«Маленький человек» сельского церковного прихода первой половины XIX века в своей повседневности

П.В.Филатов

«Маленький человек» сельского церковного прихода первой половины XIX века в своей повседневности

Понимание сущности исторического процесса невозможно без пристального внимания к человеку прошлого. И если жизнь и деятельность «царственных особ», всегда служившие объектом особого внимания историков[1], достаточно хорошо изучены, несмотря на множество остающихся дискуссионными вопросов, то жизнь «маленького человека» прошлого изучена мало, хотя  достаточно длительное время служит объектом внимания историков,  антропологов, культурологов, философов.

Возникнут вопросы: а зачем, собственно, изучать обыденность, жизненный мир «маленьких людей» прошлого, оставшихся «безымянными в истории»[2]? Зачем изучать жизненные коллизии, драмы, проблемы тех людей, чья повседневность давным-давно окончилась, от жизни которых не осталось ничего, кроме отрывочных следов в малозначительных документах провинциальных архивов?

Удовлетворительный ответ на эти вопросы, на мой взгляд, дает Карло Гинзбург, который замечает, что «расширить за счет социальных низов объем исторического понятия «индивида» «не так уж мало», «индивид, ничем не выделяющийся из среднего уровня и именно поэтому репрезентативный, может выступать в качестве своего рода микрокосма, сосредоточивающего в себе все существенные характеристики целого социального организма»[3].

Ключевым словом будет «понимание». Понимание же «маленького человека» прошлого достигается через внимательное и пристальное изучение социальных и культурных реалий его повседневной жизни, а также поведения и действий «маленького человека» в рамках этих реалий. Здесь встает вопрос о методе изучения «маленького человека» и его социокультурной реальности. Ясно, что простая описательность не даст желаемого результата – при описании мы сможем ответить на вопрос «как это было?», но не сможем ответить на вопрос «почему?».

Полагаю, что по справедливому замечанию Клиффорда Гирца, «анализ культуры состоит (или должен состоять) в угадывании значений, в оценивании догадок и в выведении поясняющих заключений из наиболее удачных догадок, а не в открывании Континента Смысла и картографировании его бестелесного ландшафта»[4].

 Итак, «предметом нашего анализа будет человек в его наивно-естественной установке, человек, по рождению определенный в социальный мир, для которого существование его самого и его соплеменников является столь же безусловной, непроблематизированной данностью, как и существование всех прочих предметов естественного мира»[5].

Следует отметить и следующую мысль Клиффорда Гирца: «ничто, по моему убеждению, так не дискредитировало анализ культуры, как создание безупречных описаний формального порядка, в действительное существование которого никто на самом деле не может поверить»[6]. В таком случае перед исследователем возникает проблема формализации, ведь настоящую жизнь, пусть и окончившуюся давно, трудно формализовать, простое   «картографирование бестелесного ландшафта» непродуктивно.

Понимание «маленького человека» прошлого, того, кто не оставил следов в истории, исключая малозначительные исторические документы, затруднительно без глубокого проникновения в его мир посредством вчувствования, вживания. Однако, по справедливому замечанию А.Я. Гуревича (и в этом вопросе он полемизирует с Дильтеем), «…«вживание», или «вчувствование», иллюзорно. Мы уже не в состоянии возродить хотя бы в относительной целостности мир, канувший в Лету. Подобное «вживание» неизбежно чревато искажениями и модернизацией»[7]. Что же тогда для меня «вживание»? Это стремление путем «плотного» или «насыщенного» описания открыть в источнике то, что не было очевидным «для тех, кто оставил нам эти источники»[8]. Насыщенное описание, стремление вжиться в мир повседневности «маленького человека» прошлого, позволяет именно не «картографировать бестелесный ландшафт», а понять этого самого «маленького человека». Иными словами, это изучение источника с позиций «вненаходимости» историка и, одновременно, стремление постичь культурные коды повседневной жизни тривиального мира  «маленького человека» прошлого.

Именно понятое так  «вживание» в социокультурную реальность, в мир «маленького человека» прошлого, стремление не только рассказать «как это было», но и ответить на вопрос «почему?», нахождение адекватных уровней изложения, позволило бы воссоздать историческую картину  полную жизни, позволило бы понять живой жизненный мир «маленького человека» в полноте бытия, а не схем и формализаций, связанных с типизацией. Сразу оговоримся, что без определенной типизации и формализации нам не обойтись.  Но, воссоздавая повседневность человека прошлого в целом, мы не должны терять из виду различие между «общим» и «особенным». 

