Статья на тему Философия

МБОУ «Гимназия №1» г.Норильска

ФИЛОСОФИЯ СТРАХА

Выполнила:

преподаватель

Юрьева А.Ю.

Норильск

2016г.

Содержание

Введение. 3

Глава 1 Страх как переживание. 4

§ 1. Постижение страха. 4

§ 2. Экзистенциализм о страхе. 7

§ 3. Феномен страха в русской философии. 11

Глава 2 Страх как душевное явление. 14

§ 1. Феноменология страха. 14

§ 2. Глубинное влечение. 16

Глава 3 Беспричинный и «безосновный» страх. 21

§ 1. Страх и трепет. 21

§ 2. Психоанализ о страхе. 24

§ 3. Феномен тревожности. 26

§ 4. Корни тревоги. 30

Глава 4 Мужество быть. 33

§ 1. Воплощенные узоры страха. 33

§ 3. Жало страха — тревога. 38

§ 4. Страх как страсть. 40

Заключение. 42

Литература. 43

Введение

Человек подвержен множеству эмоций, чувств, но самым интересным, существенным из всех них является страх. Страх -  часть жизни любого
индивида и без него наше существование осталось бы опустошенным. Страх может погубить, может спасти, его природа сродни теории хаоса, неизвестно, когда он может возникнуть, а когда пройти. Можно научиться подавлять его в себе, но искоренить - невозможно. Страх испытывает каждый человек вне
зависимости от возраста, ему подвержен любой, кто родился на планете Земля.

Страх-это эмоция, вызванная угрозой, сопровождающаяся состоянием неопределенности. Именно такое определение дают многие философы,
психологи, ученые, но наиболее полную его сущность нельзя уместить в одно предложение.

Чувство страха невозможно сравнить  с чем-нибудь по остроте ощущений. Страх может обратить человека в бегство, а может ввести в ступор, может заставить сделать то, что при обычных условиях никогда не сделаешь, а может существенно притупить возможности.

Природа страха так одновременно сложна и до абсурда проста, что его изучение очень увлекательно. Поэтому я обратилась именно к этой теме, чтобы знать и применять на практике полученные знания, нести информацию в массы. Чтобы точно определить, что же такое страх, нужно рассмотреть его не только с философской точки зрения, но и обратиться к психологии и физиологии, т.к эти науки открывают все новые и новые грани этого особенного чувства: СТРАХ.

Глава 1 Страх как переживание

§ 1. Постижение страха

Современная психология обнаруживает обостренный интерес к проблеме эмоций. Эмоции присущи и животным и людям. Они являются неотторжимой составной частью пси­хики. К природным эмоциям относятся такие, как радость, возбуждение, любопытство, ожидание, надежда, интерес, удивление, горе, страдание, депрессия, гнев, агрессия. Они являются врожденными. Высшие эмоции человека форми­руются в ходе воспитания. Эмоции выполняют роль регуля­торов общения и деятельности. Они выражаются жестами, мимикой, позами, интонациям и другими средствами.

Многие мудрецы, от античного философа Демокрита до современного мыслителя Ж.-П. Сартра, пытались проник­нуть в природу страха. Художественная литература косну­лась различных граней этого феномена человеческой приро­ды. Упоминание о страхе можно встретить в работах мысли­телей Древнего мира, античности, Нового времени и современности. Многие из них исследовали природу человека в целом (Аристотель «О душе», Р. Декарт «Страсти души», Б. Спиноза «Этика», Д. Юм «Трактат о человеческой приро­де» и др.). Теории, которые были созданы в рамках филосо­фии до возникновения психологии как науки (конец XIX в.), можно отнести к классическим теориям эмоций: Платон, Аристотель, Эпикур, Т. Гоббс, Р. Декарт, Б. Паскаль, Б. Спи­ноза, Д. Юм, К. Гельвеции, П. Гольбах, И. Кант.

Страх при этом рассматривался в рамках конкретных концептуальных систем. Но наиболее важными и интерес­ными можно назвать, пожалуй,
холистические (т. е. про­низанные идеей целостности) устремления
Аристотеля, взгляды Р. Декарта (страх — это крайняя степень трусости, изумления и боязни), учение Б. Спинозы о происхожде­нии и природе аффектов, его системный подход к понима­нию страха. Д. Юм диалектически соединил поверхност­ные (ситуационные) и базисные (индивидуальные) при­чины страха. Описание сущности страха и роли, которую он играет в человеческой жизни на духовном уровне мож­но встретить в художественной литературе и в работах эк­зистенциалистов.

Согласно Платону, в идеальном государстве страх рас­пространен неравномерно: философам-правителям чужд страх, т. к. они не имеют корысти; воины не должны испы­тывать страх, т. к. стремятся к славе; а третье сословие не может не стремиться к наживе и корысти, и потому оно дол­жно жить в страхе. Именно обладание собственностью, по Платону, порождает страх. По Аристотелю, страх — это один из аффектов (страстей души), который имеет две крайности (порока): трусость и безудержную отвагу. Добро­детель же здесь определяется средней мерой страсти, кото­рая достигается посредством разумной части души и назы­вается мужеством.

Эпикур считал, что для достижения высшего блага (счастья) необходимо избегать страха посредством разума. Страх у Эпикура дифференцируется: страх перед богами, страх перед необходимостью, страх перед смертью. Страх перед богами порожден ложным мнением, что боги вмешиваются в человеческую жизнь. Страх перед судьбой мо­жет быть уничтожен признанием наличия ниш свободы в ре­зультате самопроизвольного отклонения атомов от прямой линии. Абсурдность страха смерти доказывается тем, что в смерти отсутствует ощущение, а все хорошее и плохое — в ощущениях. В стоицизме страх рассматривается к качестве «родовой» страсти. Стоическая апатия в качестве идеала так­же предполагает борьбу со страхом, наряду с другими «родо­выми» страстями: скорбью, наслаждением и желанием. Бо­рьба со страхом предполагает преодоление его составляю­щих: ужаса, робости, испуга, потрясения, мучения.

Согласно христианской трактовке, выделяются три вида страха: Божий (который признается добродетельным), бо­язнь, ложный страх (которые признаются порочными). По Библии, страх появляется как следствие грехопадения Ада­ма и Евы. В Ветхом завете прослеживаются два аспекта страха: с одной стороны, страх есть следствие нарушения божественной заповеди, недолжного отношения человека к Богу, он порождает чувство вины и возвращает верующего под сень Закона; с другой стороны, страх Божий является основополагающей характеристикой должного отношения к Творцу и выражается в трепетном благоговении перед тайнами божественного бытия.

В эпоху Возрождения с изменением взгляда на человека страх Божий перестает восприниматься как добродетель (Д. Пико делла Мирандола). Р. Декарт противопоставляет страх надежде, понимая его как склонность души, направ­ленную на убеждение о несбыточности желаемого. Т. Гоббс считал страх атрибутом естественного состояния человека. Страх преодолевается лишь в обществе, основанном на дого­воре, хотя и здесь не исчезает полностью.
По Ж.-Ж. Руссо же, наоборот, естественное состояние характеризуется от­сутствием вражды и страха, а общественное — их наличием. Б. Спиноза провозгласил целью достижение в человеческом поведении состояния, управляющего не смутными влечени­ями (в том числе страхом), а ясным знанием его действитель­ных причин. Свобода человека несовместима с религиозным отчуждением; преодоление страха, который преодолевается разумом. Б. Спиноза провозгласил целью достижение в че­ловеческом поведении состояния, управляющегося не смут­ными влечениями (в том числе страхом), а ясным знанием его действительных причин. Свобода человека несовмести­ма со страхом, который преодолевается разумом. Л. Фейер­бах связывал страх с религиозным отчуждением; преодоле­ние страха возможно через реализацию принципа «человек человеку Бог». По Ф. Ницше, христианская мораль основана на страхе: человек «отвоевал себе право быть жалким и недо­стойным в абсолюте». Страх развивается до состояния рессентимента, трактуемого как соединение бессилия, зависти и страха. Этой морали, по Ницше, следует противопоставить мораль сверхчеловека, основанную на бесстрашии и правди­вости.

§ 2. Экзистенциализм о страхе

Экзистенциальная трактовка страха представлена Кьеркегором, М. Хайдеггером, А. Камю, Ж.-П. Сартром. С. Кьеркегор различал два вида страха: безотчетный страх — тоску, ужас, жуть (дат. Angst) и страх-боязнь (дат. Furcht), который вызывается конкретным предметом. Человек конечен и зна­ет об этом, поэтому в отличие от животного испытывает страх перед Ничто. Страх порождает этическое и сопровож­дает этическое состояние. Выводя состояние страха из не­винности, Кьеркегор там самым устраняет чувство вины из переживания страха. В крайней степени — в отчаянии — происходит преодоление этического религиозным.

Впервые страх открылся великому датскому мыслителю Кьеркегору в 1844 г. О своем прозрении он написал неболь­шую книжку, которую так и назвал «О понятии страха». Ав­тор писал о том, что именно свобода выбора, а отнюдь не по­коящийся на атеизме мир, вызывает страх и тревогу. Когда я вижу свои возможности, писал Кьеркегор, я испытываю тот страх, который есть головокружение от свободы. И свой вы­бор я делаю, будучи охвачен страхом и трепетом.

