбах западной литературы, о произведениях Д. Джойса, О. Хаксли, Л. Фейхтвангера, Э. Хемингуэя, Д. Олриджа.

В 1941 году Пришвин записал в дневнике: “Мы, ребята - комсомольцы 20-го века, искренне верили в книги и очень много читали”. Действительно, даже лишь перечень одних названий произведений, упомянутых в дневнике, поразителен по своей широте и свидетельствует о большой эрудиции писателя. Мы находим там ссылки и на биографическую литературу, литературно-критические статьи и книги как советских, так и зарубежных авторов. Пришвин восторженно отзывается о книге А. Моруа «Байрон» (“Редкостная книга”) и осуждает записки секретаря А. Франса «А. Франс в халате», которые, по его мнению, ничего, кроме вреда, читателю дать не могут, так как “автор занимается лишь подсматриванием, а это - болезнь, и бездарность, и глупость...” В дневниках он часто полемизирует с авторами критических статей по вопросам толкования творчества того или иного писателя, национальной самобытности произведения, усвоения культурных традиций прошлого. Суждения Пришвина о русской культуре, о реализме Толстого, Тургенева, Достоевского раскрывают особый взгляд писателя на задачи искусства, существенные черты его особенной творческой программы.

Биографы Пришвина подчёркивают, что интерес к книге пробудился у Пришвина с самых детских лет. В его родительском доме была большая библиотека с произведениями русских и зарубежных классиков: Толстого, Тургенева, Шекспира, Сервантеса, Диккенса. Переводчица сочинений Майн Рида вспоминает, что в разговоре с ней Пришвин о романе Майн Рида «Всадник без головы» отозвался как о “полюбившейся ему с детства книге”. В письме в «Детгиз» (1939 год) Пришвин называет «Всадник без головы» “одной из самых волшебных юношеских книг”.

Книги Ф. Купера и М. Рида увлекали Пришвина не занимательностью приключений: «по приключенческим романам мы учились уважать героизм индейцев». Они восхищались их мужеством и свободолюбием, а их трагическая судьба вызывала сочувствие. Сказки Андерсена, роман Дефо о Робинзоне Крузо, «Дон-Кихот» Сервантеса и романы Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери» и «Отверженные» с детских лет были любимыми произведениями Пришвина.

Бережное обращение к культуре прошлого, да вообще к культуре в целом, особенно характерно для Пришвина. “В понятие «учиться» в наше время входило «слушаться старших» - в смысле уважения культурной связи между людьми. Культура нашего времени - это своего рода универсальная семья, в которую я, учась, вхожу с трепетом и послушанием”[64]. Культура связывает людей, облегчает человеческое одиночество, и поэтому Пришвину было важно и необходимо не только достучаться до своего читателя, найти друга, единомышленника, но и стать самому «другом» другим писателям. Мысль о некой литературной преемственности, о бессмертии человека как слова, оставленного потомкам очень близка Пришвину:

“Человек, умирая, сказал какое-то слово. И умер человек, и это слово было услышано. И с этим словом стал жить другой человек из года в год, вспоминая его и к смыслу его прибавляя свой новый смысл.

И когда состарился этот человек, то, умирая, сказал это слово, полное смысла, и третий человек услышал это слово и стал жить по этому слову, наполняя его новым смыслом.

Вот и я пришёл к этому слову и начал жить им, как будто только родился с ним. Слово этого я не назову, пока не наполню его своим смыслом”[65] В этом образном поэтическом отрывке из дневника писателя вновь угадывается мысль о сравнении литературной преемственности, культуры и искусства в целом с объективной закономерностью развития природы. Однако повторяемость некоторых мыслей и идей отнюдь не означает точного воспроизведения предшествующего в последующем. Старое повторяется в новом, но этот возврат не есть регресс или возврат к старому в чистом виде. Прошлое усваивается во имя будущего как неотъемлемая часть его. Для Пришвина каждый человек - бездна. “Всё на свете было, и Америка жила до своего открытия, и порох лежал в земле как сера, селитра и уголь, и атомы, как планеты, вертелись.

