Беседа по произведениям о ВОВ

Б. Васильев. «В списках не значился».

Брест. Легендарная крепость. Красным отсвечивает гранитная дорожка, ведущая к могилам героев,— словно полита кровью.

Обелиски, обелиски... А вокруг — красными кровавы­ми каплями цветут розы на могилах тех, что пали за Роди­ну, героически обороняя Брест.

Об одном из них, Николае Плужникове, рассказал Б. Ва­сильев в романе «В списках не значился».

Счастливый юноша, только что получивший звание лей­тенанта вместе с другими выпускниками военного учили­ща, Николай прибыл по назначению в ночь, которая отде­лила мир от войны. Он не успел встать на учет, а на рас­свете начался бой, который длился для Плужникова не­прерывно более 9 месяцев.

Рассказывая о короткой жизни лейтенанта, которому к моменту смерти едва исполнилось 20 лет, писатель пока­зывает, как юноша становится героем, а все его поведение в крепости — подвигом.

Мы входим в мир мужающей души. Николай — герой не от рождения. Сын погибшего в схватке с басмачами комиссара Плужникова, считавший для себя образцом ге нерала училища, участвовавшего в испанских событиях, он, еще будучи курсантом, развил в себе чувство долга и личной ответственности за настоящее и грядущее Роди­ны — качества, без которых подвиг не состоялся бы.

В жесточайших условиях войны Николай вынужден принимать самостоятельные решения. Сознание долга ста­новится движущей силой его поступков: не думать о себе, пока в опасности Родина.

Ведь он мог еще уйти из крепости, и это не было бы ни дезертирством, ни изменой приказу: он не значился ни в каких списках, он был свободным человеком... Но свободу выбора Плужников понимал как необходимость бороться до конца, как выполнение долга.

В сознание героя углубляется чувство слитности с други­ми защитниками крепости, со всем народом, когда он раз­мышляет о смерти Владимира Денщика, спасшего его, и по­нимает, что он остался в живых только потому, что кто-то погибал за него; и при встрече со старшиной Семенишным.

Трудно ли было Николаю? Страшно ли было ему? Не­сомненно.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне,—

писала поэтесса Ю. Друнина, которая знала о войне не понаслышке.

Николай Плужников мужественно остается на боевом посту солдата до конца.

12 апреля 1942 года, когда шел уже десятый месяц вой­ны, в одном из капониров крепости раздался хриплый, но торжествующий смех непокоренного. Это Николай салю­товал Москве, узнав, что ее не смогли взять враги. И в тот же день он вышел, слепой, обессиленный, седой, чтобы проститься с солнцем.

«Крепость не пала; она просто истекла кровью», и Плуж­ников был ее последней каплей.

«Альпийская баллада»

В. Быков в своей повести изображает трагедию двух беглецов из немецкого концлагеря. Русский военноплен­ный Иван Терешка и итальянская девушка Джулия пыта­ются скрыться от погони, пройти через Альпы в партизан­ский Триест.

Автор не отворачивается от неприглядной страшной изнанки войны — горя, страданий, крови, смертей. Перед нашими глазами проходят жуткие картины мученичества, голодной смерти узников концлагерей.

Вот фашисты издеваются над пленным немцем, тыча сигарой ему в лоб, шею, спину. «Почему они такие безжа­лостно-бесчеловечные и к своим и к чужим — ко всем? Неужели это только от душевной низости, ради забавы?» — размышляет Иван Терешка".

Война в изображении В. Быкова — тяжелый, изнури­тельный труд, человеческие страдания. И в то же время это народная война, война «ради жизни на земле», это великое проявление гуманизма. Поэтому в центре внима­ния автора — советский человек, вера в его идейное и нрав­ственное превосходство над фашистом.