Больше выбора — большее осознание выбора — больше тревоги. Особенно большую тревогу испытывают творчес­кие натуры — это происходит оттого, что акт творчества предполагает необычайные возможности для выбора. Рядо­вые же индивиды пытаются его избежать. Попав в трудную ситуацию, они говорят: «Это невозможно. Ничего нельзя сделать». Они пытаются раствориться в развлечениях, спорте, сексе, пьянстве, в чем угодно, лишь бы избежать осознания свободы. Не случайно С. Кьеркегор говорил о XIX в. как об «эпохе трусливых», в которую «каждый делает все возможное, чтобы путем различных увеселений и яны­чарской музыки, всякого рода шумных предприятий удер­живать в стороне ненужные мысли, подобно тому, как в лесах Америки они не подпускают к себе диких зверей при помо­щи факелов, пронзительных воплей и звуков цимбал...».

Однако все попытки избежать тревоги обречены на не­удачу. Совершая это, писал Кьеркегор, человек тем самым теряет прекрасную возможность для формирования собст­венной личности, для становления ее. Если бы человек был зверем или ангелом, то состояние тревоги было бы ему незнакомо. Но поскольку он и то и другое, то, стало быть, подобное состояние ему известно, и чем более тревога, тем значительнее человек. Кьеркегор считал тревогу школой, которая приучает людей встречать смерть лицом к лицу и искренне воспринимать положение, в котором человек оказался.

Когда кто-либо, пройдя школу возможностей, знает, и притом более основательно, нежели ребенок знает алфавит, что не может потребовать от жизни абсолютно ничего и что террор, уничтожение и гибель служат для каждого весьма серьезным препятствием, и когда он извлекает полезный урок по поводу того, что каждая тревога может в любой по­следующий момент перерасти в реальность, то он превоз­носит реальность...

Проблема страха нашла отражение также и в философии М. Хайдеггера. Согласно этому философу, страх порождает­ся бытием-присутствием (Dasein) и, в отличие от боязни, указывает на него и открывается ему. Как таковой страх так­же отличается от ужаса, понимаемого Хайдеггером как одно из фундаментальных философских настроений. Посредст­вом страха раскрывается последняя возможность экзистенции — смерть.

Бывает ли в нашем бытии такая настроенность, спра­шивает Хайдеггер, которая способна приблизить его к са­мому Ничто? Философ отвечает: «Это может происходить и дей­ствительно происходит — хотя достаточно редко, только на мгновения — в фундаментальном настроении ужаса». Под «ужасом» Хайдеггер понимает не ту слишком частую способность ужасаться, которая по сути дела сродни из­бытку боязливости. Ужас в корне отличен от боязни. Мы боимся всегда того или другого конкретного сущего, кото­рое нам в том или определенном отношении угрожает. Страх перед чем-то касается всегда каких-то определен­ных вещей. Поэтому боязни и страху присуща эта очерченность причины и предмета, боязливый и робкий прочно связаны вещами, среди которых находятся. В стремлении спастись от чего-то — этого вот — они теряются и в отно­шении остального, т. е. в целом «теряют голову».

При ужасе для такой сумятицы, подчеркивает Хайдеггер, уже нет места. Чаще всего, как раз наоборот, ужасу присущ какой-то оцепенелый покой. Хоть ужас — это ужас всегда пе­ред чем-то, но не перед этой вот конкретной вещью. Ужас перед чем-то есть всегда ужас от чего-то, но не от этой вот определенной угрозы. И неопределенность того, перед чем и от чего берет нас ужас, есть, по Хайдеггеру, не просто недо­статок определенности, а принципиальная невозможность что бы то ни было определить. Она дает о себе знать в ниже­следующей общеизвестной формуле.

В ужасе, говорим мы, «человеку делается жутко». Что «де­лает себя» жутким и какому человеку? Мы не можем сказать, перед чем человеку жутко. Вообще делается жутко. Все вещи и мы сами тонем в каком-то безразличии. Тонем, однако, не в смысле простого исчезания, а вещи поворачиваются к нам этим своим оседанием как таковым. «Проседание сущего в целом наседает на нас при ужасе, подавляет нас. Не остается ничего для опоры. Остается и захлестывает нас — среди ускользания сущего — только это "ничего"».

Ужасом приоткрывается Ничто. В ужасе «земля уходит из-под ног». Точнее, ужас уводит у нас землю из-под ног, по­тому что заставляет ускользать сущее в целом. Отсюда и мы сами с общим провалом сущего тоже ускользаем сами от себя. Жутко делается поэтому в принципе не «тебе» и «мне», а «человеку». Только наше чистое присутствие в потрясении этого провала, когда ему уже не на что опереться, все еще тут.

Ужас, считает Хайдеггер, перебивает в нас способность речи. Поскольку сущее в целом ускользает и надвигается прямое Ничто, перед его лицом умолкает всякое говорение с его «есть». То, что, охваченные жутью, мы часто силимся на­рушить пустую тишину ужаса именно все равно какими сло­вами, только подчеркивает подступание Ничто. Что ужасом приоткрывается Ничто, человек сам подтверждает сразу же, как только ужас отступит. С ясностью понимания, держа­щейся на свежести воспоминания, мы вынуждены признать: там, перед чем и по поводу чего нас охватил ужас, не было, собственно, ничего. Так оно и есть: само Ничто как таковое явилось нам.

Хайдеггер показывает, что Ничто о себе дает знать в на­строении ужаса — но не как сущее. Равным образом оно не выступает и как предмет анализа. При ужасе сущее в целом становится шатким. В ужасе происходит отшатывание от че­го-то, но это отшатывание — не бегство, а оцепенелый по­кой. Отшатывание происходит от Ничто. Ничто не затягива­ет в себя, а сообразно своему существу отсылает от себя.

Сартр дифференцирует два вида страха: страх экзистен­циальный и страх перед самим собой. Последний преодоле­вается принятием отчаяния в форме ответственности за все, что происходит с человеком в жизни. Страх перед самим со­бой обусловлен страхом выбора. Для Сартра и его последова­телей жизнь не имеет ни смысла, ни цели, но вместе с тем индивиды могут «внушить» смысл своему существованию, прибегая к выбору, который утвердит их как личности. Пер­вый и наиболее опасный вариант выбора состоит в следую­щем: а не совершить ли самоубийство? Поскольку последнее отвергается, то жизнь превращается в последовательную це­почку выборов... И это — выбор между добром и злом. Поло­жение человечества, как это виделось Сартру, абсурдно и гротескно, но люди все-таки в силах достигнуть чистоты, ве­личия и доблести. Согласно А. Камю, страх преодолевается осознанием абсурда жизни, проявляющегося в форме мета­физического бунта.

§ 3. Феномен страха в русской философии

В русской религиозной психологии проблеме страха также уделялось большое внимание. Л. Н. Толстой в своей концепции непротивления противопоставлял страху перед Богом страх перед государственными организациями в ка­честве приоритетного. И. А. Ильин же считал, что такая оп­позиция невозможна, т. к. божественные заповеди испол­нимы лишь при некотором экзистенц-минимуме устраше­ния злодеев государственными законами.

Н. А. Бердяев считал, что в числе многих определений человека может определение его как существа, испытываю­щего страх. И это можно сказать про все живое. «Страх жи­вотных ужасен. Тяжело смотреть в глаза животного, испы­тывающего страх. Страх связан с опасным, угрожаемым по­ложением жизни в мире. И чем совершеннее, чем индивидуализированнее жизнь, тем более она угрожаема и тем более участь ее смерть. Нужно вовремя защищаться от опасностей. Организм в значительной степени построен для защиты. Борьба за существование, которой полна жизнь, предполагает страх» (Бердяев Н. А. О человеке, его свободе и духовности. — М., 1999. — С. 114—115).

Философ считал, что храбрость и страх не исключают друг друга. Храбрость есть не столько отсутствие страха, сколько победа над страхом и притом в определенном направлении. Человек может быть очень храбрым в одном от­ношении и трусом в другом: например, очень храбрым на войне и трусом перед собственной женой, не бояться смерти и испытывать страх перед мышью или заразной болезнью. Бывают люди очень храбрые физически и трусливые мораль­но, и наоборот. Человек может достигнуть высокого состоя­ния храбрости в определенной сфере жизни, оставляя в со­стоянии страха другие сферы.

Победу над страхом Н. А. Бердяев считал духовной зада­чей. Неисчислимое количество насилий и жестокостей в че­ловеческой жизни есть, по его мнению, порождение страха. Террор есть страх не только тех, на кого он направлен, но и тех, кто его практикует. Известно, что одержимый манией преследования не только испытывает страх, но и начинает преследовать других и ввергать в состояние страха. Самые страшные люди — это люди, одержимые страхом.

Н. А. Бердяев предлагал различать страх животный, свя­занный с низшими состояниями жизни, и страх духовный, связанный с высшими состояниями. Религиозная жизнь че­ловека наполнена страхом, хотя можно было бы сказать, что цель религиозной жизни есть победа над страхом. Страх, по словам философа, правит миром. Власть по природе своей пользуется страхом. Человеческое общество построено на страхе. Страх ада в религиозной жизни и страх революции или потери собственности в жизни социальной все обесце­нивает. Человек живет в страхе жизни и в страхе смерти.

Но вот что главное, по мысли философа, — страх искажа­ет истину. Между тем бесстрашие перед истиной есть вели­чайшее достижение духа. Героизм и есть бесстрашие перед истиной и смертью. Н. А. Бердяев считал, что страх связан со страданием. Он переживается как страдание. Он есть боязнь страдания. Нельзя оторвать страх от этого центрального яв­ления человеческой жизни. Но страх унижает человека. Страх же извращает человеческое (см.: Там же. — С. 118).

