Внеклассное мероприятие "История военных песен"

«Синий платочек»

Счастливая и необычная судьба у этой песни: она родилась дважды. А чтобы разобраться, как это случилось, давайте перенесемся в довоенный 1939 год, в дни, когда впервые прозвучала ее незатейливая мелодия.Именно тогда, спасаясь от фашистской неволи, в Советский Союз приехали участники популярного польского эстрадного коллектива «Голубой джаз». Они выступали с концертами в Белостоке, Львове, Минске и других городах. Весной 1940 года «Голубой джаз» гастролировал в Москве. Концерты его проходили в саду «Эрмитаж». На одном из них побывал поэт и драматург Я. М. Галицкий.Среди многочисленных мелодических импровизаций композитора и пианиста джаз-оркестра Ежи Петерсбургского, прозвучавших в концерте, одна особенно понравилась ему. И тут же, во время концерта, он подтекстовал понравившуюся мелодию. Слова про девичий синий платочек наполнили ее новым смыслом, как бы вдохнули жизнь.После концерта поэт познакомился с композитором, показал ему набросок своих стихов, и через несколько дней состоялась премьера песни. «Синий платочек» в сопровождении «Голубого джаза» спел его солист Станислав Ляндау.

Вряд ли подозревал тогда Яков Маркович Галицкий (1891—1963) — автор многих пьес, с успехом шедших в те годы на сценах столичных театров, что не им, а именно этому скромному его поэтическому опыту предстоит долгая жизнь. Песню включили в свой репертуар многие известные певицы и певцы: Л. Русланова, И. Юрьева, В. Козин.

На пластинку в довоенные годы «Синий платочек» записан был только однажды. На этикетке пластинки, выпущенной Ленинградской фабрикой, указаны авторы слов и музыки — Я. Галицкий и Е. Петерсбургский, исполнительница — популярная в те годы певица Е. Юровская и ее аккомпаниатор — пианист Б. Мандрус.
Слушаешь сейчас эту запись и невольно задаешься вопросом: «Ну чего в ней особенного, в этой песне?»

Думается, правильно ответил когда-то на этот вопрос композитор Д. Б. Кабалевский. Возражая противникам «Синего платочка» (а их в свое время было немало), Дмитрий Борисович заметил: «Вопрос популярности «Синего платочка» очень ясный. Этой популярностью он пользуется, по-моему, по трем причинам:
— первая причина — та, что он удовлетворяет в каком-то смысле потребность в лирической песне, которая велика в народе;
— вторая причина — та, что в нем есть абсолютное сочетание текста и музыки.

Синий платочек — Вадим Козин

В тексте этой песни нет ни героев, ни героических подвигов, ничего, кроме чистой лирики. Эта лирика так же элементарна в своем выражении, как элементарна и музыка песни. Но отсутствие противоречия между текстом и музыкой делает эту песню очень органичной;
— третья причина — та, что при всей примитивности музыка этой песни идет от традиции старинного русского вальса — вальса, на который имеется спрос…»

Синий платочек — Изабелла Юрьева

Говоря о «примитивности» музыки, Дмитрий Борисович, по всей вероятности, имел в виду ее простоту, ту самую простоту, которая сделала «Синий платочек» легко запоминаемой, близкой, понятной и дорогой всем нам песней.

Великая Отечественная война вызвала к жизни новые песни, которые нужны были солдатам первых эшелонов. отправлявшимся на фронт, первым призывникам и добровольцам. ополченцам, толпившимся на сборных пунктах. И такие новые песни, походные, строевые, лирические, сочинялись нашими композиторами и поэтами, публиковались в газетах, выходили отдельными листовками, исполнялись по радио, звучали с экрана в боевых киносборниках: песни- лозунги, песни-призывы, выразившие чувство всенародного гнева, ярости, стремление к борьбе, к отпору врагу.

Синий платочек — Лидия Русланова Со старыми же песнями произошла странная и неожиданная метаморфоза: мирные, довоенные они стали первыми военными, обрели как бы второй, не существовавший прежде смысл, ставший главным. Повествуя о любви и любимых, о разлуках и встречах, о родном доме и русской природе, они зазвучали как рассказы, как напоминание о тех мирных днях, той мирной жизни, за возвращение которой шла война, ради которой солдаты воевали и жертвовали собственной жизнью.

Заново родившись, песни эти помогали воевать. Они стали символом и своеобразным залогом того, что мирное время вернется, что его надо вернуть, сметя захватчиков с родной земли.

Вспоминая об этом времени, поэт А. Сурков писал:
«Уже с первых дней войны стало слышно, что рядом с коваными строками «Идет война народная, священная война» в солдатском сердце теплятся тихие лирические слова песенки «Синенький скромный платочек».

Так и было. Более того — в солдатских окопах и землянках в короткие минуты отдыха пели не только прежний довоенный вариант «Синего платочка». Повсеместно бытовали самые различные его переделки: лирические, шуточные, сатирические.

В августе 1942 года Лидия Андреевна записала этот вариант «Синего платочка» на грампластинку вместе с «Землянкой» К. Листова и А. Суркова. Однако, как мы уже говорили, пластинке с этой записью суждено было увидеть свет лишь сорок лет спустя, в 1982 году, поскольку в войну были изготовлены лишь матрицы и сделан с них пробный оттиск, а в тираж она не пошла.

Уникальный экземпляр оттиска посчастливилось отыскать киевскому филофонисту В.П. Донцову. В 1976 году эта запись была продемонстрирована в декабрьском выпуске телепередачи «Песня далекая и близкая», а после реставрации пластинка с «Синим платочком» и «Землянкой» в исполнении Руслановой была выпущена фирмой «Мелодия».

Но все-таки самую широкую известность и распространение в годы войны получил, вне всякого сомнения, тот фронтовой вариант «Синего платочка», инициатором создания и первой исполнительницей которого стала замечательная наша певица, народная артистка Советского Союза Клавдия Ивановна Шульженко.

С голоса этой популярной исполнительницы «Синий платочек» обрел как бы второе рождение и вторую жизнь, стал одной из самых знаменитых песен военных лет.
Время написания стихов этого фронтового варианта “Синего платочка” — 9 апреля 1942 года. Их автор — литсотрудник газеты «В решающий бой!» 54-й армии Волховского фронта, лейтенант Михаил Александрович Максимов.

Синий платочек — Екатерина Юровская

Войну он начал в 1-й горнострелковой бригаде в должности помощника командира артиллерийско-пулеметного батальона. Но через несколько месяцев был отозван в распоряжение фронтовой газеты. По заданию редакции ему приходилось бывать на различных участках Волховского фронта, писать репортажи о боевых событиях.

Приезд на Волховский фронт Клавдии Ивановны Шульженко и джаз-ансамбля Ленинградского ДКА имени С. М. Кирова, которым руководил Владимир Коралли, совпал по времени с присвоением гвардейских званий отличившимся в боях частям и соединениям 54-й армии. В честь этого события Шульженко там и выступала. А Максимову поручено было написать об этом отчет.

Познакомились. Разговорились. Узнав о том, что он пишет стихи, Клавдия Ивановна сразу же предложила написать новый текст на музыку довоенной песни «Синий платочек», чтобы в нем были такие слова, которые созвучны времени. Потом был концерт в волховской школе, превращенной в г Строки из военного дневника ленинградского писателя А. А. Бартэна, работавшего в ту пору вместе с Максимовым в редакции газеты «В решающий бой!»:
«5 апреля 1942 года.

Вечером в клубном зале школы — концерт джаз-ансамбля Ленинградского ДКА под руководством Шульженко и Коралли…
Шульженко и Коралли — одни из немногих, выступавших в Ленинграде в самые тяжелые дни. Выступают они и сейчас в прифронтовой полосе, приносят людям, идущим рядом со смертью, радость и имеют, несомненно, право на самые большие награды… Тяжелый воздух. Тяжело раненые. Сдержанные стоны. Слабый свет. Маленькая школьная сцена с остатками детских декораций.Раненые послали записку. По их просьбе Шульженко исполнила «Синий платочек»…»
Это был еще довоенный «Синий платочек». После его исполнения, вероятно, и состоялся знаменательный для судьбы этой песни разговор певицы с Максимовым, в результате которого появились новые стихи на музыку этой популярной песни.

 «Я, конечно же, не мог тогда предположить, что «Синий платочек» с моим текстом «приживется» и что ему будет уготована такая долгая жизнь, — вспоминал много лет спустя Михаил Александрович.— В ту пору считалось ведь, что на фронте нужны совсем другого рода стихи и песни— призывные, мобилизующие.

