Васильев Б. « Неопалимая
купина»
Антонина Федоровна вырвала из
розетки шнур, обмотала им настольную лампу и метнула ее от бедра прямой рукой.
Со звоном посыпались стекла, дым потянулся в разбитое окно, почти невидимый в
серой июньской ночи. А вскоре и дышать стало легче, и кашель не так рвал грудь,
и... Иваньшина увидела отъехавшую от кровати коляску, комод, полки.
Что-то потрескивало, что-то
вспыхивало, что-то еще только тлело, но от огня ее отделяли уже не бревна
стены, а — шаги. Четыре шага, которых ей уже никогда не сделать и которые за
нее сделает огонь.
Ох, какое полымя! Уж лицо не
терпит, уж, кажется, и волосы вот-вот займутся, трещат уже. Ведь горю, люди,
горю-у!..
Так! Молчать, Иваньшина,
молчать, ротный. Жить достойно — это еще полдела, потому что это естественно. А
вот помереть достойно — это посложнее, это — полтора дела, сто пятьдесят
процентов. И не на миру, где она красна, эта самая смерть, а наедине с нею, с
глазу на глаз. С глазу на глаз две старухи: ты и твоя смерть. Горячая она у
тебя, Антонина, такая горячая, что и терпится уж с трудом. Ну, здравствуй,
старая, что скажешь? Погоди обнимать, руки твои больно горячи. Прохладная у
тебя жизнь была, Тонька, зато горячая смерть: баш на баш, в среднем как раз то,
что каждой бабе положено. Без любви ты тогда жила, с одной ненавистью... Без
любви?..
Стоп, вранье: а лейтенант
Валентин Вельяминов? Ты из любви к нему институт одолела, стала тем, кто ты
есть, и горишь сейчас тоже из-за той, послевоенной своей любви. Но ведь была и
еще одна, самая первая. Никому и никогда ты о ней не говорила, но перед смертью
врать не годится: Вася. Васька Середа, синеглазый полтавский парубок, твой
телохранитель, связной, адъютант, денщик, разведчик — все он, сержант Середа.
Ах, какой был парень! Я, я - чуть с ума не сошла, когда немцы его на ничейной
земле подбили: он из ночного поиска возвращался, ста метров не дополз. Ах, как
кричала в беспамятстве: чудом роту в атаку не подняла, Комбат вовремя
примчался: «Не жилец он, не жилец, опомнись, ротный! Не могу, комбат, не
могу, стонет ведь, стонет!..» — «Да помирает твой сержант, Иваньшина, потому и
стонет. Старшина, уведи ее. Силой волоки в землянку, слышишь?..»
За что это всё, а? Ведь
грудью машину ту сволочную остановили, голой грудью против танков. Кто «ура!»
кричал, кто маму звал, кто плакал, кто матерился, но — ложились. Ложились перед
фашистскими танками ряд за рядом, пока немцы в нашей крови не захлебнулись.
А тебе, Антонина, бескровная
смерть на роду написана. Помнишь сгоревших танкистов? Насмотрелась ты на них
вдоволь — все сухие, как головешки, без глаз и без губ. Вот и ты... Да плевать,
какая буду: важно одно — не закричать важно. Не заорать беспомощно, жалко,
бессмысленно...
Какая жара! Одеялом лицо
закрывать приходится, чтоб глаза раньше времени не полопались. Боль — терпеть
удержу уже нету, а ноги ничего не чувствуют. Вот это хорошо, это — подарок: до
половины сгореть можно, и все — без боли, все будто чужое, будто отмершее давно…
Выстрел. Что это, неужто с
ума сходишь: откуда выстрел-то, откуда? Не тот это огонь, не боя, а мира, и
выстрелов быть не может...
Выстрел. И еще — выстрел. И
пуля знакомо свистнула. Сквозь треск огня, сквозь гул пламени, сквозь вой —
значит, рядом совсем пронеслась, если услышала. Что же это, откуда же? Может,
оттуда, из одна тысяча девятьсот сорок третьего?
И снова часто-часто выстрел
за выстрелом прорвались к ней сквозь сплошную стену огня, и только тогда поняла
она, откуда и кто стреляет в нее сейчас.
А из горящего комода, что
достался ей по разнарядке военкомата, раз за разом били по ней пули из патронов
к «вальтеру», принадлежавшему когда-то убитому ею германскому
обер-лейтенанту...
Она уже не ощущала боли, а
потому и не почувствовала страшного удара. Просто ее вдруг бросило на стену,
и в ослепительно полыхавшем пламени она ясно-ясно увидела улыбающегося Васю
Середу с неизменным автоматом на плече и своего первого командира роты, который
целовал ее, мокрую, после первой ее атаки. Того, навсегда раненного, только был
он сейчас не ранен и — улыбался. «Идем,— сказал.— Нам бы еще одну высоточку
взять...» И протянул руку. «Ой, у меня же ноги мертвые»,— подумалось ей, но она
потянулась к нему, и встала легко, и пошла сквозь огонь, не чувствуя и не помня
ни болей своих, ни болезней.
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.