Сценарий литературной гостиной "Правда Раскольникова - правда Сони - правда Достоевского"

Сценарий литературной гостиной

«Правда Раскольникова − правда Сони – правда Достоевского»

Учитель Головацкая Н.Ф.

Действующие лица:

Ведущие

Соня

Раскольников

Ведущая. Когда Раскольников дошёл до квартиры Капернаумова, то почувствовал в себе внезапное обессиление и страх. В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: "Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?"... В то же время он почувствовал, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно. Он ещё не знал, почему невозможно; он только почувствовал это, и это мучительное сознание своего бессилия пе­ред необходимостию почти придавило его. Чтоб уже не рассуждать и не мучиться, он быстро отворил дверь и с порога посмотрел на Соню. Она сидела, облокотясь на столик и закрыв лицо руками...

Раскольников. Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобой навсегда, а если приду, то скажу тебе... кто убил Лизавету... Ну так вот, я и пришёл сказать.

Соня (с трудом шепчет). Так вы это в самом деле вчера... (Быстро.) Почему ж вы знаете?

Раскольников. Знаю.

Соня (робко). Нашли, что ли его?

Раскольников. Нет, не нашли.

Соня (чуть слышно). Так как же вы про это знаете?

Раскольников (с бессильной улыбкой). Угадай.

Соня (испуганно, как ребёнок). Да вы... меня...что же вы меня так.. пугаете? ..

Раскольников (глядя ей в лицо). Стало быть, я с ним приятель большой...коли знаю...он Лизавету эту...убить не хотел...Он её...убил нечаянно. Он старуху убить хотел...когда она была одна...и пришёл... А тут вошла Лизавета...Он тут... и её убил...Так не можешь угадать-то?

Соня (чуть слышно). Н-нет.

Раскольников. Погляди-ка хорошенько...

Ведущая. Как только он сказал это, знакомое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг, в ее лице, как бы уви­дел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, ког­да он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, гото­вятся заплакать. Почти то же c случилось теперь и с Соней... Ужас её вдруг сообщился и ему…

Раскольников (шепчет). Угадала?

Соня (выкрикивает). Господи! (Встает.) Что вы, что вы это над собой сде­лали!.. Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! (Плачет.)

Раскольников (с надеждой). Так не оставишь меня, Соня?

Соня (со слезами). Нет, нет; никогда и нигде! За тобой пойду, всюду пойду! О господи!.. Ох, я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не знала!3ачем ты прежде не приходил? О господи!

Раскольников. Вот и пришёл.

Соня. Теперь-то! О, что теперь делать!.. Вместе, вместе! В каторгу с тобой вместе пойду!

Раскольников (надменно). Я, Соня, ещё в каторгу-то, может, и не хочу идти.

Ведущая. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего ещё не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в её сознании...

Соня. Да что это! Да как вы, вы, такой, ... могли на это решиться? Да что это?

Раскольников (с досадой, устало). Ну да, чтоб ограбить. Перестань, Соня!

Соня.  Ты был голоден! Ты... чтобы матери помочь? Да?

Раскольников (отвернувшись, свесив голову). Нет, Соня, нет... не был я так голоден... я действительно хотел помочь матери, но... и это не совсем верно... не мучь меня, Соня!

Соня (с чувством). Да неужель, неужель это всё взаправду!.. И как же вы сами последнее отдаёте, а убили, чтоб ограбить! А!.. те день­ги, что Катерине Ивановне отдали...  те деньги... Господи, да не­ужели ж и те деньги...

Раскольников (торопливо). Нет, Соня, эти деньги были не те, успокойся! Эти де­ньги мне мать прислала... в тот же день, как и отдал... Разумихин видел... он же и получал за меня... эти деньги мои, мои собственные, настоящие: мои... (Тихо, в раздумье.) А те деньги... я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то... я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый... тугой... да я не посмотрел в него... я все вещи и кошелёк на чужом дворе под ка­мень схоронил, на другое же утро. Всё там и теперь лежит.

Соня (быстро). Ну, так зачем же... как же вы сказали: чтоб ограбить, а сами ничего не взяли?

Раскольников (в раздумье). Не знаю... я ещё не решил − возьму или не возьму − эти деньги... 3наешь, Соня, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, то я бы теперь... счастлив был! Знай ты это!.. (В отчаянии вскрикивает.) И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! Вот ты ждёшь от меня объяснений... а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймёшь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за меня!.. И разве можешь ты любить такого подлеца? Ведь я сам не вынес и на другого пришёл свалить: страдай и ты, мне легче будет!

Соня (вскрикивает). Да разве ты тоже не мучаешься?