Небывалое на свете только я, как бессмертное мгновение, преобразующее бывалое”. Творчество и искусство воспринимается Пришвиным как область проявления «небывалого» в человеке. Поэтому смысл своего творчества он видит в том, чтобы “открыть людям своё небывалое и тем самым ... побудить их тоже к открытиям”[66]. Не существует ни «больших», ни «малых» талантов: все равны перед лицом творчества. Каждый человек для Пришвина и является таким небывалым явлением. Вопросы, рождающиеся в людях, под воздействием «великих» для Пришвина и являются самыми ценными. Великое назначение и смысл культуры он видел в том, “чтобы пробудить каждого мыслить самостоятельно и собственными словами выражать свои мысли”[67]. Поэтому-то нельзя искать ни в философии, и в культуре прошлого “чего-то установленного, какой-то ... находки вроде начала всех начал, хранящее в себе наше должное поведение”[68]. “Надо понять себя самого как существо ещё небывалое, а когда это поймёшь, то среди мыслей чужих узнаешь свои небывалые”[69], - пишет Пришвин. И чтобы “среди тлеющих мыслей других людей находить свою собственную,” человеку необходимо избавиться от “чужих формул”, забыть всё и открыть для себя заново: “Сознание, что никакая книга, никакой мудрец, никакая среда не прибавит тебе ничего, если внутри тебя не поставлен вопрос; убеждение, что на всяком месте можешь найти ты ответ.

Так мало-помалу я стал вместо библиотеки посещать поля и лес, и оказалось, что там можно читать так же, как и в библиотеке”[70].

Пришвин больше всего ценит как раз то, что понятно всем, - рассказы, написанные самой жизнью, среди тех самых бескрайних русских полей и лесов. Этим отчасти и объясняется более высокая пришвинская оценка Толстого как автора “народных рассказов” в сравнении с Достоевским, для которого столь органичной была форма романа-трагедии, понятная далеко не каждому человеку, сугубо индивидуальная и личная, и поэтому столь неприемлемой для Пришвина. Так, в сентябре 1941 года М. М. Пришвин сделал запись в своём усольском дневнике: “Как не велик Достоевский как писатель, и как не плох Л. Толстой как моралист, он больше Достоевского и только за свои народные сказки. Больше этих сказок в русской литературе нет ничего”[71]. Такая высокая пришвинская оценка “народных рассказов” Толстого свидетельствует о непосредственной близости эстетических и нравственных идеалов обоих художников с их ведущим устремлением к ясности, простоте, краткости, общедоступности и добру как главному назначению искусства.

Без творческого опыта предшествующей культуры Пришвин никогда бы не пришёл к своим идеям, не выполнил бы своё высокое предназначение и вряд ли бы смог сыграть заметную роль в искусстве как самобытный художник слова. Существуют специальные работы, посвящённые преемственной связи творчества Пришвина с классическим наследием прошлого, особые интересные статьи о литературном родстве Пришвина с Л. Н. Толстым, И. С. Тургеневым и даже с Ф.М. Достоевским.

Заключение.

Восприятие личности Пришвина по прочтении его дневников.

... если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное.

(Мф.18,3)

Часто, перед тем как открыть книгу, нужно «настроиться» на чтение, нужно понять образ мышления писателя, уловить самую суть, идею, дух, может быть, на какое-то время начать думать, как писатель, и это не всегда легко.