В. Быков говорил: «Меня интересует в первую очередь не сама война, даже не ее быт и технология боя... но глав­ным образом нравственный мир человека, возможности его духа». Исходя из этого, писатель обычно изображает своих героев в момент главного жизненного испытания, в мину­ту, «страшней которой уже не будет».

Он ставит героя в такие обстоятельства, когда тот ос­тается один на один с совестью, несет моральную ответ­ственность за свое поведение, и высший суд, которым он может судить себя,— это суд его совести. Писателя инте­ресует, как правило, не только подвиг, а все поведение человека.

Автор ставит своего героя в необычайно трудные, тра­гические обстоятельства: сначала мы видим Ивана на грани смерти, когда он готовит взрыв, затем поединок с комен­дантом, который тоже мог кончиться смертью, неожидан­ный побег, который все более и более осложняется раз­личными ситуациями, и, в конце концов, смерть героя.

Иван Терешка — сильная, волевая натура. Он из тех людей, которые будут биться до последнего патрона, не сдадутся, сумеют найти выход там, где его, казалось, нет, сумеют сделать невозможное.

Был в жизни Ивана случай: советские бойцы были ок­ружены в хате, комвзвода застрелился, а ротный говорит: «Стой, хлопцы! Застрелиться и дурак сумеет. Не для того нам Родина оружие дала. А ну, на прорыв!» — и выскочи­ли на крыльцо, ударили из автоматов, и кто куда — под забор, в огороды, за угол вырвались. Пятеро погибли, но четверо спаслись. И Иван преодолевает все трудности. Смысл жизни он видел теперь в том, чтобы добраться до партизан, стать в строй, взять оружие в руки.

Иван понимал, что уйти одному от преследователей легче, но встреченная им итальянская девушка Джулия не могла идти дальше. И Иван вернулся, посадил Джу­лию на спину и понес через перевал, сквозь безумствовав­шие ветер и снег. Не мог он, даже зная, что никто никогда не узнает об этом, бросить слабого и беззащитного в беде.

А вот «самая страшная минута» в жизни беглецов: они оказались у самого обрыва, путь к спасению был отрезан, немцы спустили собак. Возможно Иван и спасся бы, прыг­ни он сам в пропасть. Но ему и в голову не пришла мысль о себе, о своем спасении, так как он думал только о воз­можности спасти Джулию.

Именно так и должен был поступить «человек истинно русский по доброте и достойный восхищения по своему мужеству», как называет Ивана Джулия.

Это настоящий герой, он относится к таким людям, ко­торые «в героическом единоборстве сами ставили смерть на колени, являя человечеству высокий образец мужества, и погибли, удивляя даже врагов, которые, побеждая, не чувствовали удовлетворения — столь относительной была их победа».

Велико влияние Ивана на других людей. Не случайно итальянская девушка стала заниматься общественной де­ятельностью.

В. Быков в своей повести воспел мужество и стойкость русского солдата, раскрыл его героический характер, хотя сам Иван Терешка никогда не считал себя героем. Он всту­пает в поединок с фашистами, но слишком были неравные соперники в этом поединке: с одной стороны — сытые, воо­руженные до зубов фашисты, с другой,— голодные, изну­ренные концлагерем и побегом, обессиленные, раненые пленные. Иван гибнет, но моральная победа на его сторо­не: он бился до последнего, не сдался, не унизился, не стру­сил перед врагом и, казалось, в безвыходном положении -   нашел возможным спасти Джулию, не думая о себе.

В. НОСОВ. «КРАСНОЕ ВИНО ПОБЕДЫ».

Рассказ Е. Носова «Красное вино победы» дает бога­тую пищу для размышления о войне, ее бессмысленности и жестокости. Он ценен достоверностью (известно, что сам автор — участник Великой Отечественной войны будучи раненым, лежал в госпитале в Серпухове — его он делает местом действия в этом рассказе).