Мир «маленького человека», вне которого мы не сможем его понять, как уже было сказано выше, это «мир повседневной жизни», который «дается нам в качестве как сцены, так и объекта … действий»[9]. Здесь важно в источнике выявить историческую сцену, на которой выступает перед нами «маленький человек», «человек с простой, маленькой буквы» и не утратить его самого[10].

Вслед за Гинзбургом, я упоминал о среднем индивиде как о микрокосме. Хотелось бы, однако, отметить, что во избежание методологической ловушки, в которой, с одной стороны, есть соблазн «умозаключение, относящееся к определенной сфере»[11] автоматически перенести на более широкую сферу, а с другой не увидеть за историей жизни «маленького человека» большее, в исследовании необходимо «непрерывное чередование микро- и макроистории, «крупных планов» и «общих» или «сверхобщих» планов, позволяющее вновь и вновь возвращаться к общей картине исторического процесса и уточнять ее за счет выявления бесспорных исключений и краткосрочных причин»[12].  Лучший выход из этой методологической ловушки, на мой взгляд, предлагает  Гуревич, говоря, что «вдумчивое проникновение в «микрокосм» открывает возможность увидеть его на уровне «макрокосма»»[13].

Почему, собственно говоря, я избрал для научного анализа именно сельский церковный приход? По мнению Т.А. Бернштам, с которым я совершенно согласен, «традиционная крестьянская культура сформировалась, как известно, на базе религиозного сознания, которое было не только духовным «ядром», но и духовным наполнением жизни, обусловливая мироощущение (способы видения мира и его восприятия), приемы освоения чувственного и сверхчувственного, эмоциональный строй и кодекс нравственных критериев. Религиозное сознание не разделяло жизненный опыт или культуру на бытовую (мирскую) и сакральную стороны, что дает нам основание вслед за А. Я. Гуревичем поставить знак равенства между понятиями «народная культура» и «народная религия» (религиозность)»[14]. Подобное двуединство народной религиозности и народной культуры и натолкнуло меня на мысль обратить внимание на один из его аспектов, а именно, связанный с религией.

Ясно, что религиозность русского крестьянства, так или иначе, связана (благодаря либо вопреки) с церковью, которая была представлена на местах и, в частности, в селах церковным приходом. Приходское духовенство, с одной стороны, относилось к церкви, с другой – общность места проживания, хозяйственных работ,  образа и условий жизни, делали их частью сельского общества. Повседневность села как органическую часть включала повседневность прихода. Отсюда необходимо исследовать жизнь «маленького человека» сельского прихода в системе многообразных взаимосвязей, взаимоотношений, взаимозависимостей как внутри церковной ограды, так и за ней.

Итак, кто же такие эти «маленькие люди» церковного прихода, чью повседневную, рутинную, тривиальную жизнь я буду исследовать? Это, главным образом, духовенство – священно и церковнослужители: сельский священник, дьякон, дьячек, пономарь, а также члены их семей.

Следует отметить, что к теме сельской религиозности и культуры в целом обращались многие авторы. В настоящее время накоплен обширный научный материал, значительный массив исследований, в которых авторы изучают различные аспекты взаимосвязи крестьянской жизни и жизни сельского церковного прихода. М.М. Громыко[15], например, исследуя мир русской деревни, показывает религиозность и связанные с ней традиции как органическую часть русской крестьянской культуры. Т.А. Бернштам[16] в своих исследованиях, наряду с воссозданием реалий крестьянского быта, раскрывает взаимоотношения церковного прихода и крестьянского «мира». Различным аспектам повседневной жизни русского духовенства посвящены работы Т.Г. Леонтьевой[17]. Религиозному сознанию сельского населения, а также быту и нравам духовенства, по материалам различных епархий русской церкви, посвящен ряд диссертационных работ последних лет[18].

В данной статье предпринимается попытка воссоздать социокультурные реалии жизни «маленького человека» сельского прихода Нижегородской епархии  как структуру его повседневной жизни.  В центре внимания исследования «маленький человек» с его тревогами, заботами, горестями, радостями, удачами и неудачами. Для этого понадобится исследовать обыденные, рутинные практики  повседневности, а также отдельные казусы. Казус – это случай, происшествие, событие. Однако, между рутиной повседневной жизни и выламывающимся из нее казусом нет принципиального противоречия, ведь казус представляет собой динамический компонент повседневности, и хотя изменяет ее, все-таки оповседневнивается в течение более или менее длительного времени[19]. В своем исследовании я постараюсь, помещая людей прошлого «в контекст их собственных банальностей» ради рассеяния «тумана таинственности»[20] как описать реалии повседневной жизни «маленького человека» сельского церковного прихода начала XIX, так и понять его самого.