Помнится, редактор нашей газеты в ответ на мое предложение опубликовать эти стихи вместе с отчетом о концерте Шульженко тоном, не терпящим возражений, категорически заявил: «Вы что, лейтенант? О каких «синих платочках» может идти сейчас речь? Кругом — война, смерть, разрушения…»

Об этом разговоре узнал наш ответственный секретарь, получивший новое назначение — редактором дивизионной газеты «За Родину!» — Александр Львович Плющ. «Давай, — говорит он мне на прощанье, — твое «творение». Я его в своей газете напечатаю и тем отмечу вступление в новую должность. Авось, не снимут…»
Он первый эти стихи опубликовал. Больше я их никуда не посылал…»

Было весьма заманчиво отыскать эту первую публикацию «Синего платочка» и ее инициатора. Выяснилось, что живет он в Москве, был в свое время редактором популярного издания — газеты «Неделя». Мы встретились. Ни слушав меня, Александр Львович очень обрадовался весточке от своего старого фронтового друга.

Синий платочек — Клавдия Шульженко

Порывшись в ящиках письменного стола, он спокойно и как-то по-будничному извлек оттуда пожелтевшую от времени, аккуратно переплетенную подшивку дивизионной газеты «За Родину!». Вот и 101-й номер ее от 8 июня 1942 года, и в нем, на второй странице, стихотворение «Синий платочек» с подписью «Лейтенант М. Максимов».

Сохранилась и газета с заметкой, рассказывавшей и о том, как восприняли эту песню у нас в дивизии, — продолжал между тем свои воспоминания Плющ. — Особенно пришлась она по душе пулеметчикам. Все они так и считали, что песня эта про них написана, коль заключают ее слова:
«Строчит пулеметчик за синий платочек…»

Называлась заметка «Хорошая мода».
«И на фронте бывают свои поветрия, увлечения и моды.
Пулеметчики нашей части не просто строчат, а выбивают чечетку. Некоторые «мастера» наловчились играть на пулеметах марши, чарльстоны, румбу.

Пулеметчик Онищенко после того, как прочел стихи про синий платочек, наклеил на щиток своего «максима» портрет жены. «Ну как, Анюта, дадим фрицам прикурить?» — и нажимает гашетку. Конечно, сразу нашлись подражатели- Теперь, пожалуй, нет ни одного пулеметного щитка без портрета жены. матери, невесты. И доты свои величают теперь пулеметчики по имени близких.

"Смуглянка"

Забавно, но многие считают, что песня "Смуглянка" была написана к фильму «В бой идут одни старики», хотя на самом деле она появилась за 30 с лишним лет до выхода такового...

Другим примечательным «несоответствием» является тот факт, что описанные в фильме события относятся к 1943 году, когда шли бои на Днепре, при том, что впервые "Смуглянка" прозвучала только в 1944 году. Кроме того, у лётчиков эскадрильи, послуживших прототипами для героев фильма, «коронной» песней в их ансамбле была никакая не «Смуглянка», а песня «С одесского кичмана», за что певец Леонид Осипович Утёсов подарил эскадрилье приобретённый на свои средства истребитель. Впрочем, всё это нисколько не умаляет ценность как фильма, так и песни.
Но как обычно, обо всём по порядку. Давным-давно, в 1812 году, когда французский император с завышенным самомнением решил значительно расширить свои владения, в России зародилось партизанское движение. Само слово «партизан» является заимствованием как раз из французского языка, который, в свою очередь, вобрал сей термин из итальянского, а переводится буквально «сторонник». Партизаны, партизанские отряды и партизанская война сыграли главную роль в появлении песни, которая, в принципе, романтику оных и воспевает.

Относительно Молдавии, откуда была героиня песни — смуглолицая селянка, можно кратко сказать, что это историческая область, бывшая ранее княжеством со столицей в Яссах. В 1859 году Молдавия объединилась с Валахией, образовав Румынское княжество. Окраинная область исторической Молдавии — Бессарабия — досталась в 1812 году России. В марте 1918 г. местные националисты пригласили в Бессарабию румынские войска, и область вернулась к Румынии. В ходе Гражданской войны была попытка со стороны Красной армии её отбить (точнее, захватить вместе с Румынией и Венгрией). В окрестностях Кишинёва действовал Румынский фронт, и в частности, отряд под командованием Григория Ивановича Котовского, который сам был родом из Молдавии и являлся ак оказались тщетны.

В 1939 году в пакте Молотова-Риббентропа СССР подчеркнул свой интерес к Бессарабии, и после двух нот правительству Румынии, в которых выдвигались жёсткие требования передать эту территорию Советскому Союзу, оная отошла к Молдавии, ставшей 2 августа 1940 года новой полноценной республикой в составе СССР.

В том же 1940 году от политуправления Киевского Особого военного округа поступил заказ на создание музыкального произведения для окружного ансамбля песни и пляски. В результате поэт Яков Захарович Шведов и композитор Анатолий Григорьевич Новиков написали сюиту, посвящённую Григорию Котовскому как герою Гражданской войны.

тивным стороннико В состав сюиты вошло семь песен: «Молдавский ветер», «Партизанская думка», «Песня о Котовском», «Отъезд партизан» и другие, в том числе и "Смуглянка" — как вспоминал поэт, написанная как продолжение их совместной с Новиковым песни «Отъезд партизан». Однако ж, до всенародной славы "Смуглянке" было ещё далеко: в довоенный период песню, написанную в лирическом и игровом складе, в отличие от той же «Партизанской думки», широко практически не исполняли в связи с её «фривольностью», а партитура чуть позднее вовсе была утеряна.

Первый год войны требовал патриотических песен, поднимающих бойцов на подвиг во имя Родины — в этом контексте места "Смуглянке" ещё не было. Но по прошествии времени, когда уже появились и полюбились те же лирические «Тёмная ночь» и «В землянке», в 1942 году Анатолий Новиков вернулся к своему детищу, решив сделать из песни законченное произведение. Для этого он связался с Яковом Шведовым, который в тот момент служил на далёком 2-м Украинском фронте, чтобы тот немного переделал текст. Несмотря на войну и сопутствующие ей сложности в работе почты, изменённый текст быстро и благополучно был доставлен Новикову. Обновлённая песня вместе с несколькими другими песнями была доставлена Александру Васильевичу Александрову, который выбрал для своего коллектива именно "Смуглянку". И вновь песню ждали проблемы. Сначала выяснилось, что выбранная Новиковым тональность песни была не лучшая для запевалы, поскольку по его замыслу начинать должен был тенор, а подхватывать тему баритон. Но здесь солист ансамбля Николай Устинов предложил поменять голоса местами, что и было сделано. Затем, когда ансамбль сделал запись на радио, редколлегия Государственного радио отвергла из всего записанного репертуара "Смуглянку" за сентиментальную чуждость советским слушателям в сложное время. Сыграло свою роль ещё и то, что Молдавия тогда была под контролем фашистских оккупантов, и никакого партизанского движения, в отличие от других областей, в ней не было.

Так песня вновь оказалась на полках до 1944 года. Прорыв к вечной славе произошёл незадолго до праздничного концерта 7 ноября, когда Александров вспомнил о «забракованной» песне, решив включить её в концертную программу. Выступление ансамбля проходило в Концертном зале им. Чайковского и транслировалось по радио. Запевал "Смуглянку" всё тот же Николай Устинов, которому песня в значительной степени обязана своим успехом. Публика встретила песню «аплодисментами, переходящими в овации» и криками «бис!». И то же радио, которое ранее отвергло "Смуглянку", в этот раз помогло услышать её очень большому числу людей.

Вдохновлённый успехом, Александр Васильевич включил песню в программу Всесоюзного конкурса на лучшую песню о Великой Отечественной войне, но здесь "Смуглянка" не только не заняла какого-либо призового места, но и вообще не была отмечена жюри. К счастью, мнение м похода н жюри, как мы знаем, во многих случаях кардинально отличается от мнения слушателей. Песню тут же подхватили во многих военных ансамблях, которые включили её в свой репертуар. Примечательно, что песню, в которой говорилось про партизан Гражданской войны, воспринимали как рассказ о молодых людях, объединённых борьбой с гитлеровцами. Не менее интересно, что в годы войны из почти трёх тысяч учтённых советских партизан, воевавших на территории Молдавии, только 7 (семь!) человек были этническими молдаванами — основную массу бойцов составляли русские, украинцы и белорусы.

После войны песню в различных обработках можно было услышать от известных певцов и коллективов, а исполнение "Смуглянки" ансамблем им. Александрова неизменно вызывало восторженные отклики слушателей в разных странах.