Белизна и тишина госпиталя кажутся раненым неправ­доподобными. А вот их путь сюда: восточно-прусские ук­репления, прорыв, Мазурские болота, промозглость сырых ветров и едких туманов Балтики, чахлый вереск на чужой земле, с которой раненых тащат в тыл на носилках.

Операционная — сосновая рощица, куда долетала ка­нонада близкого фронта, где под пологом просторной па­латки стоят сдвинутые в один ряд столы, накрытые клеен­ками. А поперек них с интервалом железнодорожных шпал — раздетые до нижнего белья раненые: очередь к хирургическому ножу. И хирург с красноватыми от бес­сонницы глазами и устало обвисшими плечами над этим страшным человеческим конвейером. А рядом — медсест­ра, уносящая таз, где среди красной каши из мокрых бин­тов и ваты иногда пронзительно-восково, по-куриному жел­тела чья-то кисть, чья-то стопа...

Вернемся в госпиталь. Перед нами — жертвы войны.

Бородухов. Когда-то он был мезенским мужиком-лесо­виком. В летах, матёр телом, под которым тугая панцир­ная сетка кровати провисала, как веревочный гамак. Мин­ные осколки угодили ему в тазовую кость, но лежал он легко, ни разу не закряхтев, не поморщившись. С начала войны это четвертое его ранение, и поэтому, должно быть, Бородухов отлеживал свой очередной лазарет как-то по-домашнему, с несуетной обстоятельностью, словно пребы­вал в доме отдыха по профсоюзной путевке.

Еще один солдат — Копешкин. У него перебиты обе руки, повреждены шейные позвонки, имелись и еще какие-то увечья. Копешкина замуровали в сплошной нагрудный гипс, а голову прибинтовали к лубку, подведенному под затылок. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. Вскоре Копешкин умирает.

Сапер Михай, бывший виноградарь, из-под загадочно­го бессарабского городка Плоешти. Это молчаливо-медли­тельный увалень с широченной спиной и детским выраже­нием лица, на котором удивительно голубые глаза и ма­ленький нос пилочкой. Один он в палате не носил гипсов: е его руки были ампутированы выше локтей.

Саенко и Бугаев были счастливчиками в палате. Дож-зшись обхода, они, выставив по гипсовому сапогу, уп­рыгивали из палаты.

Наконец настал долгожданный День Победы! Трудно поодиночке переживать эту радость, и люди устремились к госпиталю, к тем, кто сделал все для Победы.

Раненые узнали о победе ночью, а дождавшись рас­света, все, кто был способен передвигаться, повалили на улицу.

Это был очень радостный день! Раненые вспоминали своих родных, на улицах гремела музыка, а в вечернем небе вспыхивали праздничные ракеты.

Но слишком страшной ценой был оплачен этот день. Кто ответит за это?

ПЕСНЯ ПАВШИХ В БОЮ

Мы были большими, как время.

Мы были живыми, как время.

Теперь —

мы в легендах прославленных дней.

Теперь —

мы в поэмах и прозе.

Теперь —

мы в граните и бронзе.

Теперь —

мы в безмолвье

могильных камней.

Спасибо за память, потомки. Спасибо за верность, потомки. Спасибо за то,

что алеет заря. Не зря

мы над смертью смеялись! Не зря

наши слезы и ярость! Не зря наши песни!

И клятвы не зря!

А вы оставайтесь живыми. Прекрасно и долго живыми. Ы^ы знаем:

дорога у вас не проста. Но вы —

продолжение наше. Но вы — утешение наше. Но вы — наша слава.

И наша мечта.

«Прасковья»

Повесть Е. Велтистова «Прасковья» — о скромном му­жестве и героизме, об их истоках, а вместе — и о малоду­шии, ведущем к предательству.

Две женщины встретились на пути сбитого и раненого летчика Михаила Тихоновича Мальцева. Одна из них — Прасковья.