Н. А. Бердяев считал, что путем страха, даже если это страх перед Богом, невозможно достижение спасения. От­сюда Бердяев делал вывод о необходимости противопоставить легалистской этике закона благодатную этику искупле­ния и этику творчества. В творчестве человека реализуется попытка Божественной любви к твари и преодолевается страх как следствие греха и разделения жизни на добро и зло.

Фрейд также проводил различие между боязнью, испу­гом и страхом. Боязнь означает определенное состояние ожидания опасности и приготовления к ней, даже если она еще не известна. Испуг — состояние, возникающее при опасности, когда человек к ней не подготовлен. От испуга человек защищается страхом. Страх предполагает объект, которого боятся. Готовность к страху целесообразна; разви­тие его нецелесообразно.

В целом Фрейд различал реальный и невротический страх. Реальный страх — это страх перед известной человеку опасностью. Он рационален, представляет собой реакцию на восприятие внешней опасности, является выражением инстинкта самосохранения. Невротический страх связан с опасностью, неизвестной человеку. Он возникает на основе восприятия внутренней, а не внешней опасности. От внеш­ней опасности можно спастись бегством. Попытка бегства от внутренней опасности — дело трудное, чаще всего заверша­ющееся болезнью.

Глава 2 Страх как душевное явление

§ 1. Феноменология страха

Страх — это душевное явление, которое любой человек едва ли не каждый день может наблюдать в себе самом. Тем не менее совсем не просто понятийно пояснить, что же такое страх по своей сути. Как и во всех душевных явлениях, трудность состоит в том, что эти феномены нельзя понять пятью органами чувств. Душевные явления нельзя сделать доступными для этих органов чувств и с помощью тех или иных приборов (например, микроскопа, рентгеновского аппара­та, радара, компьютера и т. д.).

Чтобы абстрактно осмыслить душевные феномены и вместе с тем «наглядно» и «понятно» суметь включить их в понятийные схемы, мы вынуждены постоянно прибегать к определенным заключениям по аналогии, хотя мы и распо­лагаем для установления душевных феноменов известными переживаемыми качествами, а именно эмоциями. Но эти эмоции при нынешнем уровне развития человека (пока еще?) не столь связаны с мыслительными процессами, как восприятие органов чувств. Остается выяснить, обусловле­но ли такое положение вещей культурными предрассудка­ми или же оно объясняется особенностями самого внутри-психического аппарата.

Всякий раз, когда в дискуссии речь заходит об «объектив­ной» констатации или «доказательстве» вместо субъектив­ных переживаний, на самом деле имеется в виду проверка соответствующего предмета дискуссии и с помощью пяти органов чувств. Наблюдения, установления фактов, сужде­ния и смысловые связи, в создании которых участвуют эмо­ции, до сих пор не считаются доказательными или поддаю­щимися проверке.

На примере страха, однако, можно было бы вполне дока­зать, что эмоции обладают качеством констатации, столь же надежным, что и при восприятии органами чувств, которые, однако, легко поддаются обману и иллюзиям. Иллюзии воз­никают даже при использовании «объективных» инструмен­тов, таких, как микроскоп и пр.

Люди начали размышлять о стране, едва задумавшись о мироздании. Какая леденящая тайна заключена в звездном небе? Почему так величествен и грозен просверк молнии? Отчего неумолим огнедышащий вулкан? Можно ли умило­стивить всемогущих духов?

Позже, обратив взор на самого себя, человек стремился разгадать собственные наваждения. Какая неодолимая сила приковала меня к земле, когда появились враги? Отчего ужас заставляет трепетать сердце? Почему рождается странное, неотвязное искушение, побуждающее разглядывать лик ужаса?

Предположим, что нам неизвестны никакие философс­кие постижения этого чувства, неведомы ни интуиции взрослых, ни прозрения писателей. Попробуем, поразмыш­лять, что называется, от Адама.

Не вооруженные опытом поколений, разглядываем не­давний газетный снимок. Перед нами мальчик — жертва чер­нобыльской катастрофы. Нога, похожая на обрубок, однору­кое тело... Но настоящий страх мы ощущаем лишь в то мгно­вение, когда видим глаза ребенка — осмысленные, чистые, страдальческие.

Мир, вообще говоря, полон уродств. Вселенная перена­селена эксцентричными созданиями. Но разве эти существа могут внушить ужас самой равнодушной природе? Она мно­голика и затейлива. Страх рождается только тогда, когда окрест брошен человеческий взгляд. Только человеку запо­ведано поразиться потрясающей рассогласованности мира, испытать жуткое несоответствие желаемого и реального. Наш первый вывод: страх возникает вместе с человеком. Это удостоверяет наше сознание. Уже говорилось, что человек — особый род сущего. Без него некому содрогнуться от того, что сотворила природа и сам он, Адамов потомок.

Было сказано: в пустыне нет красоты, красота в сердце бедуина. В той же мере в грандиозной вселенской драматур­гии, в ее взрывах и протуберанцах, в угасании звезд и косми­ческом сжатии нет никакого ужаса. Страх живет только в душе грешного, чувствующего, отверженного и смертного человека. Это он соразмеряет неисчислимые обнаружения бытия с собственной участью. Он прилагает ко всему окру­жающему человеческие мерки и ужасается бездушию Все­ленной.

Человек — песчинка мироздания. Его окружают грозные природные стихии. Небо шлет к земле кометы. Недра земли извергают огненную лаву. Человек постоянно испытывает предательство земной тверди. Однако источник страданий, как можно полагать, вовсе не в игре природных смещений.Он только в помышлении о них. Миг прозрения рождает оцепенение.

Уменьшение слоя озона над планетой угрожает прорывом смертоносных излучений. Ужас не в самом этом природном катаклизме, а в человеческом сознании неотвратимых по­следствий содеянного. В наши дни из рукотворных сооруже­ний человека вырывается поток поражающих все живое час­тиц. И вот уже страх настигает нас, когда мы видим всеведу­щие глаза младенца, изуродованного смертоносной стихией, когда боимся сорвать ягоды с куста, поднять упавший плод. Постижение кошмара пронизывает все наше существо.

Но ведь и другие земные создания не глухи к смертной ду­шераздирающей тоске. Лебедь, потерявший подругу, кидает­ся оземь. Томимые неясным инстинктивным порывом, киты выбрасываются на берег. Чует смертный час, судя по всему, любая живая особь. Нет ли преувеличения в том, что человек возведен в ранг универсального существа? Может быть, страх ведом всей живой материи?

§ 2. Глубинное влечение

Но правомерно ли назвать страх глубинным, трудноуто-лимым побуждением человека? Неужели, преодолевая его, человек сам бессознательно устремляется к нему? Какие тай­ны человеческого существования открываются при этом? Люди отнюдь не пытаются отогнать переживание страха. Напротив, она хотят изведать его в полной мере.

В патриархальных, языческих культурах существовали особые культы страха. Древние мистерии предлагали участ­никам испытывать ужас символических событий прошлого. Так почему люди хотели пережить еще раз то, что безвозврат­но ушло? По мнению Ф. Ницше, античного грека особо при­влекал «чудовищный ужас, который охватывает человека». Человек античной культуры прекрасно знал о таких эмоцио­нальных состояниях экстатического восторга, когда страх переживался как опьянение.

Ответственно за это, по мысли Ницше, дионисийское на­чало (восходящее к богу Дионису) в человеке. Страх древне­го человека был метафизическим, а не возникающим из-за реальной сиюминутной опасности. «Грек знал и ощущал страх и ужасы существования: чтобы иметь возможность жить, он вынужден был заслонить себя блестящим порожде­нием грез — олимпийцами. Необычайное недоверие к тита­ническим силам природы, безжалостно царящая над всем познанным Мойра. Коршун великого друга людей — Проме­тея, ужасающая судьба мудрого Эдипа, проклятие, тяготею­щее над родом Атридов и принудившее Ореста к убийству матери — короче, вся эта философия лесного бога со всеми его мифическими примерами, от которых погибли меланхо­лические этруски, непрестанно все снова и снова преодоле­валась греками при посредстве того художественного между-мирия олимпийцев или, во всяком случае, прикрывалась им и скрывалась от взоров» {Ницше Ф. Сочинения: В 2 т.).

По мнению Ницше, первобытный порядок, установлен­ный богами ужаса — титанами, посредством начала красоты был преобразован в олимпийский порядок богов гармонии и радости. Ужас и хаос были ограждены гармонией. Аполлон победил Тифона, а Пегас — Химеру. Однако боги ужаса, низ­вергнутые в бездны Тартара, живы, ибо они бессмертны. И бездны эти — в душе человека, который предстает, таким образом существом катастрофическим, сотрясаемым неви­данными по силе страстями и желаниями.

Все в нем смешано. Человек в трактовке Ницше пред­стал как крайне противоречивое существо. «Если бы мы могли представить себе очеловечение диссонанса — а что же иное и представляет собой человек? — то такому диссо­нансу для возможности жить потребовалась бы какая-ни­будь дивная иллюзия, набрасывающая перед ним покров красоты на собственное его существо».