Каким мне представился Пришвин? Возможно, это и свойство дневников, но мне Пришвин показался каким-то старым другом, с которым я знакома много лет и с которым меня связывает очень много общего. Когда открываешь книгу, не происходит погружения в чужой, «непонятный» мир, строчки дневника Пришвина получаются продолжением твоей жизни, его мысли - твоих мыслей, его чувства - твоих чувств. Что-то простое, детское, понятное и знакомое с изначально и в то же время самое главное и важное открывается читателю независимо ни от его национальности, ни от времени, в котором он живёт. О том, чём книги Пришвина радуют и обогащают человека, пишут и народный калмыцкий поэт Давид Кугультинов, и известный голландский писатель Тойн де Фриз - автор знаменитого труда о Рембрандте, - и многие другие. Волшебное слово Пришвина звучит на многих языках мира. Только в пятидесятых-шестидесятых годах двадцатого века Пришвин был издан на английском, немецком, французском, арабском, болгарском, чешском, словацком, албанском, хорватском, польском, венгерском, финском, испанском, шведском и других языках. Наверное, это и есть чудо бессмертия гениальных общечеловеческих произведений искусства. Мечта Пришвина исполнилась: его мысли оказались не пустыми банальными гуманистическими идеями. Несмотря на время, расстояние, несмотря на то, что Пришвина уже нет, на то, что он принадлежал к совершенно другому поколению, этот человек навсегда останется моим другом. Таких людей и таких отношений часто не хватает. Зачастую люди предпочитали «не выносить сор из избы», оставались скрытными, замкнутыми, оставляя всё своё при себе. Они стремятся не впускать и не принимать «чужого», обрекая тем самым и себя и других на вечное безысходное одиночество. Разговоры с такими людьми поверхностны и холодны, а их внешняя дружелюбность и вежливость так и останется всего лишь их маской, уже почти сросшейся с лицом. У Пришвина никогда не было этой обманчивой маски ни в книгах, ни в жизни.

Пришвин стал для меня олицетворением той самой искренности, знакомой с самого детства, с «Маленького принца» Сент-Экзюпери. И Пришвин, и Сент-Экзюпери шли к диалектическому познанию истины мира глубоко личными, своеобразными путями, но у них было много общего. Стремление “воплотить в себе духовную общность всего мира”, убедить читателя, что “разум обретает ценность лишь тогда, когда он служит любви”, пробудить в нём высокую ответственность перед человечеством и его прекрасной планетой - Землёй - всё это, волновавшее Сент-Экзюпери, необычно близко писателю и мыслителю Пришвину. Талант этих двух разных художников, удивительно большой и широкий, направлен на открытие необыкновенного в обыкновенном, “небывалого” в “бывалом”. Их слово обращено к тому поэту, который живёт в каждом человеке со времён детства. “Детство, этот огромный храм, откуда приходит каждый <...> Откуда я родом? Я родом из моего детства, словно из какой-то страны...”[72] - писал Сент-Экзюпери. Это высказывание французского писателя об истоках своего творчества опять-таки прямо и непосредственно перекликается с пришвинским “весь в детстве”. “С самого раннего детства ... с этой горы моего прошлого и текут все родники моей нынешней жизни...”[73] - пишет соотечественник Сент-Экзюпери по чудесной стране детства М. Пришвин. Поэтому неслучайно многие книги Пришвина - книги для детей.

“Если взрослый человек бывает похож на ребёнка, то это во всём человеке самое лучшее”[74], - читаем в дневниковой записи от 24 февраля 1941 года. Жена писателя В. Д. Пришвина, описывая его внешность в своих мемуарах, не раз упоминает о необыкновенной, постоянно просвечивающей схожести Пришвина с ребёнком даже во внешних чертах: “Руки Михаила Михайловича, форма их кистей и пальцев обратили моё внимание на себя при первой же нашей встрече. Тонкое запястье - оно как-то по-детски доверчиво и незащищённо выглядывало из-под рукава<...>Это были руки художника”[75]. Художника величайшего, художника, провозвестившего своё светлое слово людям, которое оставляет неизгладимый след в неравнодушных сердцах, художника-искателя, неустанного путешественника, открывателя прекрасного и доброго там, где его не ищут, художника человеческой жизни, человеческого счастья, доступного каждому, художника- волшебника, художника-человека...