В 1973 году Леонид Фёдорович Быков снял свой шедевр на все времена, без показа которого не обходится ни один День Победы, — фильм «В бой идут одни старики», — где, будучи режиссёром и исполнителем главной роли, спел и «Смуглянку». Согласно легенде, впервые эту песню Быков услышал в поезде, где её пели двое военных, ехавших в Молдавию на могилы своих боевых товарищей, и настолько "Смуглянка" запала актёру в душу, что ни о каком другом гимне «поющей эскадрильи» не могло быть и речи. Сам Быков всегда мечтал стать лётчиком, даже поступал в лётное училище по окончании средней школы, но не прошёл из-за маленького роста. Зато в ряды курсантов приняли его лучшего друга Виктора Щедронова. Через полгода Виктор попал на фронт, а 11 апреля 1945 года погиб в Чехословакии. Через двадцать лет Быков написал сценарий к своему лучшему фильму «В бой идут одни старики», где погибшего Виктора он воплотил в образе Смуглянки, не изменив даже фамилии — лейтенант Щедронов.

Именно фильм гениального Леонида Быкова явился главной и судьбоносной вехой в бессмертном шествии "Смуглянки" не только по нашей великой Родине, но и по многим странам мира на всех континентах.

Незадолго до своей трагической гибели Леонид Фёдорович написал:

…Пусть кто-то один скажет слово «прощай», и всё. Не надо цирка, называемого почестями. После этого «дерболызните» кто сколько может. А потом пусть 2-я эскадрилья врежет «Смуглянку» от начала и до конца

«Враги сожгли родную хату»

Пожалуй, ни одна из многочисленных песен-«фронтовичек» не была (по мнению идеологических надсмотрщиков за «чистотой» советского песенного искусства времен Великой Отечественной войны) столь «крамольной», «вредоносной» и «опасной», какой явилась неординарная, «неформатная» фронтовая песня «Враги сожгли родную хату». Ее поистине страдальческая история — живой укор тому времени.В этой знаковой фронтовой песне — впервые за всю историю Великой Отечественной войны — устами простого солдата, прошагавшего с боями «пол-Европы, пол-Земли», была рассказана суровая и жестокая правда о той отнюдь не сплошь «победоносной», «триумфальной» войне. А многие из нас узнали ее только теперь. После «Священной войны» лично я, военный журналист, считаю песню «Враги сожгли родную хату», говоря современным языком, главным «брендом» песенного наследия тех огненных лет. Люблю, просто обожаю ее не только за максимально обнаженную, сермяжную солдатскую правду о войне, а за поистине потрясающую, берущую за душу былинную простоту и доходчивость и текста, и мелодии, схожей с причитаниями плакальщиц на похоронах… А еще и потому, что песня эта вросла в мою плоть и кровь «на заре туманной юности» благодаря первому ее исполнителю, всенародному любимцу и кумиру 60–70-х годов прошлого века, популярнейшему певцу и киноактеру Марку Наумовичу Бернесу. С кем (признаюсь не без известной доли гордости и даже хвастовства) вашему покорному слуге посчастливилось однажды пообщаться. О чем подробнее поведаю чуть позже.

Но сначала о процессе рождения самой песни. Тут надо особо сказать о Михаиле Васильевиче Исаковском, поэте-песеннике, Герое Социалистического Труда, авторе ставших народными песен «Прощание», «Катюша», «Огонек», «Снова замерло все до рассвета». В самом конце войны Исаковский сподобился, как он сам признавался в узком кругу друзей, «написать про войну такое», что побаивался не только за свою профессиональную карьеру, но и, говоря по большому счету, за собственную жизнь. О том, что нечто «этакое» Исаковский написал о войне, прознал Александр Трифонович Твардовский, автор знаменитого «Василия Теркина». Узнал — и «натравил» на Исаковского своего друга — композитора Матвея Блантера: «Идите к Мише и попросите у него стихи, из которых, как я думаю, можно сделать серьезную военную песню». Исаковский, будучи чрезвычайно стеснительным, стал отнекиваться. Мол, «стихи не для песни, слишком длинные и чересчур подробные». Но упрямый Блантер буквально взял его за горло: «Без стихов не уйду!». Прошло совсем немного времени — и Исаковский был, что называется, сражен наповал, услышав по радио свою песню. Которая его, уже видавшего виды стихотворца-песенника, потрясла совершенно уникальной, «несоветской» мелодией…

И тут опять пресловутой злокозненной закавыкой вылезает чисто идеологическое, запретительное советское «НО!». Прозвучав по радио один лишь «пробный» раз, песня попала под основательное «эмбарго» на целых шестнадцать лет! Вот что рассказывал «не для печати» в кругу друзей-единомышленников, коллег по поэтическому цеху по поводу этого злополучного «прокола» Михаил Исаковский: «Редакторы — литературные и музыкальные — не имели никаких оснований обвинить меня в чем-либо. Однако многие из них были почему-то убеждены, что Победа исключает трагические песни, будто война не принесла народу ужасного горя и неисчислимых страданий. Это был какой-то психоз, наваждение. В общем-то неплохие люди, они, не сговариваясь, шарахнулись от песни, как от какой-то проказы. Был один даже — прослушал, заплакал, вытер слезы и сказал: «Нет, мы не можем». Что не можем? Не плакать? Оказывается, пустить на радио «не можем»!».

Так продолжалось до хрущевской оттепели. В Московском мюзик-холле шло представление «Когда зажигаются звезды». Туда был приглашен Марк Наумович Бернес — популярнейший артист театра и кино, исполнитель «нужных народу» песен типа «Шаланды, полные кефали», «Три года ты мне снилась, а встретилась вчера», «Просто я работаю волшебником»… Рядом с которым, кстати говоря, в то время даже всемирно обожествленный Элвис Пресли и ливерпульские Битлы просто отдыхали! Настолько популярен был в народе этот простоватый с виду, юморной, открытый и доступный не только для широкой публики, но и для прессы, фоторепортеров, простого люда киноартист и певец с каким-то особым, неброским, тихим, подкупающим голосом-речитативом. Зрители, заполнившие Зеленый театр Центрального московского парка культуры и отдыха имени Горького, были настроены на легкое, веселящее… И вдруг выходит на сцену застенчивоиронично улыбающийся Бернес и начинает в своей обычной, спокойной манере петь такое, что сразу же повергло публику в некий психологический «столбняк»:

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?..

После нескольких мгновений абсолютной, «мертвой» тишины вдруг грянул шквал просто оглушительных аплодисментов! К растерявшемуся было Бернесу, дерзновенно отступившему от программы концерта (о чем позже из «зубодробительных», «обличающих» публикаций в прессе), хлынули зрители, буквально завалили певца цветами… После этого «Прасковья» — так поначалу называлась в народе «подпольно-крамольная» песня — триумфально пошла по проложенному ей самим Провидением азимуту к душам людским. Особый эмоциональный подъем она вызвала среди фронтовиков: Бернесу мешками шли от них письма и поздравительные открытки.

Вот выдержки из некоторых посланий:

«Сегодня я слушал по радио не впервые в вашем исполнении песню, которая для меня — моя биография. Да, я так приехал с фронта домой! «Я три державы покорил». Вот на столе лежат медали и ордена. И среди них — медаль за город Будапешт. И новой наградой мне будет, если вы пришлете мне текст песни, которая кончается словами: «И на груди его светилась медаль за город Будапешт».

«Услышал в вашем исполнении песню, как возвратился солдат с фронта, а у него никого из близких не оказалось — так было и у меня. Мне также пришлось со слезами на глазах выпить чарку вина в яме разбитой землянки, где погибла в бомбежку моя мама…»

«Напишите мне, пожалуйста, слова песни. Я вас век помнить буду и поминать добрым словом. Начинается она так: «спалили хату на деревне…». В общем, пришел солдат с фронта, а дома всех уничтожили. Я уже, дорогой товарищ, не молод, но песню твою забыть не могу…»

А вот какое письмо в своей почте обнаружил тогда Марк Бернес от Михаила Васильевича Исаковского:

«Я уже давно собирался написать Вам, но, как видите, собрался только сейчас.

Дело в том, что еще в дни, когда у нас отмечалось двадцатилетие Победы над фашистской Германией, я слышал в Вашем исполнении песню Матвея Блантера, написанную на мои слова, — «Враги сожгли родную хату». Исполняли Вы великолепно — с большим талантом, с большим вкусом, с глубоким проникновением в саму суть произведения. Вы просто потрясли миллионы телезрителей, заставили их пережить все то, о чем говорится в спетой Вами песне… И мне хотелось бы выразить Вам самую искреннюю свою благодарность за отличное исполнение песни, за понимание ее, за очень правильную трактовку содержания, за то, что Вы донесли смысл песни до каждого слушателя…».

Рассказ этот был бы, я считаю, неполным без упоминания оценки легендарной песни Александром Твардовским, волею судьбы оказавшимся у ее «истока»: «Удивительно послевоенное стихотворение Исаковского, ставшее широко известной песней «Враги сожгли родную хату», сочетанием в нем традиционно-песенных, даже в определенном смысле стилизованных приемов с остросовременным содержанием. И какой немногословной и опять-таки негромогласной силой передана здесь в образе солдатского горя великая мера страданий и жертв народа-победителя в его правой войне против вражеского нашествия! И каким знаком исторического времени и невиданных подвигов народа — освободителя народов от фашистского ига — отмечена эта бесконечная тризна на могиле жены…».