Затаенная тяга к страху не растворилась в архаических культурах. Она отчетливо обнаруживается и в христианстве. Не случайно, по-видимому, понятие грехопадения вызвало к жизни многочисленные варианты исторических описаний и всемирно-исторических перспектив от «Града Божия» Ав­густина Блаженного до трудов современных теологов.

Христианство стремится разбудить в людях страх перед собственными прегрешениями, делая особый акцент на по­каянии. Христианин буквально загипнотизирован ужасами ада, всесилием демонических сил и эсхатологическими пер­спективами. Райское блаженство обретает смысл только на фоне адских мучений.

Да и многих современных мыслителей, ученых, писателей отмечается тяга к эсхатологическим темам, мотивам вселен­ской катастрофы и гибели человечества. Что за причуда? Ка­кая неприродная потребность рождает столь всепроникаю­щее влечение? Человек способен культивировать в себе страх, переживать такое состояние, когда реальной причины для беспамятства нет. Страх как фантазия, как обыкновенное со­стояние души — это, строго говоря, что-то неприродное.

Психология страха — неизбежный спутник западной циви­лизации. Макс Шелер заметил: «В истории еще не появился та­кой великий психоаналитик, который освободил бы человека от этого смертоносного ужаса, не от мифологического грехопа­дения и вины, а от того конститутивного чувства страха, кото­рый является эмоционально-импульсивной основой этого специфически иудейско-христианского мира идей» (Шелер М. Человек и история //Человек: образ и сущность. — М., 1991.— С. 138).

Выходит, страх — пожизненный удел человека, бремя из­бранной им свободы. Но почему тогда называем это чувство страстью? Ведь многие мудрецы прошлого и современные ученые (сошлемся хотя бы на книгу итальянца А. Моссо «Страх», изданную в Полтаве в 1887 г.) считали, что страх — это болезнь, которую надо лечить. Издавна такое состояние человека изучали психологи, толковавшие страх как отрица­тельную эмоцию, обнаруживающую себя при возникнове­нии реальной или мнимой опасности.

Плиний Старший (23/24—79 гг.) в «Естественной исто­рии» рассказывал, как из двадцати гладиаторов едва можно было бы найти двух, которые не моргнули бы при угрожаю­щем жесте. Историк иронизирует: ничего себе храбрецы...

Страх парализует волю. Героем считали того, кто спосо­бен внутренней силой побороть в себе чувство ужаса. Страх представляли в виде демона или божества, для умилостивле­ния которых приносили жертвы. Так, отправляясь на битву, Александр Македонский приносил жертвы демону страха. В туринском музее и сегодня можно видеть римские медали, на одной из которых вычеканена женщина в состоянии ужа­са, а на другой — мужчина, объятый страхом. Они были от­литы консулами в подтверждение обетов, данных, чтобы умилостивить страх.

Позже этот феномен пытались объяснить, изучая челове­ческую физиологию. Первая такая книга принадлежит французскому философу Рене Декарту. Утверждая, что древ­няя философия Аристотеля не решила ни одного вопроса, связанного с постижением человеческой природы, Декарт приступил к физиологическому исследованию души. Он по­лагал, что страх имеет чисто физические причины, и поэтому искал в мозгу следы впечатлений от пережитого.

Романтики XVIII—XIX вв. приковывали внимание к те­невой, стороне души, ее зловещим обнаружениям. Целая эпоха тяготела к скорбным, мучительным, сатанинским об­разам, призванным открыть человеку запретные зоны стра­ха. Особую сладостность являли богоборческие мотивы. Чи­таем у Мильтона:

Разве я просил тебя, творец, Меня создать из праха человеком? Из мрака я ль просил меня Извлечь?

Сатана, Люцифер, мятежник демонстрировали не только омраченность нечеловеческих измышлений, но и готовность прямой встречи с ужасом. Романтизация страха составила примечательную особенность такого сознания. Оно стреми­лось уловить тончайшие оттенки данного переживания, ко­торое обретало самые причудливые формы, рождая фантас­магорические образы страха.

Утрачены ли эти традиции сегодня? Отнюдь. Литература последних столетий — готические романы, детективы, трил­леры, фильмы ужасов — уже не просто удовлетворяет человеческую любознательность, пытливость в распознавании кошмаров. Она буквально обслуживает фантазию человека, обуреваемого страстью видеть, осязать, переживать страш­ное. Массовая культура наших дней немыслима без сюжетики криминальных убийств, погони и воздаяния, расправы и некрофильских влечений. Это ли не страсть?

Наконец, невероятную притягательность приобрели в современной культуре эсхатологические мотивы, темы все­ленской катастрофы и гибели человечества. Читаем у Томаса Манна: «Поистине существует апокалиптическая культура, до известной степени посвящающая исступленных в несо­мненные факторы и события, хотя это и наводит на мысль о странном психологическом феномене, заключающемся в повторяемости наития прошлого, в несамостоятельности, заимствованности, шаблонности исступлений».

Человечество со всей страстью предается страху. Что это за причуда? Какой потребностью рождено это всепроникаю­щее влечение? Наконец, что такое свобода человека, если че­рез нее в мир приходит Ничто? Этот последний вопрос при­надлежит Ж.-П. Сартру. Ужас нередко порождается конкрет­ными причинами: боимся смерти, разорения, предательства, нападения. Все это обусловливает смятение духа. Фактор враждебности, как говорится, налицо. Есть и другой тип страха, когда реально никакой опасности нет, но человек все равно пребывает в предельном замешательстве. Это страх че­ловека перед самим собой.

Глава 3 Беспричинный и «безосновный» страх

§ 1. Страх и трепет

Мы продвигаемся вдоль череды рухнувших зданий. Повсюду обломки кирпичей, цементных блоков. Подземный толчок в этом поселке был настолько сильным, что не устояло ни одно сооружение. Впереди нашей группы бежит овчарка. Немецкие спасатели время от времени посылают ей команды. Овчарка неожиданно бросилась под каменные своды. Там, в руинах, кто-то есть! Начинаем разбрасывать камни, продвигаемся медленно, на лицах усталость и трево­га. Неожиданно выглянуло солнце. Среди развалин показа­лась фигурка девочки. Услышав немецкую речь, знакомую по фильмам, растерянная, испуганная девочка делает шаг нам навстречу и поднимает ручонки вверх.

Есть безотчетная тревога, постоянно живущая в душе че­ловека и взыскующая все новых и новых образов. Но есть и страх, порожденный конкретными угрозами. Комментируя это различие, Сартр приводит впечатляющие примеры. Го­ловокружение у края пропасти можно назвать тревогой, но вовсе не потому, что я боюсь сорваться в бездну, а потому, что не могу поручиться, что сам в нее не брошусь...

Ситуация может вызывать страх, угрожая мне какими-то переменами, но она нагнетает тревогу, когда я начинаю опа­саться в этой ситуации самого себя. Артобстрел перед на­ступлением противника пугает солдата, который попал в по­лосу огня, но тревога овладевает им, только когда он пробует понять, как вести себя под обстрелом, когда он задается во­просом, сумеет ли он «выстоять»?

К примеру, человек получил внезапно тяжелый удар судь­бы. Ну, скажем, в результате финансового кризиса лишился своих доходов. Такой человек может испытать страх перед грозящей нищетой. Но это еще не тревога, способная окра­сить собой все человеческое бытие. Но вот наступает день, и человек в полной мере осознать реальность происшедшего. Он восклицает: «Что мне теперь делать? Мне-то что пред­принять?» Это означает, что его наполнила тревога...

Попытаемся вслед за Сартром разобраться, что такое тревога в приведенных случаях. Обратимся к головокруже­нию у края обрыва. Оно начинается со страха; я нахожусь на узкой, без ограждения тропе, тянущейся вдоль пропасти. Бездна дана мне как то, чего надо обязательно избежать, в ней смертельная опасность. Вместе с тем я усматриваю не­который ряд связанных всеобщим детерминизмом причин, способных обратить опасную возможность в реальность: мо­жет статься, я сорвусь в пропасть, поскользнувшись на кам­не. Не исключено, что грунт под ногами окажется рыхлым и обвалится.

В русле этих описаний я дан себе как вещь. Я пассивен от­носительно такого рода возможностей. Они обступают меня извне, поскольку я существую, между прочим, и как объект в мире, подверженный закону тяготения. Все эти возможнос­ти мне лично не принадлежат. В этот момент является страх, т. е. мое постижение себя, исходя из заданной ситуации.

Как я могу поступить в приведенном случае? Прежде все­го я начну действовать рефлексивно. Стану, например, вни­мательно следить за камнями под ногами, буду держаться по возможности подальше от края обрыва. Это означает, что я осуществляю себя как индивид, который всеми силами про­тивится опасной ситуации. Я проектирую наперед способы поведения, чтобы отвести от себя угрозу внешнего мира. Эти способы поведения есть не что иное, как мои возможности. Я избавляюсь от страха, помещая себя в план, где вместо трансцендентных сил, не оставляющих места человеческой активности, обнаруживаются мои собственные возможно­сти.

Но именно потому, что эти способы поведения есть не что иное, как мои возможности, они являются мне как нечто беспричинное. Они ведь не определяются сторонними при­чинами. У меня нет уверенности не только в эффективности проектируемых мною действий, но я не вполне уверен и в том, что эти действия вообще состоятся, ибо сами по себе они лишены достаточного существования.