По дневнику Пришвина разбросаны, как зёрна, самые различные, глубокие и проникновенные мысли. Многие из них ещё не совсем проросли и требуют времени для прорастания, может быть уже в чьей-нибудь другой душе. Его мысли протягиваются нитями к новым поколениям, оставаясь навсегда молодыми.

Пришвинская тропинка не обрывается: она широкая и уходит далеко, через Дунино и Загорск, место, где он провёл свои самые счастливые годы и где были написаны большинство его произведений, через Волгу, откуда Пришвин начинал своё первое путешествие в сказочные края непуганых птиц, к Карельским озёрам, бежит она в Приморские дебри, где растёт женьшень, к былинному Китеж-граду, к чудным родникам Берендея, в гущу народную, к тем, кто работает на земле и в лесах, и сказки складывает, и песни поёт, и на ком вся земля держится, - к людям, обычным, простым людям... Она бежит и разветвляется на много разных тропинок, таких же бесконечных, сказочных и непохожих одна на другую...

И кажется мне, что по одной из этих тропинок, уже не пришвинской, а по своей, иду и я. И хочется мне верить, что когда-нибудь и я расскажу людям свою сказку и поведаю обо всём, что увижу и услышу в своей родной стороне.

Библиография.

1.    Гришина Я.З., Рязанова Л.А. Воспоминания о Михаиле Пришвине. – М.: Советский писатель, 1991

2.    Гачев Г. Русская дума. Портреты русских мыслителей. – М.: Новости, 1991

3.    Горький М. Собрание сочинений в 30 томах. – М.: Художественная литература, 1949-1956

4.    Замошкин А.И. Охота за счастьем. Заметки о детских рассказах Пришвина.// Новый мир – М., №6, 1940

5.    Каштанова И. А. Традиции Л. Н. Толстого как писателя для детей в творчестве М. Пришвина // Толстовский сб. – Тула, № 3, 1967

6.    Выходцев П.С. Пришвин и современность. – М.: Современник, 1978

7.    Литературная газета. – М., №14, 1968

8.    Литературная газета. – М., №5, 31 января 1973.

9.    Маршак С.Я. Сила жизни // Литературная газета – М., №8, 1955

10.              Мотяшов И.П. Зеркало человека (Природа в творчестве Пришвина) // Ученые записки Шуйского педагогического института, №4, 1984

11.    Мстиславсей С. Мастерство жизни и мастер слова // Новый мир – М., №11, 1940

12.    Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа. - М., 1970

13.    Пахомова М.В. Михаил Михайлович Пришвин. – Л., 1970

14.    Пришвин М.М. Записи о творчестве // Контекст – М., 1974

15.    Пришвин М.М. Дневники / Сост. предисл. и комм. Ю.А. Козловский. – М.: Правда, 1990

16.    Пришвин М.М. Моя страна – М., 1955

17.    Пришвин М.М. Кащеева цепь. Мой очерк // Литературная газета. – М., 1996

18.    Пришвин М.М. О творческом поведении. – М, 1969

19.    Пришвин М.М. Собрание сочинений в 6 томах. – М.: Художественная литература, 1957

20.    Пришвин М.М. Сказка о правде. Незабудки. Вологда. – М., 1960

21.    Пришвина В.Д. Жизнь как слово. Воспоминания о М.М. Пришвине. Мы с тобой – М., 1972

22.    Пришвина В.Д. М.М. Пришвин о Л.Н. Толстом. – М., 1987

23.    Пришвина В.Д. Наш дом. Молодая гвардия. – М.: Художественная литература, 1977

24.    Пришвина В.Д. Путь к слову. – М., 1984

25.    Рудашевская Т.М. М.М. Пришвин и русская классика. Фацелия. Осударева дорога. – СПб: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2005