Теперь пришла пора представить читателям полный текст всенародно любимой песни.

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стоит солдат — и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай,

Прасковья,

Героя-мужа своего.

Готовь для гостя угощенье.

Накрой в избе широкий стол, —

Свой день, свой праздник возвращенья.

К тебе я праздновать пришел…».

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только теплый летний ветер

Траву могильную качал.

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Раскрыл мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой:

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…».

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил — солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил…».

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

* * *

А вот история фотографии, на которой автор, тогда еще молоденький курсач львовского политучилища, запечатлен рядом с человеком-легендой Марком Наумовичем Бернесом. Было это годков эдак… сорок пять назад. Среди курсантов и преподавателей училища прошел слух: в город приезжает из Москвы культбригада известных артистов эстрады, среди которых «обещали быть» сам Марк Наумыч и сотоварищи… Мог ли я с друзьями — такими же заядлыми ценителями музыки — классической (строго рекомендовалась нам учебными планами) и его величества джаза — пропустить такой момент?! Да ни за что в жизни! Мы готовы были даже бежать в самоволку!

Концерт московских звезд эстрады состоялся на городском стадионе: мода на масштабные открытые представления тогда лишь начиналась.

Мы, «шайка-лейка» из нескольких курсантов, закадычных дружбанов, прихватив фотоаппараты (фотодело в училище было одним из ведущих, «профильных» предметов), заняли лучшие места перед только что выстроенной из досок «эстрадой».

После концерта, на котором Бернес исполнял свои «дежурные» песни и среди которых почему-то не оказалось вторично «вылупившейся» песни «Враги сожгли родную хату», мы не без труда пробились к сектору, где собрались «на перекур» все артисты. Я, конечно же, сразу узнал Марка Бернеса. Как самый шустрый среди курсантской братии, я бравым гусарским шагом приблизился к живому божеству. От волнения пересохло в горле, и я едва промямлил типа того, что, мол, разрешите, ваше высокородие, с вами сфотографироваться…

Взглянув на неожиданно «нарисовавшихся» стройных, красивых, подтянутых пришельцев в идеально отутюженной курсантской форме, Бернес как-то по-свойски, дружелюбно улыбнулся: «Да кто же откажет таким бравым гвардейцам? Куда прикажете становиться?».

Мы не нашли лучшего фона, чем возвышающийся рядом огромных размеров «изощит», прославляющий лучший в мире советский спорт. И нащелкались вдоволь: и группой, и поодиночке — рядом с московскими знаменитостями. И особенно — с легендарным Бернесом. Это поразительно, но наши скромные персоны чем-то приглянулись Марку Наумовичу, и он пригласил нас пройтись с ним по городу до гостиницы, где остановились московские артисты, попросив попутно рассказывать о достопримечательностях старинного града Львова (в окрестностях которого, кстати говоря, наши «органы» еще вылавливали тогда «лесных братьев», не признававших Советскую власть). Спросил как бы между прочим: «А знаете, хлопцы, почему Львов — один из всех советских городов — совершенно не пострадал во время войны, не был взорван, как к тому были готовы фашисты при отступлении в 1944 году?». А нас, молодых «интеллектуалов», будущих политработников Советской Армии и Военно-Морского Флота, хлебом не корми — дай высказаться перед кумиром! Наперебой доложили Бернесу исчерпывающую информацию по столь деликатному вопросу, неизвестному даже сейчас широким народным массам СНГ. Чем, известное дело, заработали перед «звездным» артистом дополнительные очки.

У входа в гостиницу собрались было прощаться, но Бернес неожиданно предложил… зайти в холл и «попить водички»: было начало жаркого лета. Холл представлял собой небольшую, но весьма живописную площадку для танцев с таким же миниатюрным помостом, рядом с которым стоял видавший виды рояль с полуистертым заграничным «лейблом».

Работал буфет — был как раз выходной день. Бернес угостил нас не только «водичкой», но и (признаюсь) каберне, нарочито строго при этом сказав: «Надеюсь, вы, господа курсанты, не подведете меня?», прозрачно намекая на перспективу попасть на гауптвахту «за употребление». Мы, выпятив грудь, клятвенно пообещали: «Курсанты своих не предают!».

Сев за рояль, Бернес стал тихонько напевать что-то свое, нам неведомое. Потом начал «музицировать» громче. Мы были наслышаны о его «скандальном выступлении» в Московском мюзик-холле, и я, набравшись наглости, обратился к Бернесу с «вопросом на засыпку», памятуя о только что прошедшем концерте, где почему-то не прозвучала моя любимая песня:

— А «Враги сожгли родную хату» можете спеть?..

Артист взглянул на меня, простого деревенского хлопца, с некоторой опаской и настороженностью…

— А не предадите меня? — неожиданно, с неизменной иронической улыбкой просветлел он и, сразу же взяв нужный аккорд, запел пленительно негромким, каким-то особо доверчивым, несценическим голосом:

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?..

До сих пор, по прошествии почти полувека, поражаюсь: «КАКАЯ МУЗЫКА ЗВУЧАЛА, КАКИЕ БЫЛИ КОРОЛИ!»…

Александр Ольховой, ветеран Вооруженных Сил, военный журналист

« Катюша»

Особую популярность песня Катюша получила в дни Великой Отечественной войны. Песня стала не только событием в музыкальной жизни, но и своеобразным социальным феноменом. Миллионы людей воспринимали героиню песни как реальную девушку, которая любит бойца и ждет ответа. Ей писали письма. Больше того, появилось немало сюжетных продолжений песни. В Литературном музее в Москве есть строки: "Все мы любим душеньку "Катюшу", любим слушать, как она поет, из врага вытряхивает душу, а друзьям отвагу придает".

Бойцы, подражая "Катюше", пели на свой лад пусть и не совсем совершенные, но идущие от всего сердца слова и посвящали их они в ее образе своей любимой девушке, их мечте и надежде. Неизвестный солдат просил Катюшу, словно она была с ним рядом: "Если пуля вдруг шальная настигнет на дальней стороне, не грусти тогда, моя родная, расскажи всю правду обо мне".

Трогательны эти бесхитростные слова фронтового фольклора, и сегодня, спустя десятилетия, их нельзя читать без волнения. На фронте было немало реальных героинь с песенным именем. Одна из них – старший сержант Катюша Пастушенко, отважная пулеметчица, награжденная орденом Красной Звезды, уничтожившая немало фашистских автоматчиков.

10 января 1943 года в газете 44-й армии "На штурм" были опубликованы стихи о Кате Пастушенко: "Мы любим петь о девушке Катюше, что выходила на берег крутой... О Кате песню новую послушай, о девушке суровой и простой. Когда враги вдруг налетели стаей и замолчал внезапно пулемет, Катюша наша, девушка простая, одна рванулась заменить расчет..." В военное время пели и такую песню на мотив "Катюши": "Наш вишневый сад в цветенье снова, и плывут туманы над рекой. Выходила Катя Иванова на высокий берег, на крутой. Выходила – твердо порешила мстить врагу за Родину свою, сколько воли, сколько хватит силы, не жалея молодость в бою".

Оказывается, как установил бывший военный летчик краевед Николай Семенович Сахно из Краснодарского края, у Кати Ивановой был вполне реальный прототип – редкой отваги, гордая и в то же время скромная, очень красивая девушка из кубанской станицы Медведовской. На фронт Катя, вчерашняя школьница, пошла добровольно и сразу же попала под Сталинград. Была санитаркой, пулеметчицей, в составе роты связи авиаполка прошла путь от Волги до Балкан. Имеет боевые награды, благодарности командования. На фронте Катя Иванова вышла замуж за офицера А.А. Еременко.

И вот однажды учитель-краевед побывал в гостях у Екатерины Андреевны и Андрея Андреевича Еременко. Сидели, вспоминали былое в их скромном доме, окруженном фруктовыми деревьями. И вдруг выясняется, что у Екатерины Андреевны с военной поры хранится пожелтевший листок с рукописным текстом песни о Кате Ивановой. На листочке приписка офицера-танкиста, что эти стихи о ней.

Весьма любопытную историю рассказал Илья Сельвинский, который участвовал в боях на Керченском полуострове: "Однажды под вечер, в часы затишья, наши бойцы услышали из немецкого окопа, расположенного поблизости, "Катюшу". Немцы "прокрутили" ее раз, потом поставили второй раз, потом третий... Это разозлило наших бойцов, мол, как это подлые фашисты могут играть нашу "Катюшу"?! Не бывать этому! Надо отобрать у них "Катюшу"!..