Источниковую базу моего исследования составили документы из фонда нижегородской духовной консистории[21]. Это обширный источниковый комплекс, содержащий большое количество дел, рассмотрение которых позволяет при внимательном прочтении и интерпретации изучить жизнь «маленького человека» церковного прихода. Конечно, это официальные документы, относящиеся к текущему делопроизводству, но в них можно отыскать «проблески человечности», следы повседневности.

Фундаментом мира повседневности, мы должны обозначить экономику в части материального обеспечения священно и церковнослужителей. Почему изучение системы материального обеспечения представляет для нас интерес? На мой взгляд, система хозяйствования обусловила многие черты менталитета и поведенческой культуры «маленького человека» церковного прихода. Именно сложившаяся в России к началу XIX века система хозяйствования, жизнеобеспечения «маленьких людей» сельского прихода (и, заметим, это являлось прямым следствием государственной политики), как комплекс культурных универсалий является своеобразным мостом между миром повседневности крестьянства и сельского духовенства.

Г. Недетовский, русский беллетрист и педагог второй половины XIX века,  оставивший нам в высшей степени интересную публикацию о «наблюдении» сельского священника «над своими прихожанами», прямо говорит, что  «сельские батюшки до шестидесятых годов…К народу…стояли близко, но чем? Грубоватостью вкусов и привычек и общ­ностью земледельческих работ»[22].  А.Н. Энгельгардт в «Письмах из деревни» отмечает, что «все интересы лиц, с которыми я ежедневно встречаюсь, сосредоточены на дровах, хлебе, скоте, навозе... Нам ни до чего другого дела нет»[23]. Благодаря этим и подобным свидетельствам современников из разных социальных слоев общества, мы можем получить представление о хозяйственных занятиях и повседневных нуждах сельского духовенства, а также связанных с ними особенностях менталитета.

Хозяйство сельского духовенства  действительно было фактически аналогично крестьянскому. Духовенство  наделялось землей, причем их земли соседствовали с крестьянскими. Во владельческих селах церквам нарезалась земля, качество которой зависело от усмотрения помещика[24]. Земельными наделами обладали все служители прихода, земельные участки, отданные им для «пропитания», могли располагаться рядом. Священнический надел был больше, чем у других представителей духовенства прихода. Земля была различного назначения, из источников мы знаем о «пашенной, селидебной и усадебной земле»[25]. Пашенная земля разделялась межами, нарушение целостности которых, «припахивание», считалось серьезным нарушением порядка и влекло расследование со стороны как церковных, так и светских властей.  Если в селе по каким-то причинам не было священника, прочие священно и церковнослужители обязаны были пахать его надел и засеивать своими семенами.

Как и крестьяне, представители духовенства очень дорожили своими землями, строго следя за их сохранностью. На это указывает исследование казусов, связанных с нарушением принципов эксплуатации церковных земель. Например, случай в селе Тепелево Нижегородского уезда Нижегородской губернии. Село было владельческим, а именно вотчиной князя Егора Александровича Грузинского. В этом селе дьячек, при отсутствии священника сдал местному «вотчинноначальнику», управляющему князя Грузинского, Никите Семенову «с товарищи» священнический надел в аренду. Это вызвало возмущение членов причта прихода, которые написали в нижегородскую консисторию коллективную жалобу, в которой указали, что Н.Семенов «с товарищи» еще и с наделов других служителей прихода земли «себе во владение припахали немалое количество»[26].

 В хозяйстве служителей приходов Нижегородской епархии использовалась, как и в крестьянском, трехпольная система землепользования, когда на участках земли чередовались различные культуры, а также  сроки высевания зерновых – яровой и озимый сев. Культуры, которыми засеивали наделы, варьировались по разным уездам незначительно, в соответствии с качеством земель, в урожайности также значительной разницы не было.