И здесь возникает новый парадокс. Необходимым усло­вием названных возможностей оказываются другие вероят­ности, которые продиктованы противоречивыми действия­ми. Что я могу? Не обращать внимания на камни, бежать, ду­мать о чем-то другом. Наконец, вполне допустима возможность броситься в пропасть. Не правда ли, когда че­ловек долго смотрит в бездну, бездна начинает смотреть в че­ловека. Альтернативные способы поведения, становящиеся моими конкретными возможностями, предстают таковыми, когда они отобраны из всей совокупности логически пред­полагаемых способов поведения, мыслимых в данной ситуа­ции. Но отвергнутые возможности, в свою очередь, не имеют иного бытия, кроме того, что порождено мною. Они мною только в бытии и держатся...

Какие выводы следуют из этих рассуждений? Прежде всего страх рассматривается в данном случае как нечто по­стоянно сопутствующее человеческой жизни. В этом кон­тексте он и оказывается в числе основных понятий экзистен­циализма, одного из впечатляющих философских течений прошлого столетия. Страх неотделим от человека, потому что без этого глубинного переживания вообще немыслимо подлинное существование. В противном случае можно гово­рить лишь о бездумном, растительном пребывании в реаль­ности. Действительное восхождение к достойному бытию обеспечивается такими феноменами, как «страх» (К. Ясперс, М. Хайдеггер), «экзистенциальная тревога», «тошнота» (Ж.-П. Сартр), «скука» (А. Камю).

Слова, как видим, разные. Но предполагается некое глу­бинное сходное. Напомним еще раз, что речь идет не о пси­хологических основах неких отрицательных эмоций. Экзи­стенциальный страх нельзя ни вылечить, ни изжить. Его можно лишь испить полной чашей. Ведь он порожден не фи­зической опасностью, в нем обнаруживается не малодушие человека, не его готовность укрыться от беды. Это метафизи­ческий ужас, в основе которого неустранимое горькое откро­вение, своего рода прозрение.

Экзистенциалисты, таким образом, отвечают на вопрос, который мы поставили: что заставляет человека испыты­вать страх как некую страсть? Если подлинное существова­ние обретается узрением беспредельной бездны бытия, то отчего не сойтись поближе с образами страха, не разглядеть его причудливую вязь, не проникнуть в сердцевину всепо­жирающего ужаса? Только в тревоге я постигаю себя как су­щество тотально свободное.

Разумеется, внутреннее, напряженное и интимное влече­ние к страху имеет экзистенциальный смысл. Но было бы, вероятно, неразумным ограничиваться только этим объяс­нением. Метафизический страх погружает человека в самые немыслимые состояния. Здесь и возникает простор для са­мовластья человеческой фантазии. Образы ужаса рождаются как бы впрок, как преображение огромной психической энергии человека. Кочующие архетипы словно заслоняют человека от возможного саморазрушения, фрустрации.

§ 2. Психоанализ о страхе

В психоанализе 3. Фрейда страх подразделяется на два вида: аффективное состояние ожидания опасности (Angst) и страх перед каким-нибудь объектом (Furcht). Источником страха выступает Сверх-Я (Идеал-Я). В отличие от Фрейда, Э. Фромм считал, что источником страха (как разновидно­сти состояния почти полностью отсутствуют в зарубежной и отечественной литературе. Разумеется, ранний психоанализ различал рациональный страх (страх перед какой-то опасно­стью) и иррациональный страх, являющийся следствием нереализованных жизненных стремлений и проявляющийся как способ функционирования Супер-Эго.

Фрейд рассматривал проблему страха в «Лекциях по в ведению в психоанализ» (1915). Он проводит различие меж­ду невротическим и реальным страхом. Для этого Фрейд вводит понятие опасности. Оказывается, страх имеет отно­шение не только к неврозу, но и к опасности. Однако поче­му далеко не все реакции страха невротичны? Как вообще провести различение страха реального и невротического?

Реальный страх можно считать чем-то рациональным и понятным. Он оказывается откликом на внешнюю опас­ность, которая нам хорошо известна. Поэтому такой страх демонстрирует действие инстинкта самосохранения. Но всегда ли реальный страх разумен? Ведь для этого нужно ве­сти себя целесообразно перед лицом угрозы. Но что тут может помочь оценить ситуацию? Наверное, оценка наших собственных возможностей, нашей силы перед опасно­стью. Не исключена также и беспомощность, которую при­ходится признать, испытывая страх перед нападением.

Реально оценивая опасность, можно принять и реше­ние. Это может быть защита, бегство и даже нападение как ответ на угрозу. Однако если страх пределен, то он не сго­дится для самосохранения, поскольку может парализовать любое действие, в том числе и бегство. Стало быть, целесо­образная реакция на опасность соединяет аффект страха и защитного действия. Подвергать себя страху нецелесооб­разно и пагубно.

Теперь о невротическом страхе. Его причина вовсе не из­вестна. Поиск ее приводит к ощущению опасности, исходя­щей от влечения. Фрейд показывает, что понятие страха многозначно. Он отличает страх от боязни, испуга. Боязнь опять-таки всегда связана с конкретным объектом. Испуг указывает на опасность. Страх же — это чисто субъективное состояние, которое возникает как раз в результате развития страха. Это состояние отмечено особой эффективностью.

Страх — это, стало быть, специфическое аффективное состояние. Ядром же всякого аффекта оказывается повто­рение какого-то определенного значительного пережива­ния, которое могло быть очень ранним впечатлением. Оно способно также относиться даже к доисторическому перио­ду не самого индивида, а всего человеческого вида. Выхо­дит, с психоаналитической точки зрения, аффективное со­стояние сходно с истерическим припадком, который крис­таллизует «осадок воспоминаний».

Фрейд пытается также классифицировать невротический страх. Он вьщеляет две его формы: невроз страха, который он относит к актуальным неврозам, и фобии, связанные с исте­рией страха. Невроз страха можно характеризовать как сво­бодный беспредметный страх, который Фрейд называет «страхом ожидания». Такие люди скдонны искать различные несчастья. С другой стороны, страх тоже ищет их. Когда он находит свой объект, то превращается в боязнь.

Фобии всегда сопряжены с конкретными объектами и си­туациями. Можно выделить ситуативные фобии (например, боязнь высоты, закрытого пространства). В них поражает не столько их содержание, сколько интенсивность. Фрейд пи­шет: «Страх фобий чрезмерен». Он анализирует также фо­бии, связанные с животными. Здесь явно нет связи между страхом и опасностью.

Разумеется, Фрейд усматривает связь между либидо и страхом. Накопление либидо, по его мнению, не находящего естественного использования, рождает соматические процес­сы. Итак, если нормальный страх — это реакция на опасность, то невротический страх можно квалифицировать как ненор­мальное обнаружение либидо. Стало быть, можно в конечном счете выявить связь между реальным и невротическим стра­хом через понятие опасности. Развитие страха при неврозе оказывается результатом реакции «Я» на требование своего либидо. Эту внутреннюю опасность «Я» воспринимает как внешнюю и совершает попытку бегства от своего либидо. Та­ким именно способом «Я» прибегает к симптому (например, бегству в болезнь), который сковывает страх.

§ 3. Феномен тревожности

В неофрейдизме (К. Хорни, Э. Фромм) страх — это гло­бальное иррациональное состояние, связанное с иррацио­нализмом социальных структур. Согласно К. Хорни, страх выступает в качестве фактора формирования невротиче­ских типов личности, хотя ему присущи также и конструк­тивные характеристики. Последователи Фрейда также раз­личали страх, который обусловлен внешними факторами, и страх глубинный, иррациональный. Тревога, чувство бес­силия и ничтожности, особенно сомнения относительно своей участи после смерти — все эти факторы создают, по мнению психоаналитиков, гнетущее душевное состояние, которое практически никто не может выдержать. Трудно представить себе человека, который бы испытывал такой страх и при этом был бы способен радоваться жизни и спо­койно смотреть в будущее.

В неофрейдизме обсуждение проблемы страха все чаще замещается изучением тревожности человека. Он рассмат­ривается в качестве динамического центра «еярозов. Начи­ная с работ американской исследовательницы Жарен Хорни (1885—1952), которая указывает на различие между страхом и тревогой, многие психоаналитики стали удалять «реиму-щественное внимание психологическим условиям, которые рождают тревогу. Они изучают механизмы защиты от трево­ги, пути и возможности разрешения внутренних конфлик­тов, основанных на тревожности, ведущих к неврозам.

Хорни ставила такие вопросы: каковы же признаки невро­тических страхов и защит, которые делают их специфически невротическими? Или, может быть, невротические страхи мнимы? Отвечая на эти вопросы, Хорни называет два факто­ра. Первый, жизненные условия в каждой культуре порожда­ют некоторые страхи. Они могут вызываться внешними опас­ностями (природа, враги), формами социальных отношений (рост враждебности вследствие угнетения, несправедливости, вынужденной зависимости, фрустраций), культурными тра­дициями (традиционный страх перед демонами, нарушения­ми табу).

Хорни использует термин «тревожность» как синоним сло­ва «страх», указывая, таким образом, на родство между ними. Оба эти термина в действительности обозначают эмоциональ­ные реакции на опасность, которые могут сопровождаться та­кими физическими ощущениями, как дрожь, учащенное дыха­ние, сильное сердцебиение. Эти ощущения могут быть столь интенсивны, что внезапный сильный страх может привести к смерти (см.: Хорни К. Невротическая личность нашего време­ни. Самоанализ. — М., 1993. — С. 33).