В общем, дело кончилось тем, что группа красноармейцев совершенно неожиданно бросилась в атаку на немецкий окоп. Завязалась короткая, молниеносная схватка. В результате - немцы еще и опомниться не успели! – "Катюша" (пластинка) вместе с патефоном была доставлена к своим".

"Шли бои на море и на суше, грохотали выстрелы кругом. Распевали песенки "катюши" под Калугой, Тулой и Орлом". Памятником "Катюше" – оружию и песне – возвышается сегодня на пьедестале под орловским селом Орево монумент прославленного орудия. Кстати, такой же памятник "Катюше" стоит и у проходной Уральского компрессорного завода, выпускавшего в годы войны прославленные минометы. В короткие минуты затишья пели фронтовики "Катюшу" на мотив песни "Дан приказ - ему на Запад", мотив которой так соответствовал духу того времени. В песне той мать напутствовала своего сына быть храбрым солдатом, не щадить врага и со скорою победой вернуться домой вместе с Катюшей, о которой он так тепло рассказал в своем письме. Только Катюшей той была не девушка, как она подумала, а наша грозная реактивная установка, названная таким именем.

Исследователь фронтового фольклора саратовец Павел Лебедев обнаружил в газете Карельского фронта "Часовой Севера" от 25 мая 1943 года впервые напечатанный там текст солдатской "Песни о "Катюше", затем включил ее в песенный сборник, и теперь мы воспроизводим саму песню и комментарий к ней автора, бывшего бойца-пулеметчика Василия Шишлякова: "Пишет мать родному сыну из колхозного села: "Расскажи-ка, милый Ваня, как идут твои дела. Расскажи мне, как воюешь, сколько фрицев перебил и какую там Катюшу ты на фронте полюбил". – "Слушай, мать, родного сына, не тая, скажу тебе: сроду я такого друга не встречал еще нигде. Признаюсь, что Катерина мне мила и дорога. От любви и дружбы нашей нет покоя для врага".

Автор текста, боец-пулеметчик Василий Шишляков, воевал на Карельском фронте. В послевоенное время он, будучи инвалидом Великой Отечественной войны, в течение двадцати пяти лет возглавлял колхоз в Грязовецком районе Вологодской области. "Сейчас, – сообщает в письме Василий Андреевич Шишляков, –- мне и самому не верится, как, будучи рядовым солдатом, да еще в ужасных условиях Заполярья, мог я заниматься литературным трудом. В короткие часы отдыха где-нибудь в "лисьей норе" или за каменным карьером, называемым огневой позицией минометчиков, рождались поэтические строки. Писал я на фанерной дощечке, которую постоянно хранил в сумке противогаза, висевшей у меня на левом боку". Эти дощечки были удобны тем, что заменяли не только бумагу, но и стол. Когда текст был окончательно отшлифован, я переписывал его на бумажные листы, которые мне изредка давал политрук роты старший лейтенант Иван Синицын. Дощечку же скоблил ножом, и на ней снова можно было писать...". Вот в таких условиях и родилась фронтовая "Катюша".

Интересные сведения о "Катюше"
 
* Именем песни народ окрестил новое оружие, наводившее ужас на врага — ракетные минометы БМ. 
* В селе Всходы, Угранского района (недалеко от деревни Глотовка — родины М. Исаковского) в Доме культуры, расположен музей песни «Катюша». 
* Есть мнения, что музыка песни написана не Блантером, так как похожая мелодия звучит у Стравинского в опере «Мавра» 1922, позже адаптированной в «Русский Шансон» 1937. 
* На премьере 27 ноября песня была спета «на бис» три раза подряд. 
* В Италии эта песня называется «Катарина», в Израиле — «Катюшка». 
* Исаковским был написан и другой последний куплет, исполнявшийся редко:
 
Отцветали яблони и груши,
Уплыли туманы над рекой.
Уходила с берега Катюша,
Уносила песенку домой.
 
* В 1943—1945 наиболее популярен был такой куплет: 
 
Пусть фриц помнит русскую «катюшу»,
Пусть услышит, как она поет:
Из врагов вытряхивает души,
А своим отвагу придает!
 
* Популярность как БМ, так и песни была велика. «Катюша» сейчас кажется военной песней. Хотя, если вникать в смысл, то это совсем не военная песня, а, скорее, лирическая.

«Темная ночь»

Песни военных лет – особенные. Военная песня «Темная ночь» считается одной из самых любимых и популярных песен, написанных за годы Великой Отечественной Войны.

Песня Марка Бернеса «Темная ночь» имеет очень интересную историю возникновения.  В 1943 году во время работ над фильмом «Два бойца» у режиссера картины Леонида Лукова возникли трудности со съемкой эпизода, где солдат пишет письмо домой. После многих неудачных попыток режиссеру пришла в голову мысль, что исполненная героем фильма песня лучше всего передаст чувства бойца, который пишет письмо близким.

Не теряя времени, Леонид Луков обратился к композитору Никите Богословскому и поэту Владимиру Агатову. Всего за несколько часов были написаны легендарные стихи, которые потом пели и на фронте и в глубоком тылу. Чуть позже была готова и музыка.

Всенародно любимой военная песня «Темная ночь» стала после ее исполнения Бернесом, который в роли Аркадия Дзюбина – главного героя картины - поет ее ночью под гитару, в землянке с протекающей крышей, в окружении фронтовых товарищей.

Стоит отметить, что после записи песни съемка фильма пошла гораздо легче – злополучная сцена с письмом была снята с первого же дубля.

Но история песни «Темная ночь» на этом не заканчивается. При записи песни на грампластинки первая партия пластинок оказалась бракованной – был слышен посторонний шум. Как выяснилось, первая матрица была испорчена слезами техника, которая не могла сдержаться  при прослушивании песни.

После Победы в Великой Отечественной войне «Темная ночь» начала свое триумфальное шествие по миру. Когда Иван Семенович Козловский, один из исполнителей песни, приезжал в гости к лидеру американской коммунистической партии Уильяму Фостеру, он спросил, не желает ли тот послушать советскую песню в живом исполнении. Уильям ответил ему, что с удовольствием послушал бы песню «Темная ночь», и что в Америке ее очень любят.

После первого издания на грампластинках в 1943 году советский исполнитель Леонид Осипович Утесов записал еще несколько студийных фонограмм как на пластинках (в 1954 и в 1958 годах), так и на магнитных записях (в 1958 и 1967 годах), однако зрители навсегда запомнили исполнение песни в интерпретации Марка Бернеса, которая отличается своей душевностью и поразительной искренностью.

Дмитрий Кашелкин

Темная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.

В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,

И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,

Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!

Темная ночь разделяет, любимая, нас,

И тревожная, черная степь пролегла между нами.

Верю в тебя, в дорогую подругу мою,

Эта вера от пули меня темной ночью хранила...

Радостно мне,  я спокоен в смертельном бою.

Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось.

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи,

Вот и сейчас надо мною она кружится...

Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,

И поэтому, знаю, со мной ничего не случится!

1942

Вы, конечно, помните эти кинокадры... Короткая минута фронтового затишья. Низкая зем­лянка. Бойцы пишут письма своим близким. Моно­тонно капает дождь в подвешенную к потолку жестянку, и из шума падающих капель постепенно возникает мелодия печальной песни:

Темная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.

Лишь один Аркадий Дзюбин не пишет письма: нет у него родных, нет, кроме Саши Свинцова, близких друзей, а Саша — рядом. И то, о чем ему пока некому написать, он поет в своей песне — тихо, грустно и нежно:

Верю в тебя, в дорогую подругу мою,

Эта вера от пули меня темной ночью хранила...

Он поет для себя и в то же время для фронтовых своих това­рищей — мы видим, как светлеют их лица, мы чувствуем, как от этой песни люди в холодной и тревожной ночи становятся друг другу еще ближе...

Да, хорошо пел Марк Бернес, и песня его вовсе не была в кар­тине вставным номером. Нет, песня про темную ночь отнюдь не дивертисмент, она здесь очень необходима — чтобы лучше понять, кто же он такой, этот развеселый одессит Аркадий Дзюбин. Много говорит, острит, шутит? Да. Но у этого человека, выражаясь словами поэта, «в горле горе комом — не смешок», его веселость — особого, сложного свойства. Он как бы добро­вольно взял на себя обязанность бдительно следить за настрое­нием товарищей. Поэтому есть у Аркадия озорная песенка про «шаланды, полные кефали», которые приводил в Одессу некий неунывающий и всеми обожаемый Костя-рыбак. Только представьте: вокруг — кольцо войны, рядом — холодный, суровый Ленинград, а в песне — весна, цветут каштаны и синеет море... Но за этой чисто внешней веселостью Аркадия скрывается боль­шое внутреннее напряжение, и поэтому у него есть и другая песня — «Темная ночь»...