26.    Сент-Экзюпери. Сочинения. – М.: Художественная литература, 1964

27.    Столярова В.В. Традиции Толстого в творчестве Пришвина. – М., 1958

28.    Хайлов А. Михаил Пришвин. Творческий путь. – М., 1970

29.    Хмельницкая Т. Творчество Пришвина – Л. , 1959

30.    Шмелев И.С. Собрание сочинений т.3. – М., 1995

---

[1] Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984 - стр. 3

[2] Там же, стр. 3

[3] Там же, стр. 4

[4] Там же, стр.27

[5] Пришвин М.М. Кащеева цепь Мой очерк // Литературная газета. – М., 1968, №14 стр. 19

[6] Пришвина В.Д. Путь к слову, стр. 17

[7] Пришвин М.М. Дневники, / Сост. предисл. и комм. Ю.А. Козловский. – М.: Правда, 1990 - стр. 285

[8] Пришвин М.М. Дневники, стр. 12

[9] Там же, стр.95

[10] Там же, стр. 274

[11] Там же, стр. 72

[12] Там же, стр. 425

[13] Там же, стр. 249

[14] Шмелев И.С. Собрание сочинений т.3, стр. 326

[15] Пришвин М.М. О творческом поведении. - М, 1969, стр. 47

[16] Пришвин М.М. Дневники, стр. 123

[17] Пришвин М.М. Сказка о правде. Незабудки. Вологда. – М., 1960, стр. 43

[18] Пришвин М.М. Дневники, стр. 197

[19] Пришвина В.Д. Путь к слову, стр. 13

[20] Там же, стр. 14

[21] Пришвин М.М Дневники, стр. 206

[22] Там же, стр. 207

[23] Там же, стр. 64

[24] Пришвина В.Д. Путь к слову, стр. 14

[25] Пришвин М.М. Сказка о правде, стр. 447

[26] Пришвин М.М. Дневники, стр. 92

[27] Там же, стр. 436

[28] Там же, стр. 179

[29] Там же, стр. 36

[30] Там же, стр. 423

[31] Там же, стр. 255

[32] Там же, стр. 342

[33] Мотяшов И.П. Зеркало человека(Природа в творчестве Пришвина) // Ученые записки Шуйского педагогического института, №4, 1984, стр. 57

[34] Горький А.М. Собрание сочинений в 30 томах. – М.: Художественная литература, 1949-1956 //30т., стр. 343

[35] Пришвин М.М. О творческом поведении, стр. 29

[36] Пришвин М.М. Дневники, стр. 369

[37] Там же, стр. 402

[38] Там же, стр. 377

[39] Литературная газета 1973 г. 31 янв., стр. 6

[40] Там же, стр. 12

[41] Пришвин М.М. Дневники, стр. 402

[42] Там же, стр. 324

[43] Там же, стр. 427

[44] Там же, стр. 427

[45] Там же, стр. 233

[46] Пришвин М.М. О творческом поведении, стр. 88

[47] Пришвин М.М. Дневники, стр. 45

[48] Там же, стр. 197

[49] Там же, стр. 395

[50] Пришвина В.Д. Наш дом. Молодая гвардия. – М.: Художественная литература, 1977», стр. 15

[51] Пришвина В.Д. там же, стр. 16

[52] Пришвин М.М. Дневники, стр. 392

[53] Там же, стр. 92

[54] Там же, стр. 250

[55] Там же, стр. 277

[56] Там же, стр. 97

[57] Там же, стр. 282

[58] Там же, стр. 265

[59] Там же, стр. 265

[60] Там же, стр. 108

[61] Пришвина В.Д. «Наш дом», стр. 19

[62] Пришвин М.М. Дневники, стр. 390

[63] Там же, стр. 245

[64] Там же, стр. 176

[65] Пришвин М.М. Сказка о правде, стр. 458-459

[66] Пришвин М.М. Дневники, стр. 737

[67] Там же, стр. 286

[68] Там же, стр. 738

[69] Там же, стр. 736

[70] Там же, стр. 235

[71] Там же, стр. 307

[72]Сент-Экзюпери, Сочинения. – М.: Художественная литература, 1964, стр. 342

[73] Пришвин М.М. Дневники, стр. 158

[74] Там же, стр. 293

[75] Там же, стр. 138