В деревне немцы, а женщина пришла сюда, к родному порогу, в поисках пищи с матерью и детьми. Она оказыва­ет помощь летчику, помогает ему укрыться от немцев. Женщин и детей травят собаками, издеваются над ними. Стоило Прасковье кивнуть в сторону оврага — и она изба­вилась бы от мук. Но Прасковья выше предательства: пред­почитает смерть.

Семи жизней стоило спасение летчика. Расстреляли мать, бабушку, детей.

Автор ищет истоки героизма, скромно рассказывая о прошлом Прасковьи. Она из крестьян, трудолюбивая, ре­шительная, счастливая женщина и мать, игруха, плясуха. О такой вот рассказал поэт М. Исаковский в стихотворе­нии «Русской женщине». И сколько их было, таких Прас­ковий! На них и держится земля русская.

О них и песни слагают, их именами называются улицы, им ставят обелиски. Жива память о героях. В стихотворе­нии «О героизме» Муса Джалиль говорит:

Кровь предателя струится в грязь,

Кровь отважного в сердцах горит.

Наталья — вторая женщина, встретившаяся Мальцеву в минуты опасности. Знала она, что за летчика, которого ищут, расстреляли женщин и детей, поэтому не стала рис­ковать собой и своими двумя детьми, пошла в комендату­ру и выдала Мальцева немцам.

И вот прошли годы. Пережив ужас фашистского пле­на, Мальцев возвращается к жизни, к работе. Судьба сно­ва приводит его в деревню, где погибла семья спасшей его женщины, где живет сейчас Наталья. Нет, не официаль­ный суд ждет последнюю, ее судит народ. Люди отворачи­ваются от Натальи: «Пусть Вас совесть мучает всю жизнь».

Не оттого ли и стала она прикладываться к бидону с самогоном? От самогона и задохнулась. «Жизнь и смерть часто ходят рядом, но не всем суждено исчезнуть в безвес­тности», — говорит автор повести. Прасковья, ее семья ос­танутся в памяти народной.

«Ров»

   Поэма А.Вознесенского «Ров» несёт огромный нравственный заряд. Автора беспокоит то зло, которое существует в мире. «Чем больше я соберу зла на страницы — тем меньше его останется в жизни».

Поэт-гражданин узнал о кощунственных событиях, про­изошедших на 10-й версте под Симферополем в дни Вели­кой Отечественной войны.

Но не менее вопиющее кощунство совершилось там в наши дни. Объявились подлецы, которые посмели глумиться над памятью тысяч советских граждан, погибших от рук фашистских палачей в Симфе- ропольском рву: они копали шурфы в месте захоронения, ища золотишко. Эти нелюди не брезговали ничем: они копались в скелетах рядом с живой дорогой, чтоб отрывать черепа, крошить их, клещами вырывать золотые коронки при свете фар, снимать мости­ки, пробитые пулей, а потом сдавать их ювелиру, реализуя драгоценный металл в деньги, которые нужны им для «красивой жизни». И делали это они, почти не скрываясь, демонстративно, с вызовом. А люди, спокойно мчащиеся по шоссе, наверное, подшучивали: «Кто-то опять там золо­тишко роет?»

«Да все с ума посходили, что ли?» — недоумевает поэт. Боль, горечь, стыд в этом вопросе-восклицании. Оглянись вокруг, мой современник!

Бриллианты на деревьях,

Бриллианты на полях,

Бриллианты на дороге,

Бриллианты в небесах...

А ты, как крот, роешься в земле.

Ров, алчь, речь, взгляд — это условные герои поэмы. В этих понятиях воплотились темные и светлые человеческие начала. События происходят во рву. Ров выявляет низменнейшее человеческое качество — алчь.

Зверю нужен лишь харч.

Человек родил алчь.

Не судья ему нужен, а врач.

Друг, болеет наш дух.

Ночью слышите плач?

Это страсть одиночек — алчь.

Страшно читать строки поэмы о людях, зараженных

этим пороком.