Работая над ролью, Бернес в госпитале познакомился с моря­ком-черноморцем, раненным в боях за Одессу. От него артист и перенял манеру своеобразного говора с сильно смягченными шипящими, со слегка певучими интонациями. Однако это не са­мое главное, что уловил Бернес, беседуя с моряком. Главное — он понял, ощутил самую суть своего героя: важно не то, что его Аркадий — одессит, важно то, что он — советский гражданин и за город Ленина воюет так же самоотверженно, как за свою милую Одессу, где тоже «горе и кровь», что сердцем он — со всей своей страной, родной и единственной...

Картина «Два бойца» снималась в сорок втором в Ташкенте. Композитор Никита Богословский утверждает, что мелодия «Тем­ной ночи» сложилась буквально на одном дыхании, мгновенно, что это заняло у него столько времени, сколько песня звучит сейчас. Режиссер Леонид Луков вспоминал, как поздней ночью они бились над песней про темную ночь, как десять раз повторяли запись, но все было «не то», все недоставало особой душевной, проникновенности, лиризма. И вот наконец Бернесу удалось до­биться того единственного, неповторимого звучания, которого так искали и режиссер, и композитор, и поэт Владимир Агатов.

Они вышли на улицу, когда над городом уже занялась заря, и остановились потрясенные: какие-то люди, очевидно работники киностудии, уже напевали их только что рожденную песню.

С этого утра началась долгая жизнь «Темной ночи». Ее пели в окопах и землянках, мысленно обращаясь к родным и близким: «Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь...» И над дет­скими кроватками ее пели тоже, потому что в маленьких, затем­ненных городах эта песня очень помогала ждать.

А потом была Победа, но триумфальное шествие «Темной ночи» продолжалось, она облетела весь земной шар. И когда Иван Семенович Козловский, приехав в гости к вождю амери­канского рабочего класса Уильяму Фостеру, в конце беседы спро­сил его: «Что вы хотели бы послушать? Я с радостью спою вам», Фостер попросил: «Спойте „Темную ночь”, эту песню у нас в Аме­рике очень любят...»

Пожалуй, на этом можно было бы и закончить рассказ об удивительной песне, созданной в годы тягчайших испытаний. Только еще одна маленькая подробность. Вскоре после того, как «Темная ночь» прозвучала с экранов, она была записана в студии граммофонных пластинок. Когда стали испытывать пластинку, послышался какой-то хрип. Взяли вторую пластинку — то же самое. Поставили третью, пятую, седьмую — брак. Оказалось, что испорчена матрица: техник, записывая песню, горько плакала, и матрица была обильно полита ее слезами...

Л. Сидоровский. «Верю в тебя…»

«Священная война»

  Песни играли во время войны огромнейшую роль. Они помогали в бою, поднимали командный дух, дарили надежду на мирное время, напоминали о семьях, друзьях-товарищах, говорили о Родине, ради которой надо было выжить, которую надо было спасти.
Конечно, всех военных песен мне в этом посте не охватить, но я напишу про наиболее известные и любимые лично мной песни. Многие из них я знаю с детства, они пелись в моей семье, мы исполняли их в хоре, слышали по радио и телевидению. Я очень люблю сама петь военные песни и знаю их множество. Напевные, лиричные, мелодичные - они сопровождают меня по жизни и с удовольствием вспоминаются по разным поводам. Удивительно, но эти песни можно до сих пор спокойно петь всем вместе, вне зависимости от состава компании – слова и мелодия знакомы каждому.

1. "Священная война", сл. В. Лебедев-Кумач, муз. А.В. Александров, 1941г.
Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой… 

Одна из самых знаменитых песен Великой Отечественной войны "Священная война"- своеобразный гимн-плач народа, ввязанного в войну и вынужденного защищать свою Родину от врага, была написана в самом начале войны.

24 июня 1941 года в газетах "Красная звезда" и "Известия" было опубликовано стихотворение Василия Лебедева-Кумача "Священная война". Известно, что наброски стихотворения были еще до войны как впечатление от просмотра кинохроники бомбардировок городов Испании и столицы Польши. Хранящиеся в архиве черновики говорят о том, что Лебедев-Кумач не раз переписывал и дорабатывал отдельные строки и строфы, подчас заменяя целые четверостишия. Но окончательно стих сформировался буквально в день нападения Германии на СССР.
Стихотворение прочитал руководитель Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной Армии А. В. Александров. Оно произвело на него такое сильное впечатление, что он сразу же сел за рояль и сочинил музыку для песни, а на следующий день объявил на репетиции о том, что в репертуар вводится новая песня: "Священная война".
Уже 26 июня на площади Белорусского вокзала состоялась премьера песни для бойцов, уезжающих на фронт. Группа Ансамбля, взобравшись на импровизированный помост, поет первые строки, шум вокзала затихает, люди слушают великую песню, у многих слезы на глазах, впрочем, как и у исполнителей... Песню просили исполнить пять раз!
Так начался путь песни, славный и долгий путь. С этого дня "Священная война" стала музыкальной эмблемой Великой Отечественной войны. Ее пели всюду – на переднем крае, в партизанских отрядах, в тылу. Каждое утро после боя кремлевских курантов она звучала по радио. Автор "Священной войны" А. В. Александров в свое время писал: "Я не был никогда военным специалистом, но у меня все же оказалось могучее оружие в руках – песня. Песня так же может разить врага, как и любое оружие!"

«В землянке»

Песня известна также под заглавием "Землянка" и по первой строчке - "Бьется в тесной печурке огонь...". Это одна из самых популярных и самых человечных песен Великой Отечественной (да и вообще, одна из лучших песен, созданных в советскую эпоху). Причем, и по другую сторону окопов, солдаты тоже предпочитали не патриотические гимны, а "антивоенную" песенку "Лили Марлен" - как ни накачивали народы патриотизмом, а они все равно пели о привычном: о любви, о доме, о конце войны. В итоге, и "Землянку" в СССР, и "Лили Марлен" в Германии пытались запретить к исполнению ("Землянку" - за фразу "А до смерти четыре шага"). Но бойцы продолжали их петь. Входила в репертуар Лидии Руслановой.

Стихотворение было написано Алексеем Сурковым осенью 1941 на фронте как письмо жене - Софье Кревс, без заглавия. На публикацию Сурков не рассчитывал. Однако в 1942 году Константин Листов, автор "Песни о тачанке", решился положить текст на музыку.

Есть фронтовые народные переделки песни - см. "Я слышала песню с тоской...", "Бьется в тесной печурке огонь..." (альпинистская) и т. д.


Алексей Сурков (1899-1983)


Воспоминания Алексея Суркова:

КАК СЛОЖИЛАСЬ ПЕСНЯ

За мою довольно долгую жизнь в литературе мне привалило большое счастье написать несколько стихотворений, которые были переложены на музыку и стали всенародными песнями, потеряв имя автора. К числу таких песен относятся "Чапаевская", "Конармейская", "То не тучи, грозовые облака", "Рано-раненько", "Сирень цветет", "Песня смелых", "Бьется в тесной печурке огонь..." и некоторые другие. 

Расскажу историю песни, которая родилась в конце ноября 1941 года после одного очень трудного для меня фронтового дня под Истрой. Эта песня "Бьется в тесной печурке огонь...". Если я не ошибаюсь, она была первой лирической песней, рожденной из пламени Великой Отечественной войны, принятой и сердцем солдата, и сердцем тех, кто его ждал с войны. 

А дело было так. 27 ноября мы, корреспонденты газеты Западного фронта "Красноармейская правда", и группа работников Политуправления Западного фронта прибыли в 9-ю гвардейскую стрелковую дивизию, чтобы поздравить ее бойцов и командиров с только что присвоенным им гвардейским званием, написать о боевых делах героев. Во второй половине дня, миновав командный пункт дивизии, мы проскочили на грузовике на КП 258-го (22-го гвардейского) стрелкового полка этой дивизии, который располагался в деревне Кашино. Это было как раз в тот момент, когда немецкие танки, пройдя лощиной у деревни Дарны, отрезали командный пункт полка от батальонов. 

Быстро темнело. Два наших танка, взметнув снежную пыль, ушли в сторону леса. Оставшиеся в деревне бойцы и командиры сбились в небольшом блиндаже, оборудованном где-то на задворках КП у командира полка подполковника М.А. Суханова. Мне с фотокорреспондентом и еще кому-то из приехавших места в блиндаже не осталось, и мы решили укрыться от минометного и автоматного огня на ступеньках, ведущих в блиндаж. 

Немцы были уже в деревне. Засев в двух-трех уцелевших домах, они стреляли по нас непрерывно.

- Ну а мы что, так и будем сидеть в блиндаже? - сказал начальник штаба полка капитан И.К. Величкин. Переговорив о чем-то с командиром полка, он обратился ко всем, кто был в блиндаже: - А ну-ка, у кого есть "карманная артиллерия", давай! 