Однако между тревогой и страхом есть различие. Когда мать, обнаружив у своего малыша прыщик или повышение температуры, боится, что ее ребенок из-за этого умрет, мы говорим о тревожности. Но, если мать боится смерти ребенка, который серьезно заболел, можно назвать такую реакцию страхом.

Некоторые невротики вполне осознают, что их перепол­няет тревога. Ее проявления варьируются в громадном диа­пазоне. Она может проявляться в форме неясной тревоги, в форме приступов страха. Она может быть привязана к опре­деленным ситуациям или действиям, может иметь опреде­ленное содержание, например опасение сойти с ума, забо­леть раком, проглотить иголку (см.: Там же. — С. 36)

Очевидным признаком тревоги является ее иррациональ­ность. Для некоторых людей сама мысль о том, что какие-то иррациональные факторы могут руководить ими является совершенно непереносимой. Так что они не потерпят на со­знательном уровне наличия каких-либо иррациональных моментов. Кроме индивидуальных мотивов эта последняя реакция, по мнению Хорни, содержит в себе влияние куль­турного фактора, поскольку наша культура оказывает огром­ное воздействие на рациональное мышление и поведение.

Человек может быть более или менее подвержен стра­хам, пишет Хорни, но в целом можно с уверенностью пред­положить, что они навязываются каждому индивиду, живу­щему в данной культуре, и что никто не может их избежать. Невротик, однако, не только разделяет страхи, общие всем людям в данной культуре, но вследствие условий своей ин­дивидуальной жизни, которые переплетены с общими условиями, он также испытывает страхи, которые качест­венно или количественно отличаются от страхов опреде­ленного культурного образца.

Для отражения страхов, существующих в данной культу­ре, в общем имеются определенные способы защиты, в том числе табу, ритуалы, обычаи. Как правило, эти защиты пред­ставляют собой более целесообразный способ борьбы со страхами, чем защиты невротика, построенные иным спосо­бом. Отсюда вывод: нормальный человек может наилучшим образом воспользоваться возможностями, которые предо­ставляет ему культура.

Разумеется, разграничение страха и тревоги условно. Сама К. Хорни признает это, когда говорит, что пропорциональна ли реакция, зависит от среднего уровня познания, достигнутого в данной культуре. Кроме того, невротик всегда сможет привести множество рациональных доводов, которые подтверждают его страхи. Дикарь из племени, в котором существуют табу на упо­требление в пишу определенных животных, будет смертельно напуган, если случайно съест запретное мясо. Разумеется, че­ловеку со стороны это будет казаться странным. Однако, если войти в мир самой этой культуры, посмотреть на ситуацию из­нутри, оценки могут оказаться иными.

По мнению К. Хорни, существует также различие между тревогой дикарей, представителей архаической культуры, и тревогой, которую сегодня можно назвать невротической. Содержание невротической тревоги, в отличие от тревожнос­ти у дикарей, не соответствует общепринятым представлени­ям. Надо прояснить ситуацию, т. е. понять смысл тревоги. На­пример, есть люди, которые испытывают постоянный страх умереть. С другой стороны, поскольку они все время страдают по этому поводу, но бессознательно они испытывают тайное желание умереть.

Отсюда вывод: как страх, так и тревога являются адекват­ными реакциями на опасность, но в случае страха опасность очевидна, а в случае тревоги она скрыта и субъективна. Иначе говоря, интенсивность тревоги пропорциональна тому смыс­лу, который для данного человека имеет данная ситуация. Причины же его тревоги, в сущности, ему не известны.

Можно ли убедить невротика в том, что его тревога бес­почвенна? Увы, нет. Что же делает в этом случае терапевт? Он пытается выявить тот смысл, который имеет для невро­тика определенная ситуация. Обыкновенный человек в на­шей культуре плохо представляет себе значение тревоги в своей жизни. Когда невротики говорят о своей тревоге, то аналитики получают довольно пеструю картину.

Обнаружения тревоги многообразны. Она может прояв­ляться в виде неясного чувства, в форме приступов страха. Помните у Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума...» Другие осознают, что время от времени испытывают тревогу. Они могут знать, а могут и не знать про те обстоятельства, кото­рые ее вызывают. Наконец, есть невротики, которые осозна­ют лишь тот факт, что у них депрессия, чувство неполноцен­ности, расстройства в сексуальной сфере. Но они не вполне отдают себе отчет в том, что испытывали когда-нибудь или испытывают сейчас чувство тревоги. Однако анализ помога­ет этим невротикам осознать свою тревожность или воскре­сить в памяти тревожные сновидения и те ситуации, которые вызвали у них чувство страха. Стало быть, мы можем испы­тывать тревогу, не зная об этом.

§ 4. Корни тревоги

Если рассуждать последовательно, то можно прийти к мысли, что необоснованной тревоги нет вообще. То, что че­ловек впал в невротизм, имеет некую причину. Допустим, де­вочка в детстве пережила сильный стресс. Из-за того, что ее родители были репрессированы, в один миг жизнь измени­лась, семье пришлось оставить родные края и уехать в ссыл­ку. Разумеется, все это оставляет страшный след в психике. Появляется бессознательное ощущение хрупкости бытия, которое может быть разрушено в одночасье.

Теперь представим себе, что эта девочка — уже взрослая женщина. Жизнь ее сложилась в целом благополучно. Семья была реабилитирована. Сама она вышла замуж, сделала ка­рьеру, у нее прочная семья. Но достаточно одного маленько­го потрясения, чтобы эта женщина быстро впала в невроти­ческое состояние тревоги. Ведь у нее есть опыт, как может неожиданно обрушиться жизнь. Аналитику будет казаться, что страхи этой женщины преувеличены: никакой объектив­ной опасности нет. Повод, вызвавший тревогу, недостаточно основателен. Но так ли это на самом деле? Подчас наши чувства привязанности, гнева, подозри­тельности столь мимолетны, что едва достигают сознания, и столь преходящи, что мы забываем о них. Однако за ними также может скрываться громадная динамическая сила. Степень осознания чувства абсолютно ничего не го­ворит ни о его силе, ни о его значении. Тревога, замечает К. Хорни, может быть определяющим фактором нашей жизни, оставаясь в то же самое время неосознанной нами.

В действительности мы, по-видимому, делаем все возмож­ное для того, чтобы избежать тревоги. Для этого имеется мно­го причин, и самой общей из них оказывается та, что интен­сивная тревога — чрезвычайно мучительный аффект. Паци­енты, которые прошли через сильные приступы тревоги, нередко говорят, что лучше умереть, чем пережить это заново. В состоянии тревоги человек чувствует себя беспомощным.

Однако, чем безнадежнее ощущает себя человек, пишет К. Хорни, опутанный паутиной своего страха и защитного механизма, и чем сильнее ему приходится цепляться за ил­люзию, что он во всем прав и совершенен, тем сильнее он инстинктивно отвергает всякий — даже самый отдаленный и глухой — намек на то, что с ним что-то не так и необходимо что-то изменить.

Хорни называет четыре основных способа избежать тре­воги, которые существуют в нашей культуре. Первый спо­соб — рационализация, наилучший способ оправдать свое уклонение от ответственности. Он заключается в превра­щение тревоги в рациональный страх. Скрытую тревогу ра­цио будет мотивировать реальными причинами. Аналитик будет изо всех сил доказывать, к примеру, матери, что ее тре­вожность не имеет фактических оснований. Но мама в ответ выставит ряд аргументов. Разве вы не слышали, что в одном из районов Москвы объявился сексуальный маньяк? Нужно ли доказывать, что среди учителей много людей с различны­ми отклонениями? Почему этот человек угощает детей сла­достями? Какие у него намерения?

Мы постоянно сталкиваемся с яростной защитой ирра­циональных установок. Вместо того чтобы чувствовать себя беспомощной жертвой своих эмоций, такая мать считает, что она может активно действовать в данной ситуации. Она ни­когда не признается в иррациональности собственных на­строений. Напротив, она будет считать их абсолютно рациональными и обоснованными. Вместо того чтобы изменить себя, невротик будет продолжать переносить ответствен­ность на внешний мир и, таким образом, уходить от созна­ния собственных мотивов тревоги.

Второй способ избежать тревоги состоит в отрицании ее существования, т. е. в устранении ее из сознания. Оказывает­ся, можно сознательно отрицать тревогу, пытаться умышлен­но ее преодолеть. Хорни иллюстрирует это таким примером. Скажем, девушка, которую вплоть до наступления полового созревания мучила тревога (она особенно боялась грабите­лей), приняла сознательное решение не обращать на эту тре­вогу внимания. Первое сновидение, которое она предложила аналитику, открыло различные варианты такого отношения.

Оно содержало в себе различные ситуации, которые в действительности ее пугали, но на которые она всякий раз храбро реагировала. В одной из них она услышала ночью шаги в саду, вышла на балкон и спросила: «Кто там?» Ей уда­лось избавиться от своего страха грабителей, но т. к. ничего не изменилось в факторах, вызывающих ее страх, то оста­лись другие проявления все еще сохраняющейся тревожно­сти. Она оставалась робкой, продолжала жить обособленно, чувствовала себя лишней и не могла приняться ни за какую полезную работу.