Основной культурой, как и в крестьянском хозяйстве средней полосы, была рожь. Например, по данным о церковном хозяйстве с.Каменки Нижегородского уезда Нижегородской губернии из 155 четвертей урожая 75 четвертей составляла именно рожь, в основном, озимая. Яровой хлеб тоже сеяли, но озимые посевы все-таки доминировали. Рожь имела такой удельный вес в зерновом хозяйстве благодаря относительно высокой урожайности в условиях средней полосы России, до 1:6, тогда как, например, гречка не родилась более 1:2, по данным Нижегородского уезда. В хозяйстве служителей прихода культивировались, как и в типичном крестьянском хозяйстве средней полосы, пшеница, ячмень, овес, гречка, горох, лен[27].  Излишки урожая могли поступать в продажу, но поступали отнюдь не всегда, что обусловлено значительным количеством членов семей сельского духовенства и необходимостью компенсации неурожая одной культуры урожаем другой. Как и в обычном крестьянском,  в хозяйстве духовенства и причетников имелся скот: лошади, коровы и телята, свиньи, овцы, а также домашняя птица. Хозяйственный инвентарь также был обычным крестьянским.

Таким образом, хозяйство служителей прихода было фактором плотной интеграции священно и церковнослужителей в мир русской деревни. Действительно, сами работы и их годичный цикл неизбежно приводил к подчинению деревенскому календарю, связанному именно с циклом работ[28]. Слабое плодородие земель, неустойчивость погодных условий, относительно слабая урожайность, могли служить неуверенности в завтрашнем дне и повышенному вниманию к хозяйству, успешность которого связана, если не с благополучием, то с простым выживанием семей.  И если в аспекте крестьянского быта это обычные явления и феномены, то в повседневности духовенства, главной задачей которого было по определению религиозное служение, вышеперечисленное имело несколько иное преломление.

В данном вопросе мы обратимся к  «Описанию сельского духовенства», оставленному И. Беллюстиным, калязинским священником. Он, в принципе, подтверждает указание Энгельгардта о круге интересов сельских жителей. Размышляя о быте сельского духовенства, Беллюстин писал (приведем здесь обширную цитату):  «где земля хороша, и священник обделывает ее собственными руками, там она служит хорошим пособием. Священник не только сыт со своим семейством, но и еще продает кое-что, когда Бог благословит хорошим урожаем. Зато посмотрите на такого священника, есть ли хоть какой-нибудь признак, что он священник? … Весь занятый уходом за скотом, за землей, свое прямое назначение он считает чем-то побочным, чем-то лишь только мешающим делу, на которое он смотрит, как на главное в жизни. Случится требование в приходе, особенно в рабочую пору, – с неохотою, с неудовольствием, нередко с бранью отрывается он от своего дела, спешит исправить кое-как … лишь поскорее возвратиться к делу. Приходит день праздничный, нужно совершить литургию; – о, какой тяжкий, невыносимый труд это для него; лучше бы он обмолотил два овина, чем отслужить одну обедню... Он служит, – нельзя же не служить, – но как? С невниманием, с рассеянием; торопится сам, лишь бы поскорее вырваться из церкви; торопятся причетники... Словом, священник-земледелец есть тот же крестьянин, лишь только грамотный, но с образом мыслей, с желаниями, стремлениями, даже с образом жизни чисто крестьянскими. В каких-нибудь десять лет такой жизни он до того осваивается со своим грубым и грязным бытом, что для него невыносимая мука провести часа два-три где-нибудь в хорошем обществе; даже одеться прилично для него уже тяжело… мы попросили бы кого угодно испытать на деле эту возможность, попробовать, напр., размышлять о высоком и прекрасном, роясь в навозе; написать что-нибудь умное и дельное вечером после дня, который начался с трех часов утра, весь проведен под жгучими и палящими лучами солнца до того, что и пообедать было некогда, и в ожидании целого ряда таких же дней и даже недель… Нет, священник-земледелец не может быть истинным иереем, даже похожим на него. … Жизнь чисто физическая всегда убивает жизнь духовную; вот почему у священника-земледельца нет ни думы, ни помысла о чем-нибудь выше его обыденной жизни, ни даже желания вырваться из этой колеи, в которой погряз весь он»[29]. Таким образом, самостоятельное ведение сельского хозяйства делало служителей прихода неотъемлемой частью крестьянского мира, но служило во вред профессиональным обязанностям и приводило к разногласиям с представителями крестьянского мира (например, к земельным спорам, конфликтам по поводу самовольной застройки крестьянами церковных земель[30]), что подрывало авторитет духовенства.