Раскольников. Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим многое можно объ­яснить. Я потому и пришёл, что зол. Есть такие, которые не при­шли бы. А я трус... и подлец!.. Но... все это не то... Говорить теперь надо, а я начать не умею. Э-эх, люди мы розные! не пара... И зачем я пришёл! Никогда не прощу себе этого!

Соня (восклицает). Нет, нет, это хорошо, что пришёл! Это лучше, чтоб я знала. гораздо лучше.

Раскольников. Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил... Ну, по­нятно теперь?

Соня (наивно и робко). Н-нет, только... говори, говори! я пойму, я про себя всё пойму!

Раскольников. Поймёшь? Ну, хорошо, посмотрим! Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моём месте случился Наполеон и не было у него, чтобы карьеру начать ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых вещей просто - за­просто одна какая-нибудь старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально... грешно? На этом "вопросе" я промучился ужасно долго... Наконец догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально... И уж если бы только не было бы ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я. Вышел из задумчиво­сти... Задушил... по примеру авторитета...

Соня (робко). Вы лучше говорите мне прямо... без примеров...

Раскольников. Ты права, Соня. Это всё вздор. Ты ведь знаешь, что у матери мо­ей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все надежды их были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через 10, через 12 (если б обернулись хорошо обстоятельства) я всё-таки мог надеяться стать каким-нибудь учите­лем или чиновником, с тысячью рублями жалованья... к тому времени мать высохла бы от забот и от горя... а сестра... ну, с сестрой: могло бы ещё и хуже случиться... Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвёртываться, про мать забыть, а сёстрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, но­вых нажить - жену и детей, и тоже потом без гроша оставить? Ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, после университета, - и сделать все это широко, так чтоб на новую независимую дорогу стать... (В каком-то бесси­лии.) Ну… вот и все... Ну, разумеется, что я убил старуху, ­это я худо сделал... ну, и довольно!

Соня (в тоске восклицает). Ох, это не то, не то - и разве можно так... нет, это не так, не так!

Раскольников. A я ведь искренно рассказал, правду!

Соня. Да какая же это правда! О господи!

Раскольников. Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.

Соня. Это человек-то вошь!

Раскольников. Да ведь и я: знаю, что не вошь. А впрочем, я вру, Соня... Это всё не то; ты справедливо говоришь... тут другие-причины...

Ведущая. Глаза его горели лихорадочным огнём. Он почти начинал бре­дить... Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться...

Раскольников. Лучше предположи (да! этак действительно лучше!), что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну... и, пожалуй, ещё наклонен к сумасшествию... Я вот тебе сказал, что в университете себя со­держать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Maть присла­ла бы, часть и сам заработал, наверно! Работает же Разумихин! Да. я озлился и не захотел. Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела... А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! A все-таки выходить из нее не хотел! Нарочно не хотел! По суткам: не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел. Принесёт Настасья - поем, не принесёт - так и день пройдёт: нароч­но со зла не спрашивал!.. Я лучше любил лежать и думать. И всё думал... Я тогда всё себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что, если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет... Потом я еще узнал, что никогда этого не будет, что не переменятся люди. Это закон… И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, то над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Так доселе велось и так всегда будет!.. (Восторженно.) Власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять её. Тут одно только, одно: стоит только посметь! Я… я за­хотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!

Соня (вскрикивает). О, молчите, молчите! От бот вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал...

Раскольников. Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне всё представ­лялось, это ведь дьявол смущал меня? а?

Соня. Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимае­те! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймёт!

Раскольников (мрачно, настойчиво). Молчи, Соня... я ведь и сам знаю, что меня чёрт тащил. Всё это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и всё знаю, всё! И так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я всё хотел забыть и вновь начать... Я пошёл как умник, и это ме­ня сгубило!.. Уж если я столько дней промучился: пошёл ли бы На­полеон или нет? - так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон... Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю её с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить для себя, для себя одного! Я просто убил; для себя убил: а там: стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно, должно было быть!.. Пойми меня: может быть, тою дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать… другое толкало меня под руки: мне надо было узнать и поскорей, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли дрожащая или право имею...

Соня. Убивать? ... Убивать-то право имеете?

Раскольников. Э-эх, Соня! Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут разом и ухлопал себя, навеки!.. Но довольно, Соня, оставь меня. Оставь!

Соня (мучительный вопль). Экое страдание!

Раскольников. Ну, что теперь делать, говори!

Соня (решительно встает). Что делать?.. Встань! (Глаза сверкают.) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрёстке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: "Я убил!" Toгдa бог опять тебе жизни пошлёт. Пойдёшь? Пойдёшь?

Раскольников (мрачно). Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо?

Соня. Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

Раскольников. Нет, не пойду я к ним, Соня.

Соня. А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? Ну как ты с матерью будешь говорить? О, с ними-то, с ними-то что теперь бу­дет! О господи! Ну как же без человека-то прожить! Что    с тобой теперь будет!