«Вопроса» преступить — не преступить» у них не было... Работенка доставалась тяжелая, ибо в основном лежали люди небогатые, так что промышляли больше коронками и бюгелями. Бранились, что металл скверной пробы.Ворчали, что тела сброшены беспорядочной грудой, трудно работать.

Ты куда ведешь, ров?

Ров ведет в страшные дни истории — в декабрь 1941-го, когда гитлеровцы убивали невинных людей, заставляя нас содрогнуться от зверств.

Ров ведет в наши дни, в июнь — июль 1984-го, когда «новорылы» и «старорылы», пренебрегая нормами морали, похитили из захоронения ценности, получив при этом 68 ты­сяч рублей дохода.

Кто же — эти «рылы»? Врач Московского института АН, шофер, работник кинотеатра. Но не в шести могиль­ных червях дело. Почему они плодятся? В чем причина бездуховности, отрыва от корней? Почему сегодня сын выселяет мать из квартиры? Почему над кровной родовой связью торжествуют отношения машинные? Ведь не го­лод, не нужда вели к преступлению.

Так возникает мотив о ценностях — истинных и мни­мых. Гимном ценностям истинным звучат строки о вечных, страшных и святых днях Ленинграда, которые выявили обостренную нравственность и бескорыстный стоицизм лю­дей.

Вчитываясь в главу «Глаза и драгоценности рва». Драгоцен­ности — в нас, в тех живых человеческих чувствах, которыми светятся глаза, радуясь, печалясь, переживая, сопереживая. А металл — он и есть металл, пусть сверкающий, но хо­лодный. Нельзя не согласиться с поэтом: потомкам нужно оставить в наследство «ярчь», а не «алчь».

...чтобы сдохла ты, алчь.

Не воскресла чтоб алчь. •  

 И еще —

чтобы забыли тебя

в мире новых страстей.

Поэма А. Вознесенского «Ров» впервые появилась в июльском номере журнала «Юность» в 1986 году. В октябре того же года из газеты «Советская культура» мы узнали, что финал поэмы изменился. Напомню его:

Жизнь — сюжета финал.

Суд порок наказал.

Люд к могиле спешит.

Степь горчит.

К ней опять скороход в тряпке заступ несет.

И никто не несет гиацинт.

Так было несколько месяцев назад. А недавно в Крыму закончился повторный судебный процесс, начатый процес­сом духовным — поэмой «Ров». Преступникам воздано по заслугам. Однако все мы обязаны заглянуть во мрак этой истории еще не раз ради чистоты собственных душ.

«Спасибо крымским каменщикам и строителям, которые бережно, в короткий срок, уложили белым камнем и пли­тами полтора святых километра рва, а ныне завершают сооружение Поля Памяти с пятиметровым камнем на нем».

К. ВОРОБЬЕВ. «ЭТО МЫ, ГОСПОДИ!...»

О писателе: Константин Дмитриевич Воробьев (1919— 1975) родился в селе Нижний Реутец Курской области. Здесь он окончил школу, затем учился в Москве. Будучи кремлевским курсантом, К. Воробьев осенью 1941 года уходит на фронт, защищает Москву в самом тяжелом ме­сяце 1941 года, попадает в плен.

Саласпилсский и Шауляйский лагеря для военноплен­ных, неоднократные попытки вырваться на свободу. А ког­да, наконец, удалось организовать коллективный побег, он и его товарищи продолжали борьбу в литовских лесах. 24 года было К. Воробьеву, когда, вынужденный с други­ми партизанами уйти в подполье, он стал писать о том, что еще совсем недавно пришлось пережить. Писал неистово, зная, что смертельная опасность рядом и надо успеть.

Под повестью «Это мы, господи!..» должны бы стоять три даты: 1943—1946—1986. В сорок третьем в партизан­ском подполье повесть была написана. В сорок шестом предложена московскому журналу и ... потеряна.

