Перчатка…
В моей старой шкатулке, среди дорогих сердцу вещей, лежит одинокая перчатка. Благородный черный цвет, изящные старинные кружева ручной работы. Я помню ее с раннего детства в ящике старинного комода среди фотографий и документов, а в последние годы жизни отца – в ящике его письменного стола. Перчатка и старая кабинетная фотография папиной мамы – это почти все, что передали соседи моему отцу после его возвращения с фронта.
Я всматриваюсь в потускневшую фотографию. На ней красивая молодая женщина с большими сияющими глазами, пышные русые волосы собраны в замысловатую прическу с кокетливыми локонами, чуть полноватые губы скрывают веселую улыбку. Горделивая посадка, открытый прямой взгляд. На коленях, в складках пышной тяжелой юбки красивые руки с тонкими пальчиками в таких знакомых черных кружевных перчатках. На фотографии их две, но я, почему - то помню только одну. Я очень осторожно надеваю перчатку на свою руку и пытаюсь представить себе то, еще дореволюционное время, уютный провинциальный городок, счастливую и смешливую Сашеньку – мою бабушку, которую мне не суждено было увидеть. Тончайшие старинные кружева мягко обхватывают мою руку до самого локтя, четко обрисовывают каждый пальчик. Странное чувство охватывает меня, чувство узнавания, как будто это уже когда-то было со мной. А может, мы просто сумели встретиться, соприкоснуться благодаря перчатке через столетие. И в воздухе, кажется, витает слабый запах лаванды.
О своей бабушке, Александре Григорьевне, я знаю только по скупым воспоминаниям папы и её близких подруг, лица которых уже давно стерлись в моей памяти. Пытаюсь хоть что-то вспомнить и откуда- то из подсознания выплывают неясные образы – высокие спинки стульев вокруг большого стола, матовый свет высокой люстры, этажерки по краям комнаты с красивыми шкатулками, украшенными разноцветными ракушками, тяжелые медные подсвечники. Это мы с папой в гостях и вокруг старые учителя, которые пытаются найти в моих еще неопределившихся детских чертах черты моей бабушки. Для папы она всегда была эталоном, по которому он мерил и свою, и наши жизни. Получив хорошее воспитание и образование, вопреки воле родителей, Сашенька закончила учительские курсы и начала работать в городской женской гимназии. По воспоминаниям ее бывших учеников и сотрудников школы Александра Григорьевна была примером беззаветного служения делу воспитания детей. Мягкость, удивительная женственность, истинная интеллигентность сочетались в ней с высокой требовательностью к себе и окружающим, с решительностью и мужеством. Как, наверное, страшно было молодой женщине решиться в те далекие двадцатые годы, когда было строго запрещено проведение новогодних праздников, собирать своих любимых учеников дома, занавешивать плотно одеялами окна, закрывать двери, и устраивать для них праздник около скромно наряженной ёлки. Память о той елке и незамысловатых подарках учителя пронес через всю жизнь ее ученик, а мой учитель Николай Петрович Макаров. Александра Григорьевна разделила горькую судьбу многих российских женщин своего поколения, но отдавая свои знания, тепло детям, которых учила читать, писать, жить честно, трудиться добросовестно, получала столько любви и благодарности, что считала себя счастливой. Бабушки не стало в сорок третьем, до последнего дня она ждала своих мальчиков с фронта, вязала им носки, сушила сухари, отказывая себе во всем, и отправляла посылку за посылкой. Папа рассказывал мне, какими вкусными были эти сухарики, щедро политые горькими материнскими слезами.
Я снимаю бабушкину перчатку с руки и бережно возвращаю ее в шкатулку. Как много она видела и как много знает. Как много могла бы рассказать о своей хозяйке и её нелегкой жизни. Увы, мне уже никогда не узнать, какая, наверное, удивительная история была связана с этой перчаткой, почему её так берегла моя бабушка и куда исчезла ее вторая половинка. Но я верю, что совсем недаром она хранится в нашем доме уже более сотни лет, она как вполне осязаемая связь между поколениями, как ниточка, которая связывает воедино меня, папу и папину маму, ушедших и живых через года и десятилетия.