Собрав десятка полтора ручных гранат, в том числе отобрав и у меня две мои заветные "лимонки", которые я берег на всякий случай, капитан, затянув потуже ремень на своей телогрейке, вышел из блиндажа.

- Прикрывайте! - коротко бросил он. 

Мы тотчас же открыли огонь по гитлеровцам. Величкин пополз. Гранаты. Взрыв, еще взрыв, и в доме стало тихо. Тогда отважный капитан пополз к другому дому, затем - к третьему. Все повторилось, как по заранее составленному сценарию. Вражеский огонь поредел, но немцы не унимались. Когда Величкин вернулся к блиндажу, почти смеркалось. Командир полка уже выходил из него: КП менял свое расположение.

Все мы организованно стали отходить к речке. По льду перебирались под минометным обстрелом. Гитлеровцы не оставили нас своей "милостью" и тогда, когда мы уже были на противоположном берегу. От разрывов мин мерзлая земля разлеталась во все стороны, больно била по каскам. 

Когда вошли в новое селение, кажется Ульяново, остановились. Самое страшное обнаружилось здесь. Начальник инженерной службы вдруг говорит Суханову:

- Товарищ подполковник, а мы же с вами по нашему минному полю прошли! 

И тут я увидел, что Суханов - человек, обычно не терявший присутствия духа ни на секунду, - побледнел как снег. Он знал: если бы кто-нибудь наступил на усик мины во время этого отхода, ни один из нас не уцелел бы.

Потом, когда мы немного освоились на новом месте, начальник штаба полка капитан Величкин, тот, который закидал гранатами вражеских автоматчиков, сел есть суп. Две ложки съел и, смотрим, уронил ложку - уснул. Человек не спал четыре дня. И когда раздался телефонный звонок из штаба дивизии - к тому времени связь была восстановлена, - мы не могли разбудить капитана, как ни старались. 

Нечеловеческое напряжение переносили люди на войне! И только от того, что они были такими, их ничем нельзя было запугать. 

Под впечатлением пережитого за этот день под Истрой я написал письмо жене, которая жила тогда на Каме. В нем было шестнадцать "домашних" стихотворных строк, которые я не собирался публиковать, а тем более передавать кому-либо для написания музыки... 

Стихи мои "Бьется в тесной печурке огонь" так бы и остались частью письма, если бы в феврале 1942 года не приехал в Москву из эвакуации, не пришел в нашу фронтовую редакцию композитор Константин Листов и не стал просить "что-нибудь, на что можно написать песню". И тут я, на счастье, вспомнил о стихах, написанных домой, разыскал их в блокноте и, переписав начисто, отдал Листову, будучи абсолютно уверенным в том, что хотя я свою совесть и очистил, но песни из этого лирического стихотворения не выйдет. Листов пробежал глазами по строчкам, промычал что-то неопределенное и ушел. Ушел, и все забылось. Но через неделю композитор вновь появился у нас в редакции, попросил у фоторепортера Михаила Савина гитару и спел свою новую песню, назвав ее "В землянке". 

Все, свободные от работы "в номер", затаив дыхание, прослушали песню. Всем показалось, что песня получилась. Листов ушел. А вечером Миша Савин после ужина попросил у меня текст и, аккомпанируя на гитаре, исполнил песню. И сразу стало ясно, что песня "пойдет", если мелодия ее запомнилась с первого исполнения. 

Песня действительно "пошла". По всем фронтам - от Севастополя до Ленинграда и Полярного. Некоторым блюстителям фронтовой нравственности показалось, что строки: "...до тебя мне дойти нелегко, а до смерти - четыре шага - упадочнические, разоружающие. Просили и даже требовали, чтобы про смерть вычеркнуть или отодвинуть ее дальше от окопа. Но мне жаль было менять слова - они очень точно передавали то, что было пережито, перечувствовано там, в бою, да и портить песню было уже поздно, она "пошла". А, как известно, "из песни слова не выкинешь". 

О том, что с песней "мудрят", дознались воюющие люди. В моем беспорядочном армейском архиве есть письмо, подписанное шестью гвардейцами-танкистами. Сказав доброе слово по адресу песни и ее авторов, танкисты пишут, что слышали, будто кому-то не нравится строчка "до смерти - четыре шага". 

Гвардейцы высказали такое едкое пожелание: "Напишите вы для этих людей, что до смерти четыре тысячи английских миль, а нам оставьте так, как есть, - мы-то ведь знаем, сколько шагов до нее, до смерти". 

Поэтесса Ольга Бертгольц рассказала мне еще во время войны такой случай. Пришла она в Ленинграде на крейсер "Киров". В кают-компании собрались офицеры крейсера и слушали радиопередачу. Когда по радио была исполнена песня "В землянке" с "улучшенным" вариантом текста, раздались возгласы гневного протеста, и люди, выключив репродукторы, демонстративно спели трижды песню в ее подлинном тексте. 

Вот коротко о том, как сложилась песня "В землянке". 

Из сборника "Истра, 1941". М. "Московский рабочий", 1975 

Письмо Алексея Суркова жене с текстом будущей песни

«Огонек»

Сюжет этой всенародно известной, любимой песни времен Великой Отечественной войны бесхитростен и прост. Но стоит ей прозвучать в наши дни, как в памяти тех, кто ее слышал и пел в военные годы, проносятся волнующие страницы далеких лет.

Секрет воздействия «Огонька» так объясняет поэт Евгений Долматовский: «Прошли годы, — пишет он, — и мы просто забыли обстановку военного времени. Когда враг напал на нашу страну, повсеместно — сначала до Волги, а потом и глубже, в тылах России, — было введено затемнение. На улицах — ни фонаря, окна к вечеру плотно закрывались шторами и листами черной бумаги.

Затемнение придавало фронтовой характер городам и селам, как бы далеко от линии боев они ни находились. И вдруг на фронт прилетела песня «Огонек». Это было в тяжелую пору. Сейчас трудно себе представить, какое ошеломляющее впечатление произвела эта картина: уходит боец на позиции и, удаляясь, долго видит огонек в окне любимой. А люди знали: половина страны погружается ночью в непроглядную темноту, даже машины не зажигают фар, и поезда движутся черные. Вражеские самолеты не найдут цели!

Поэтический образ огонька на окошке превратился в огромный и вдохновляющий символ: не погас наш огонек, никогда не погаснет! Песня еще одной неразрывной связью скрепила фронт и тыл».

Точкой отсчета в биографии песни можно считать, пожалуй, 19 апреля 1943 года — день, когда газета «Правда» опубликовала на своих страницах стихотворение Михаила Исаковского «Огонек» с подзаголовком «Песня», но без нот и какой-либо ссылки на то, что к нему написана музыка. По всей вероятности, поэт заведомо рассчитывал, что песней эти его стихи обязательно станут. Такое случалось уже не однажды. Стихи Исаковского были сами по себе столь напевны, что стоило появиться им на газетной или журнальной странице, как тут же начиналось негласное соревнование между композиторами: кто из них лучше, ярче, доходчивей выразит в музыке мысль, идею поэта? Так было, к примеру, с его стихотворениями «Морячка», «До свиданья, города и хаты», «Не тревожь ты себя, не тревожь».

К «Огоньку» музыку стали сочинять и подбирать повсюду и все — профессиональные композиторы и самодеятельные, дирижеры, музыканты, певцы. Известны публикации мелодических версий «Огонька», принадлежавших М. Блантеру, А. Митюшину, Н. Макаровой, Л. Шварцу, а из самодеятельных композиторов — Н. Чугунову, В. Никитенко. Все они исполнялись в концертах на фронте и в тылу, а некоторые звучали по радио и даже были записаны на грампластинку (как это случилось, к примеру, в годы войны с музыкой М. Блантера). Однако ничего общего с той мелодией, которая была подхвачена в народе, ни одна из них не имеет.

Повсеместно запели именно тот «Огонек», который все мы знаем и сейчас. Кто же автор этой мелодии? А главное — каким образом она так быстро, можно сказать, мгновенно распространилась в военные годы и прочно закрепилась в народной памяти? На эти вопросы ни одному из исследователей, занимающихся песенным творчеством периода Великой Отечественной войны, не удалось пока дать аргументированный ответ. Никто не отыскал публикаций или хотя бы рукописей «Огонька», относящихся к военному времени.

Впервые с той мелодией, которая всем нам хорошо известна, песня была записана на грампластинку и прозвучала по Всесоюзному радио уже после войны, в 1947 году, в исполнении замечательного певца и талантливого пропагандиста советской песни Владимира Нечаева. Он спел «Огонек» с эстрадным оркестром Радиокомитета под управлением Виктора Кнушевицкого. По всей вероятности, именно Кнушевицкий и осуществил первую музыкальную редакцию, запись и аранжировку того напева, который бытовал в устной традиции, передавался из уст в уста, с живого голоса на живой (а не с кассеты на кассету, как в наши дни).