Единственный ее экземпляр был обнаружен случайно. В восемьдесят шестом предложен женой писателя В. В. Во­робьевой журналу «Наш современник» и опубликован на его страницах.

Повесть К. Воробьева «Это мы, господи!...» — еще одна страница Великой Отечественной. И страница страшная. Невозможно читать ее без сердечной боли. Недаром о но­вой своей автобиографической книге К. Воробьев говорил, что она должна была стать «кардиограммой сердца».

Многолика война. Та грань, которой коснулся автор, отражена в мудром изречении из «Слова о полку Игоре-ве», поставленном в качестве эпиграфа к произведению:

Луце жъ бы потяту быти, неже полонёну быти.

Уже с начальных страниц повести война предстает пе­ред нами во всем ее ужасе и безобразии. Вот деревня под городом Клин, которую занимает рота Сергея Кострова, главного героя произведения. Немецкие автоматчики гото­вят наступление. Каждый день немцы обстреливали де­ревню. Вот одна из мин залетает в яму, где укрывался ротный писарь,— и в воздухе заплавали белые листки тетради, а с самой верхней ветки груши свисают какие-то иссиня-розовые нити, и тяжелые бордовые капли медлен­но стекают с них.

Таких натуралистических страниц в повести немало.

Мытарства глазного героя начинаются с плена. Автор ведет нас в декабрь 1941 года на широкое шоссе под Во­локоламском, по которому нескончаемым потоком отсту­пали — ползли обмороженные немцы, «напяливая» на се­бя все, что попадалось под руку из одежды в избе колхоз­ника.

Они гнали пленных, среди которых находился и Сергей

Костров.

«Шли обозленные на бездорожье, на русскую зиму, на советские самолеты, штурмующие запруженные дороги. А злоба вымещалась на голодных, больных, измученных людях... В эти дни немцы не били пленных. Только убива­ли!

Убивали за поднятый окурок на дороге.

Убивали, чтобы тут же стащить с мертвого шапку и

валенки.

Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе. Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах. Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не па­рами и пятерками, а большими этапными группами, це­лыми сотнями...»

Путь отступления обозначен страшными указателями. «Стриженые головы, голые ноги и руки лесом торчат из снега по сторонам дорог».

Это — начало пути в немецкий ад. Много будет кругов в этом аду для Сергея Кострова.

Сначала — Ржевский лагерь для военнопленных, потом Вяземский, Смоленский, Каунасский, Саласпилсская «До­лина смерти», Шауляйская каторжная тюрьма. И всюду одно и то же, от чего стонет сердце при чтении страниц, рассказывающих о том, что довелось пережить их автору. Перелистаем же еще раз эти страшные страницы. Пусть услышат их все, пусть поймут: нелюдям не место на Зем­ле! Это не должно повториться! Нет — войне!

Вот Ржевский лагерь военнопленных в 6 тысяч чело­век. Только на седьмые сутки получают прибывшие сюда пайку хлеба в 60 граммов на весь день и немного «балан­ды» — чуть подогретой воды, забеленной отходами овся­ной муки.

«На тринадцатые сутки умышленного мора голодом немцы загнали в лагерь раненую лошадь. И бросилась толпа пленных к несчастному животному, на ходу откры­вая ножи, бритвы, торопливо шаря в карманах хоть что-нибудь острое, способное резать или рвать движущееся мясо. По образовавшейся гигантской куче людей две выш­ки открыли пулеметный огонь. Может быть, первый раз за все время войны так красиво и экономно расходовали пат­роны фашисты. Ни одна удивительно светящаяся пуля не вывела посвист, уходя поверх голов пленных! А когда на­род разбежался к баракам, на месте, где пять минут на

зад еще ковыляла на трех ногах кляча, лежала груда кро-завых, еще теплых костей и вокруг них около ста человек убитых, задавленных, раненых...»

Лагерь для военнопленных в Вязьме.