Одна из моих пациенток рассказывала, что, стремясь преодолеть чувство страха, которое ее томит, она летом при­ступила к его «изживанию». Так, она заставила себя прыг­нуть в речку с обрыва, хотя ей было страшно, пройти по кар­низу дома. Она искренне считала, что эти меры помогут най­ти путь к исцелению. Броситься с обрыва ей удалось, но глубинные истоки тревожности остались. Мы еще долго шли с ней к их искоренению.

Очень часто у невротиков нет такого сознательного реше­ния. Нередко этот процесс протекает непроизвольно. Однако отличие от нормы лежит не в степени осознания такого реше­ния, а в достигаемом результате. Все, чего может достичь не­вротик, «беря себя в руки», — это устранять явные проявле­ния тревожности, как в случае с девушкой, переставшей ис­пытывать страх перед грабителями. По мнению Хорни, такой результат может иметь практическую ценность и мо­жет также обладать психологическим значением для повы­шения своей самооценки. Но — это очень важно — при этом остаются без изменения основные движущие силы личности и утрачивается действительный стимул для их проработки.

Третий путь избавления от тревоги Хорни связывает с наркотизацией. К ней могут прибегать сознательно, в бук­вальном смысле, принимая алкоголь или наркотики. Одна­ко имеется множество путей и не столь очевидных. Одним из них является погружение в социальную деятельность под влиянием страха одиночества. Ситуация не меняется от того, осознается этот страх как таковой или предстает лишь как смутное беспокойство. Чрезмерная погруженность в работу, преувеличенная потребность во сне, сексуальная активность — вот формы такой наркотизации.

Четвертый способ уйти от тревоги наиболее радикален: он заключается в том, чтобы избегать всех ситуаций, мыслей и чувств, которые могут ее пробудить. Это может быть созна­тельный процесс. Человек, который боится плавать, не лезет в море. Боящийся гор не занимается альпинизмом. Точнее говоря, человек может осознавать наличие тревоги и даже то, что он ее избегает.

Глава 4 Мужество быть

§ 1. Воплощенные узоры страха

Может ли страх приобретать реальные физические очер­тания? Способно ли знакомое всем нам чувство страха во­плотиться в действительно существующие материальные объекты? Эти вопросы уже не кажутся праздными с тех пор, как широко распространились слухи о появлении на небе за­гадочных предметов — НЛО, или, говоря проще, «летающих тарелок».

Плотную завесу тайны, скрывающую от нас разгадку этого удивительного феномена, попытался приподнять выдающий­ся психолог и философ К. Г. Юнг (1875—1961). Он выдвинул свое, на первый взгляд, невероятное объяснение небесных ви­дений, которое теперь кажется вполне правдоподобным.

Видения НЛО не следует путать с теми групповыми галлю­цинациями, которые встречались еще в далеком прошлом (примером такого типа галлюцинаций может служить за­блуждение швейцарских пограничников во время Второй ми­ровой войны, когда все они отчетливо видели надвигающиеся прямо на них немецкие танки, которых в действительности не существовало).

В случае же с НЛО мы имеем дело действительно с види­мыми физическими объектами, которые, однако, ведут себя не как предметы, а как мысли. В самом деле трудно, почти невозможно представить себе галлюцинаторные образы или психические фантазии, которые были бы способны подавать сигналы о своем существовании, отражаясь на экранах рада­ров или проявляясь на фотопленке. Да и большинство оче­видцев, наблюдавших подобное, явно не относятся к лицам, которых можно было бы заподозрить в мистификации.

Образ этих загадочных явлений зародился в глубинах че­ловеческого подсознания под влиянием чувства страха — темного и иррационального. НЛО, по Юнгу, — это вопло­щенные узоры страха.

Но ведь страх — всего лишь чувство, порождающие раз­личные эмоции. Оно может возникать при столкновении с чем-то реально существующим, способным встревожить или испугать. Оказывается, и сам страх способен выступать в роли первопричины видений, похожих на некую реаль­ность. Глубинный, возникающий в подсознании, он может приобретать зримые очертания и преобразовываться в дей­ствительно существующие материальные объекты.

Здесь обнаруживает себя специфический механизм пси­хики — механизм проекции, т. е. переноса внутреннего со­стояния человека на объект проекции. В обычной жизни мы сталкиваемся с ним довольно часто. В основе массовых ви-дений НЛО лежит именно механизм проекции. Аффектив­ное напряжение, страх, копившийся в подсознании, неожи­данно вырываются на свободу, принимая при этом совер­шенно причудливые формы. Причем так же, как и в повседневной жизни, видения, вызванные страхом, никак не связаны с причинами, его породившими. Зато они обре­тают визионерский облик, т. е. предстают уже в виде предме­та, имеющего конкретные очертания.

На протяжении жизни человека преследуют различного рода страхи. Причем не всегда его гнетет что-либо конкрет­ное и определенное, как реальная опасность. Человека мо­жет пугать предстоящая смерть, хотя он еще довольно молод, он может приходить в отчаяние при мысли, что его разлюбит близкий человек, хотя никаких признаков этого пока нет. Человек боится как бы потенциально, загодя. Но его подсоз­нательные страхи могут восприниматься и на уровне созна­ния и ассимилироваться им. «Я боюсь смерти, но все люди когда-нибудь умирают. К тому же я еще слишком молод, что­бы всерьез задумываться над этим» — вот типичный пример восприятия смерти как сознательного допущения.

В интересующем Юнга случае происходит разрыв между сознательными установками человека и противостоящими им бессознательными стремлениями. Бессознательное со­держание психики опровергается резонами сознания, и оно находит другие лазейки, в обход логики. Тогда страх с мас­терством истинного художника рисует узоры, не подвласт­ные нашему разуму.

Возникающие при этом образы не усваиваются сознани­ем, и человек оказывается в ситуации крайнего психологи­ческого напряжения. На свободу вырываются видения, по­рожденные бессознательными импульсами. В мир привыч­ных вещей вторгается что-то, что невозможно объяснить при помощи интеллекта, а наше рациональное сознание от­торгает его от себя как можно дальше. Ум отказывается вос­принимать и объяснять загадочные фантомы и тем самым превращает их в реально существующие объекты, но сущест­вующие как бы вовне.

Интересным и непонятным кажется также и то, что боль­шинство наблюдавших необычайные явления оказываются людьми с трезвым практическим складом ума, которые рань­ше не верили в существование НЛО или были к подобным темам совершенно равнодушны. На самом деле ничего уди­вительного здесь нет. Ибо именно у таких людей происходит наиболее резкий отрыв сознания от расположенных глубже слоев бессознательного.

Юнгу удалось сделать одно любопытное наблюдение. Оказывается, среди наблюдателей небесных миражей значи­тельное число составляют летчики. Этот феномен довольно легко объяснить. С одной стороны, летчик имеет дело со сложной аппаратурой, которой он управляет, а с другой — его окружает безбрежная пустота космического пространст­ва. Его сознание концентрируется на приборах, требующих тщательного наблюдения, но при этом оно нуждается и в ка­ком-то заполнении окружающей пустоты. Профессиональ­ная дисциплина и здравый смысл не позволяют летчику от­влечься на что-то, что помогло бы ему компенсировать эту пустоту и одиночество в небесном пространстве. Подоб­ная ситуация — идеальное условие для спонтанного разви­тия механизмов проекции. Всемогущее бессознательное как бы мстит летчикам за чрезмерно развитый рациона­лизм и банальность ясной сферы сознания. Можно ска­зать, что подавленная духовная сфера психики человека компенсирует себя с помощью проекций, совершенно не­ожиданных для нашего здравого смысла.

Подобно тому как физический голод или жажда способ­ны порождать всякого рода галлюцинации, связанные с пи­щей и водой, точно так же и голод душевный может вызывать причудливые образы и символы. Особая психологическая природа феномена НЛО отличает его от всех известных прежде небесных явлений (метеориты, миражи, шаровые молнии и т. п.). Единственное, что можно с уверенностью сказать об НЛО, — это современный живой миф. Но миф специфического типа, принадлежащий нашему просвещен­ному рациональному времени.

Обращает на себя внимание интересный факт: в конце первого тысячелетия христианской цивилизации человечест­во также жило в ожидании конца света. И наверняка страх, выползающий из темных лабиринтов подсознания, тоже при­обретал причудливые очертания в виде непостижимых реаль­ностей. Мысль о небесном вмешательстве соответствовала тогдашнему мировоззрению, однако ничего похожего на ны­нешнее НЛО замечено не было. Что же произошло в нашу эпоху?

Почему в небесном пространстве непрерывно циркулиру­ют какие-то предметы, совершенно не похожие ни на порож­дение необузданной фантазии, ни на широко известные в прошлом видения ангелов — вестников божественной воли?

Природа страха не меняется, но формы его проявления зависят от культуры. В наше богатое техническими совер­шенствованиями и научными открытиями время архетип-ный, т. е. неизменный, образ страха старается принять как можно более соответствующую форму. Его узоры напомина­ют грандиозные сооружения, нечто технологическое. Это позволяет страху обмануть наше рационалистическое созна­ние и избежать неприличия банальной мифологической персонификации.

По мнению Юнга, разрыв Между различными психичес­кими уровнями сознательного и бессознательного достиг в современной цивилизации такого масштаба, который еще не наблюдался на протяжении всех предшествующих столе­тий. Это грозит человечеству потерей динамического равно­весия между основными психическими компонентами. Мир темного и таинственного бессознательного проявляет себя в таких условиях как соперник сознания. Он предстает в виде внешней угрожающей силы.