Раскольников (с усмешкой). 3ачем пойду? Они сами миллионами людей изводят, да ещё за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду... Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять.

Соня (отчаянно, с мольбой). Замучаешься, замучаешься...

Раскольников (мрачно). Я, может, на себя ещё наклепал, может, я ещё человек, а не вошь и поторопился себя осудить... Я ещё поборюсь.

Соня. Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!..

Раскольников (угрюмо). Привыкну... Полно об этом. Я пришёл тебе сказать, что меня ищут, ловят...

Соня (испуганно). Ах!

Раскольников. Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошёл, а теперь испугалась! Только вот что: я им не дамся. Я ещё с ними поборюся, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик... Но в острог меня посадят наверно. Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят... потому что нет у них ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?

Соня. О буду! Буду!

Ведущая: Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувст­вовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему вдруг стало тяжело и больно, что его так любят. Да, это было стран­ное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда все сердце её о6ратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспри­мерно несчастнее, чем был прежде.

Раскольников. Соня, уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть.

Соня. Ecть на тебе кpeст? Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарис­ный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крес­тами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми... ведь мой! Ведь мой! Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!..

Раскольников. Дай!.. Нет, не теперь, Соня. Лучше потом...

Соня. Да, да, лучше, лучше… Как пойдёшь на страдание, тогда и наденешь. Придёшь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдём...

Ведущая. Но не так прост был путь Раскольникова к воскресению... Постоянная душевная борьба. Язвительное и бунтующее сомнение не давало покоя… Попытки ухватиться за свои казавшимися верными рассуждения и невозможность облегчить муки совести приводили его к тяжёлому, безвыходному состоянию... Точно туман упал вдруг перед ним...

            Уже догадывается Порфирий Петрович об истинном убийце и желает спасти невинного Миколку... Свидригайлов, так вписывающийся в раз­ряд "необыкновенных", не единожды преступивший и вечно самодоволь­ный, оказался самым пустейшим и ничтожнейшим злодеем в мире. Итог его душевных преступлений - самоубийство...

            Боль и любовь в глазах матери, сестры, Сони... И до того уже за­давила его безвыходная тоска и тревога, что возможность цельного, нового, полного ощущения приводит его к покаянию...

            Но на каторге он заболел от уязвлённой гордости. Он не раскаивался в преступлении. Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадёжно, глупо...

            Каторжные не любили его. Не любили за его безбожие, за невнима­ние к Соне. Все уже знали, что она за ним последовала, знали, как она живёт, где живёт. Соня у них не заискивала, но все любили её...

            Во время болезни Раскольникова Соня приходила на госпитальный двор, под окна, иногда только, чтобы постоять на дворе минутку и издали посмотреть на окна палаты...

            Однажды проснувшись, он нечаянно подошел к окну и вдруг увидел вдали, у госпитальных ворот, Соню. Она стояла и как бы чего-то ждала. Что-то как бы пронзило в ту минуту его сердце; он вздрогнул и поскорее отошел от окна. В следующий день Соня не приходила, на третий день тоже; он заметил, что ждет ее с беспокойством. Наконец его выписали. Придя в острог, он узнал от арестантов, что Софья Ceменовнa заболела, лежит дома и никуда не выходит.

Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скоро узнал он, что болезнь ее не опасна. Узнав в свою очередь, что он об ней так тоскует и заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, и уве­домляла его, что ей гораздо легче, что у ней пустая, легкая простуда и что она скоро, очень скоро, придет повидаться с ним на работу. Когда он читал эту записку, сердце его сильно и больно билось.

День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть, он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебаст­ра и где толкли его. Раскольников вышел на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку.

С высокого берега открывалась широкая окрестность.

С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня.

Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть примет­ными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобо­да и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смот­рел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.

Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осуну­лось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.

Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолк­нет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно мол­чал во всё время ее посещения. Случалось, что она трепе­тала его и уходила в глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро взглянул на нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они были одни, их никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.

Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочи­ла с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит eе и что наста­ла же наконец эта минута...        

Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их вос­кресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого. ­

Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она - она ведь и жила только одною его жизнью!

Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия; в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что её надо ещё дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…

Литература.

Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 5. Преступление и наказание. — Л., "Наука", 1989.

Краткое описание документа:

Литературная гостиная по произведению Ф. М. Достоевского представляет идеологический спор литературных героев романа "Преступление и наказание".

"Захотевшему осмелиться" Раскольникову противостоит почти бессловесное человеколюбие Сони. Авторский голос /ведущие/ оттеняет происходящее на сцене, а эпилог дает надежду на воскрешение заблудшего.

Предостережение русского писателя звучит особенно актуально в современном мире.