«Попыхивает комендант лагеря гамбургской сигаретой. Досасывает ее до самых пальцев. Брызгается его пенсне искорками солнечных'зайчиков, но не загораживают они горбатой мушки пистолета. Чиркнул в кучу пленных «бы­чок», бросились на него со всех сторон двадцать человек. И поднимет торжественно пистолю фашист, и качнется назад, оттолкнутый выстрелом. Шарахнутся девятнадцать пленных в сторону, но обязательно останется лежать в грязи обладатель окурка, нелепо дергаясь телом. Да, пло­хо стреляет немец! Не может сразу вырвать жизнь из рус­ского. Долго колотит тот каблуками землю, словно требуя второй выстрел...»

Смоленский лагерь — образцово-показательное место убийства пленных. Это огромный лабиринт, разделенный на секции густой сетью колючей проволоки. В самой сере­дине его «раскорячилась» виселица. «Вначале она походи­ла на букву «П» гигантских размеров. Но потребность в убийствах росла, и изобретательный в этих случаях фаши­стский мозг из городского гестапо выручил попавших в затруднительное положение палачей из лагеря. К букве «П» решено было приделать букву «Г», отчего виселица преобразилась в перевернутую «Ш». Если на букве «П» можно было повесить в один прием четырех пленных, то новая буква вмещала уже восьмерых. Повешенные, соглас­но приказу, должны были провисеть олнн сутки для всеоб­щего обозрения».

Кормят узников баландой из костной муки, которую наливают из ванн. Хлеб — из опилок, буханка в восемьсот граммов — на четыре дня.

Лагерь в Каунасе — карантинный пересылочный пункт. «... в нем были эсэсовцы, вооруженные... железными лопа­тами. Они уже стояли, выстроившись в ряд, устало опер­шись на свое «боевое оружие». Еще не успели закрыться ворота лагеря за изможденным майором Величко, как эсэ­совцы с нечеловеческим гиканьем врезались в гущу плен­ных и начали убивать их. Брызгала кровь, шматками ле­тела срубленная неправильным косым ударом лопаты кожа. Лагерь огласился рыком осатаневших убийц, стонами уби­ваемых, тяжелым топотом ног в страхе метавшихся людей. Умер на руках у Сергея капитан Николаев. Лопата глубо­ко вошла ему в голову, раздвоив череп...»

Саласпилс. Название здешнего лагеря для военноплен­ных говорит за себя — «Долина смерти». «В новом жили­ще Сергея... было просторно. По голым доскам нар табу­ном ходят клопы — жирные, злые, вонючие. Лишь 50 плен­ных жили в бараке к тому времени. Но это число уменьша­лось с каждым днем на два, на три человека. Жуткой тишиной помнится барак. Редко кто обращается шепотом к товарищу с просьбой, вопросом. Лексикон обреченных состоял из десяти — двадцати слов. Только потом узнал Сергей, что это была мучительная попытка людей эконо­мить силы. Так же строго расходовались движения. Трид­цать медленных шагов в день считалось нормой полезной прогулки.

Обессиленными, ставшими как восковые свечи пальца­ми, пробуют цепляться за жизнь люди». Паек пищи здесь — 150 г плесневелого хлеба из опилок и 425 г баланды в сутки.

«В «Долине смерти» создали немцы непревзойденную систему поддержания людей в полумертвом состоянии. Пленных можно было уже не охранять — дальше одного километра от лагеря никто бы не ушел за целый день».

После второго, снова не удавшегося побега Сергея,— Паневежское гестапо. В его застенках герой прочтет за­писанную исцарапанными надписями на русском и литов­ском языках книгу жизни.

«Были тут горячие просьбы сообщить родным по тако­му-то адресу о том, что их сын, отец, брат — расстреляны в Паневежской тюрьме тогда-то и тогда-то. Были муже­ственные слова — проклятья убийцам. Были куплеты крас­ноармейских песен, и были саратовские непечатные час­тушки».