В прошлом для сохранения равновесия между сознанием и глубинами подсознания люди имели возможность религи­озно-магических действий, обрядов и ритуалов, которые по­могали им избегать острых коллизий между сознанием и ир­рациональным. Нынешняя цивилизация освободилась от подобного «предрассудков» как от лишнего бремени. Современный человек, ведущий заурядный образ жизни, держится за все обыденное, очевидное, коллективно одобренное и по­тому наиболее достоверное. Душа для него не более чем неу­ловимый туман.

Бессознательное представляет собой совершенно само­стоятельную, независимую сферу человеческой психики, хотя и взаимодействующую непрерывно с сознанием. Уди­вительным кажется нам то, что страхи, вырвавшиеся из под­валов подсознания, превращаются в реально существующие объекты. Еще более удивительно, что объекты эти имеют ярко выраженную геометрическую форму. И уж совсем пора­зительно, что из великого множества геометрических фигур таинственные видения выбрали круг и его очертания. Отсю­да и родилось забавное название — «летающие тарелки». Ведь, по словам очевидцев, все загадочные небесные виде­ния, которые им довелось наблюдать, имели форму круга или окружности. Мифы, когда-то созданные нашими дале­кими предками, вдруг оживают на глазах у современного че­ловека. Один из таких мифических образов — мандата, что означает «круг», «окружность». Мандала — это не просто геометрический знак, это сакральный символ.

§ 3. Жало страха — тревога

Один из крупнейших теологов прошлого века Пауль Тиллих (1886— 1965) в книге «Мужество быть» пытается найти выход из ситуации тотального страха. Он также исходит из уже сформу­лированного вывода, что страх и тревога различимы, но нераз­делимы. Они имманентно присущи друг другу. «Жало страха, — пишет он, — тревога, а тревога стремится стать страхом. Страх — это боязнь чего-либо, например, страдания, отвер­жения личностью или группой, утраты чего-то или кого-то, момента смерти. Но перед лицом угрозы, которой полны эти явления, человек боится не самого отрицания, которое эти явления в себе несут, его тревожит то, что, возможно, скры­вается за этим отрицанием. Яркий пример — и нечто боль­шее, чем просто страх — это страх смерти» (Тиллих П. Изб­ранное. Теология культуры. — М., 1995. — С. 31).

По мнению Тиллиха, предвидение того, что, может быть, поджидает нас за порогом смерти и превращает трусов, опи­санное в монологе Гамлета «Быть или не быть», страшно не конкретным содержанием, а своей способностью символи­зировать угрозу небытия — того, что религия называет «веч­ной смертью». Символы ада у Данте порождают тревогу не своей объективной образностью, а потому что они выражают то «ничто», сила которого переживается в тревоге вины.

Страх смерти вносит элемент тревоги в любой другой вид страха. Тревога, на которую не повлиял страх перед конкрет­ным объектом, тревога во всей своей наготе — это всегда тре­вога предельного небытия. На первый взгляд, размышляет Тиллих, тревога — это болезненно переживаемая неспособ­ность справиться с угрозой, которая заключается в опреде­ленной ситуации.

Однако более тщательный анализ показывает, что трево­га по поводу определенной ситуации подразумевает тревогу по поводу человеческой ситуации как таковой. Поэтому в тот момент, когда душой человека овладевает «голая трево­га», прежние объекты страха перестают быть определенны­ми объектами. Они оказываются тем, чем они отчасти были и раньше, а именно симптомами основополагающей трево­ги человека. Как таковые они уже неуязвимы, даже если против них вести самую мужественную борьбу.

Эта ситуация вынуждает человека в состоянии тревоги строго определять объекты страха. Тревога стремится превра­титься в страх, т. к. мужество способно его встретить. Конеч­ное существо, считает Тиллих, не способно терпеть голую правду более одного мгновения. Те, кто пережил подобные моменты, например мистики, прозревшие «ночь души», или Лютер, охваченный отчаянием из-за приступов демоническо­го, или Ницше-Заратустра, испытавший «великое отвраще­ние», поведали о невообразимом ужасе голой тревоги.

Избавиться от этого ужаса обычно помогает превращение тревоги в страх перед чем-либо, неважно перед чем. Челове­ческая душа — это не только фабрика идолов ( как считал Ж. Кальвин), это также фабрика страха: первая нужна для того, чтобы скрыться от Бога, вторая — чтобы скрыться от тревоги. По мнению Тиллиха, между этими двумя способно­стями человеческой души существует взаимосвязь. Ведь встреча с Богом, который на самом деле есть Бог, означает также встречу с абсолютной угрозой небытия. «Голый абсо­лют» (это выражение М. Лютера) порождает «голую трево­гу», а она означает прекращение всякого конечного самоут­верждения и не может быть объектом страха и мужества. Но в пределе всякие попытки преобразовать тревогу в страх тщет­ны. Устранить основополагающую тревогу конечного бытия, вызванную угрозой небытия, невозможно. Эта тревога при­суща самому существованию.

§ 4. Страх как страсть

Экзистенциальный страх нельзя ни вылечить, ни изжить. Его можно только испить полной чашей. Ведь он порожденне физической опасности, в нем обнаруживается не мало­душие человека, не его готовность укрыться от беды. Это ме­тафизический ужас, в основе которого неустранимое горь­кое откровение, своего рода прозрение.

Что же заставляет человека испытывать страх как некую страсть? Если подлинное существование возможно только у беспредельной бездны, то отчего не сойтись поближе с обра­зами страха, не разглядеть его причудливую вязь, не проник­нуть в сердцевину всепожирающего ужаса? Только в тревоге я постигаю себя как существо тотально свободное.

Люди по-прежнему со всей страстью предаются страху. Но что эта за причуда? Откуда неприродная потребность рождает такое влечение? Человек способен культивировать в себе страх, переживать такие состояния, когда реальной причины для бес­памятства нет. Страх как фантазия, как обыкновенное состоя­ние души — это, строго говоря, что-то неприродное.

Романтизация страха составляет примечательную черту такого сознания. Оно стремится уловить тончайшие оттенки данного переживания, которое обретает самые причудливые формы, рождает фантастические образы страха.

Утрачены ли эти традиции сегодня? Литература послед­них столетий — готические романы, детективы, триллеры, истории ужасов — уже не просто удовлетворяет человечес­кую любознательность, пытливость в распознавании кош­маров. Она буквально обслуживает фантазию человека, обу­реваемого страстью видеть, осязать, переживать страшное. Массовая культура наших дней немыслима без сюжетики криминальных убийств, погони и воздаяния, расправы и не­крофильских влечений. Это ли не страсть?

Наконец, невероятную притягательность приобрели в современной культуре эсхатологические темы, мотивы все­ленской катастрофы и гибели человечества. Читаем у Томаса Манна: «Поистине существует апокалипсическая культура, до известной степени посвящающая исступленных в несо­мненные факторы и события, хотя это и наводит на мысль о странном психологическом феномене, заключающемся в повторяемости наития прошлого, в несамостоятельности, заимствованности, шаблонности исступлений».

Человечество со всей страстью предается страху. Что это за причуда? Какой потребностью рождено это всепроникаю­щее влечение? Ужас нередко порождается конкретными причинами: боимся смерти, разорения, предательства, напа­дения. Все это обусловливает смятение духа. Фактор враж­дебности, как говорится, налицо. Но есть и другой тип стра­ха, когда реально никакой опасности нет, но человек все рав­но пребывает в предельном замешательстве. Это страх человека перед самим собой.

Заключение

Итак, страх явил нам свои многочисленные лики. Перед нами прошли библейские образы всеобщей гибели, возвещен­ного страдания и спасения. Мы впустили в себя дантовские картины ада, неисчислимые муки грешников. Ощутили дыха­ние смерти, которое превращает в тление все, что некогда было людской красотой. Содрогнулись сердцем, представив себе оскудевшую планету без озер и лесов. Вообразили черную пус­тоту, для которой нет ни названий, ни красок. Так может выгля­деть наша планета после ядерного всесожжения.

Но страх, как мы могли разглядеть это, — это не то, что вне нас, что тревожит нас как внешняя, грозная и неодолимая сила. Он переполняет все наше существо, коренится в недрах психики, мнительно обнаруживая себя в самых неожиданных обликах. Мы цепенеем от собственной уникальности, от не­похожести нашего внутреннего мира на иные, противостоя­щие нам. Мы бежим от свободы, которая сопряжена для нас с неотвратимой ответственностью. Мы ужасаемся, обнаружив в себе мертволюбие, желание отринуть жизнь — дар напрас­ный, дар случайный...

Литература

1.   Бердяев Н. А. О человеке, его свободе и духовности. — М., 1999.

2.   Кьеркегор С. Страх и трепет. — М., 1993.

3.   Рыбакова А. Страх. М., 1990.

4.   Симонов П.В. Что такое эмоция? М. Наука, 1966.

5.   Страх. Страсти человеческие: Антология. Маргиналии проф. П. С. Гу-ревича. — М., 1998.

6.   Тиллих П. Избранное. Теология культуры. — М., 1995.

7.   Хайдеггер М. Время и бытие. — М., 1993.

8.      Хорни К. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. — М., 1993.

9.   Шелер М. Человек и история //Человек: образ и сущность. — М., 1991.

10.   Щербатых Ю.В., Ивиева Е.И. Психологические и клинические аспекты страха, тревоги, фобий. Воронеж, 1998.

.