На этикетке пластинки было указано, что слова песни М. Исаковского, а музыка — народная. То же самое говорилось и в передачах радио, когда она звучала. С тех пор разгорелись споры вокруг авторства мелодии «Огонька», которые не затихают по сей день.

«...Начиная примерно с 1945 года и до сих пор, - писал по этому поводу Михаил Васильевич Исаковский в апреле 1968 года, - очень многие люди пытаются доказать, что песню (музыку) написали они, то есть, вернее, каждый пытается доказать, что это его музыка. Одним словом, авторов музыки «Огонька» было великое множество. Союз композиторов создал специальную комиссию, чтобы выяснить, кто же автор «Огонька». Было рассмотрено множество материалов, проверена каждая нота, каждая музыкальная «закорючка». В конце концов комиссия установила, что ни один из претендентов не мог написать музыку «Огонька», что стихи «Огонька», напечатанные в «Правде», поются на мотив польской песенки «Стелла»...

(Полностью это письмо М. В. Исаковского учителю из станицы Медведовской Краснодарского края Н. С. Сахно опубликовано было в журнале «Вопросы литературы» №7 за 1974 год.) Мне же вспоминаются слова поэта, сказанные в октябре 1964-го в связи с появлением очередного «автора»: «Если бы я сам пытался напеть свое стихотворение, то, подбирая мелодию, наверное, был бы близок к той, которая стала столь популярной»...

О какой же песенке — мелодической прародительнице «Огонька» — идет речь? О танго «Стелла». На него, кстати сказать, ссылались, да и версию эту выдвинули и отстаивали в свое время композиторы М. Табачников, В. Кнушевицкий, В. Кочетов, С. Полонский, Э. Рознер, музыковеды И. Нестьев, А. Сохор и другие. (К сожалению, ошибочно все они называли это танго польским.)

О популярности «Стеллы» рассказывают многие. Свидетельствует об этом и эпизод из книги А. М. Гусева «От Эльбруса до Антарктиды»: «Поезд из Батуми уходил ночью. Друзья-однополчане усаживали нас в вагоны... На следующий день мы шагали по улицам Кутаиси, отыскивая штаб 46-й армии, где должна была решаться наша судьба...

В нашем распоряжении оставался вечер в этом незнакомом, но чудесном древнем грузинском городке. Знакомых здесь у нас, казалось бы, не было, но вдруг Гусак вспомнил о старом своем друге альпинисте, докторе Мельничуке А. И., служившем здесь в военном госпитале. Разыскали его, вечер и ночь провели у него. Вспоминали горы, пили чудесное вино. Вскоре его чистый тенор негромко заполнил тишину летнего вечера.

Голубыми туманами наша юность прошла, — пел он, аккомпанируя себе на гитаре. Затем кто-то из нас, вторя ему и импровизируя, продолжал: По горам, по вершинам наша молодость шла. Голубыми туманами наша юность прошла. Пронеслася и скрылася, как лихой буйный шквал Перед нами, друзья мои, жизненный перевал. И что-то еще в этом роде».

В песне «Стелла» банальные, в общем-то, слова. Мелодия из припева заимствована (по принципу коллажа) из польского танго «Юж нигди» («Уж никогда») известного композитора Ежи Петербургского, автора «Донны Клары», «Утомленного солнца», «Синего платочка» и других популярных в довоенные годы песен.

Но самое интересное, что начальные такты запева почти буквально повторяют мелодию популярной в 20-е годы песенки М. Блантера «Сильнее смерти».

Одним словом, перед нами конгломерат заимствованных отовсюду интонаций и попевок, поэтому, наверное, до сих пор никому и не удается выяснить, был ли у «Стеллы» автор. Не найдено упоминание о ней в довоенных концертных программах. Никто пока не отыскал клавира или оркестровой партитуры, не говоря уж о публикациях песни. Вряд ли они были. Но то, что мелодия эта часто звучала до войны на танцплощадках, в ресторанах, сомнению не подлежит.

 Современным авторам шлягеров, наверное, трудно представить себе подобную ситуацию, но в те годы, когда появилось на свет танго «Стелла», композиторы скорее скрывали ресторанно-танцплощадочную популярность своих сочинений, опасаясь (справедливо), что обвинят их в пошлости, буржуазности и т. д. Яркий пример тому — история с довоенным медленным фокстротом «Пусть дни проходят», мелодия которого стала во время войны сначала песней «Голуби» (о ростовском герое Вите Черевичкине), а потом знаменитой «Баксанской». Лишь много лет спустя — в 60-х годах — свое авторство первоисточника признал Б. М. Терентьев.

Несколько лет тому назад в мой адрес пришла посылочка от жителя Воронежа Владимира Кирилловича Макарова. В ней — письмо с записью рассказа его отца-фронтовика Кирилла Максимовича и магнитофонная кассета.

«В 1937 году, — пишет В. К. Макаров, — мой отец работал в Икорецком доме отдыха имени Цюрупы. Там я не раз мальчишкой слышал в его исполнении танго «Стелла».

Всю войну отец прошагал с баяном за плечами. Вот что рассказывает он сам о рождении песни «Огонек»:

- «В районе Крюково мы строили мост через реку Днепр к Кременчугу. Ко мне подошел начпрод, лейтенант интендантской службы: «Товарищ Макаров, я знаю, вы играете на баяне. Не могли бы вы подобрать музыку к очень хорошим словам стихотворения «Огонек».

Это стихотворение было напечатано в газете нашего 2-го Украинского фронта. Я прочел его и понял, что по размеру и ритмике оно подходит к танго «Стелла». Мне пришлось только видоизменить два такта во второй части танго и отбросить припев...

Таким образом, появилась на свет всеми любимая песня «Огонек». Ее стали петь все, через некоторое время я услышал «Огонек» в исполнении фронтового ансамбля.».

Далее следовала магнитофонная запись довоенной «Стеллы», на которую и раньше многие ссылались, но приводили в лучшем случае две первые фразы мелодии. Ветеран-фронтовик напел ее всю, аккомпанируя себе на баяне. В ней без труда угадываются мелодические и ритмические контуры будущей знаменитой песни. Легко представить себе, как в дальнейшем, под воздействием совершенно естественного в условиях военного времени процесса фольклоризации, мелодия эта обрела свой окончательный вид, засверкала неожиданными гранями и красками, соприкоснувшись с чудесными стихами Исаковского.

Свидетельством широкого распространения «Огонька» на фронте и в тылу являются многочисленные «ответы» на него, как это было с «Катюшей», «Землянкой», «Синим платочком» и другими популярными песнями.

В одном из них паренек героически погибает и, умирая на поле боя, вспоминает далекую свою подругу и золотой огонек на заветном окошке. Герой другого варианта трудными военными дорогами доходит до Берлина, а когда «стихли залпы последние и легла тишина», возвращается с победой домой, к той, которая ждала и верила в его возвращение.

Ну а как же быть с многочисленными претендентами на авторство — В. П. Никитенко (Харьков), М. И. Никоненко (Москва), Л. В. Прокофьевой (Волгоград), Н. Ф. Шибаевым (Электросталь), Н. А. Капорским (Череповец) и другими — с их «первооткрывателями», публикующими в различных изданиях истории рождения этой песни одна другой занимательней и неправдоподобней? Сошлюсь на слова музыковеда, автора фундаментальной работы «О мелодике массовой песни» В. Зака, которого я познакомил со всеми собранными мною материалами об «Огоньке».

«Мне думается, — заключил наш разговор Владимир Ильич, — мы имеем тут дело с явлением, которое можно было бы охарактеризовать как множественность возникновения одной истины. Вполне возможно, что большинство из тех, кто выдвигает и приводит в своих письмах эти версии и доводы, не желает лукавить. Все искренне это говорят. Но если сложить это все вместе, то получится «какофония». Выходит ведь так, что авторы «Огонька» одновременно сочинили одну и ту же мелодию чуть ли не в ста различных местах. Весь курьез тут в том, что каждый из них имеет в виду именно ту мелодию «Огонька», которая звучит сейчас. Безусловно, такого быть не могло, да и не было. Песня имела какой-то один мелодический первоисточник, в котором каждый улучшал, видоизменял какую-то фразу, пока не довели ее до такой «кондиции», в какой она и получила распространение. Это, несомненно, народный вариант».

Само собой разумеется, что этой публикацией не исчерпывается поиск автора мелодического первоисточника «Огонька», и я очень рассчитываю на помощь и участие в нем читателей «Музыкальной жизни». Что же касается самой песни, то глубоко убежден: пусть музыка ее, как считалась, так и остается народной.