Наконец — Шауляйская каторжная тюрьма. Регуляр­но к ее воротам подъезжала «Тетка Смерти» — так окрес­тили заключенные крытый черным брезентом грузовик, увозивший узников со связанными мягкой проволокой по­зади руками на расстрел. Здесь в стенах камеры увидит Сергей молодую женщину с грудным ребенком, жену ли­товского красного партизана, которая на пятом дне за­ключения спокойно и молча взошла по сходням в «Тетку Смерти».

Вот таков фон, на котором поставлены на кон челове­ческие жизни.

Жизнь. Что может быть дороже ее, а особенно когда Тебе 23—столько лет нашему геро, но в кругах немецкого ада ему дают за 40!

Любовь к жизни, воля к жизни — нормальные явления в этом мире. Но к жизни настоящей, временно утраченной из-за прихода на родную землю немецкой сволочи, и кото­рую надо вернуть, за которую надо сражаться.

Именно это оставляет дух многих пленных несломлен­ным. Ведь неудавшийся побег из плена — это новые пыт­ки, истязания и — чаще всего — смерть. Но Сергей Кост­ров именно из тех, в ком дух не сломлен.

Вспоминается его внутренний монолог в вагоне по пути в Смоленск, когда он, измученный дизентерией, с помо­щью капитана Николаева освобождает свои внутренности от съеденного хлеба, из-за которого в животе начались му­чительные рези.

«Больше в тебе нет ничего», — успокоил Сергея капи­тан.

Чувствовал Сергей и сам невольную иронию в словах Николаева... Нет, не так! Ты не прав, капитан! То, что там есть, в самой глубине души, не вырыгнул с блевотиной Сергей. Это самое «то» можно вырвать, но только цепкими когтями смерти. Иным путем нельзя отделить «то» от это­го долговязого скелета, обтянутого сухой желтой кожей.

Только «то» и помогает переставлять ноги по лагерной грязи, только оно в состоянии превозмогать бешеное чув­ство злобы, желание вспыхнуть на минуту и испепелить в своем пламени расплывчатое пятно, маячащее перед по­мутившимися глазами, завернутое в зеленое, чужое... Оно заставляет тело терпеть до израсходования последней кро­винки, оно требует беречь его, не замарав и не испаскудив ничем.

«Терпи и береги меня! — приказывает оно.— Мы еще дадим себя почувствовать!..»

— Нет, капитан, во мне осталось все, что было! — со злобой отвечает Сергей».

И будут попытки побега, и будут добрые, близкие по духу и одинаково настроенные с героем люди на страшной дороге войны.

Это и старик Федор Никифорович, принявший участие в Сергее и зверски убитый в колонне военнопленных по пути к Волоколамскому шоссе, и доктор Лучин из лагер­ной амбулатории в Клину, который сочувственно отнесся к желанию Кострова убежать из плена и, как мог, поддер­жал его в нечеловечески трудные минуты жизни. Это юноша с глазами — васильками Ванюшка, с которым Сергей делает первую попытку побега — из «Долины смерти». Это Мотякин и Устинов, с которыми герой разрабатывает хит­рый план побега во время пребывания в Паневежском аду.

Преклоняешься перед мужеством, душевной несломлен-ностью этих людей, умением сохранить в себе все челове­ческое. Ведь было и так: мутится разум от голода, и плен­ные зарятся на чужой кусок.

Бывает. Все бывает на этой грешной Земле. Не прекра­щается противоборство добра и зла. «Это мы, господи!..» — несется стоном со страниц повести многотысячный хор за­мученных физически и исстрадавшихся душевно людей.

Так случилось, что повесть К. Воробьева осталась не-дописанной. Но, как считает В. Астафьев, это произведе­ние «даже в незавершенном виде... может и должно стоять на одной полке с русской классикой».