Следующей статьей доходов духовенства было получение средств от профессиональной деятельности. Вот, например, выдержки из «доходной тетради» церкви села Монастырский Ватрас Васильского уезда Нижегородской губернии: «по доходной тетради, присланной от Егорьевского благочинного священника Андрея Иванова, получаемых священно и церковнослужителями от разных мирских треб доходов показано: в 1803 восемьдесят один рубль пятьдесят копеек, 1804 шестьдесят пять рублей семнадцать копеек и 1805 годах восемьдесят рублей девяносто три копейки с деньгою»[31].

По уровню цен на 1806 год, это достаточно большие деньги. Например, по описи имущества священника села Алешково Горбатовского уезда Нижегородской губернии Михаила Иванова, лошадь стоила семь рублей, «годовалая телица» два рубля пятьдесят копеек, сани – один рубль[32]. Но главное не это. Если работа на церковной земле, хоть и отвлекала от религиозного служения, но обещала стабильный доход от собственного труда, делала духовенство частью сельского мира, то доход от собственно профессиональной деятельности, парадоксальным образом служил отрыву духовенства от крестьянского мира и одновременно зависимости от него.

Об этом нам в красках рассказывает тот же Беллюстин (снова не обойтись без обширной цитаты): «Если б дали премию придумать что-нибудь, чтобы более уничижить, опозорить духовенство, из высокого и чудного служения сделать чуть не ремесло, то верно никто не придумал бы лучшего средства, как эти нечестивые поборы с прихожан, что зовутся доходами. Священник отслужит молебен, и – тянет руку за подаянием; проводит на вечный покой умершего – тоже; нужно венчать свадьбу – даже торгуется; ходит в праздник по приходу с единственною целью – собирать деньги; словом, что ни делает – во всем одна цель у него: деньги; даже, – о, верх нечестия и позора! – примирив кающегося грешника с Богом, он берет деньги; даже приобщив его святых тайн, он не отвращается с ужасом от денег... Что ж он, как не наемник? И какими глазами должны смотреть на него прихожане? О, пройдите из конца в конец Россию и прислушайтесь, как из-за этих проклятых доходов честят духовенство... Какая же после этого польза от всего его служения? Какое нравственное влияние может иметь он на прихожан, когда они хорошо понимают главную цель всех его действий? А без нравственного влияния, что ж он за пастырь? И при таком порядке дел, на что всё его пастырство?»[33].

Не отсюда ли взялись рассказы о «жадных попах» в народной культуре? Ее исследователь неизбежно сталкивается с парадоксом: с одной стороны истовая религиозность, несомненная вера в Бога, с другой зачастую негативное отношение к духовенству, причиной которого является алчность последнего. И то и другое прочно закреплено в народном творчестве. В качестве примера можно привести два народных рассказа: «Как купцов сын у Господа в гостях» и «Поп — завидущие глаза»[34]. В первом повествуется, как благочестивый юноша, за свое милосердие к нуждающимся, побывал в гостях у самого Бога и получил от него твердое обещание места в раю после смерти. Во втором рассказывается о священнике с большого и богатого прихода, у которого была значительная сумма денег. Деньги он прятал в церкви, но их украл пономарь, после чего священник «ударился в большую печаль» и ушел с прихода «куда глаза глядят». По пути он встретил «Николу-угодника» и пошел вместе с ним путешествовать. В пути священник украл и съел у «Николы-угодника» просфору. В результате различных злоключений, священник несколько раз перед лицом неминуемой смерти не хочет сознаться в воровстве, сознается же только за большие деньги. В итоге «Никола-угодник» обличает священника в жадности и не желает больше с ним иметь никакого дела. Как видим, в этих рассказах ярко выражена «экономическая подоплека» как «бытового благочестия», так и негативного восприятия духовенства крестьянским «миром».

Если мы вновь обратимся к работе Беллюстина, мы увидим подтверждение «из первых уст» мыслей, обозначенных в этих народных рассказах и достаточно глубокое объяснение как причин подобного отношения к духовенству, так и причин осуждаемого «миром» поведения духовных лиц: «говоря о доходах, мы ничего не сказали о злоупотреблениях, так обыкновенных, когда, напр., за свадьбу выжимают 5-10 и более рублей, и о прочем в роде этого. … А и бросить в священника камнем за эти нечестивые поборы невозможно. Больше ему делать нечего, потому что иных средств, кроме этих, нет. Самые злоупотребления как ни возмущают они душу, некоторым образом прощаешь ему, когда вглядишься в его быт. Священник живет с семейством редко менее 10 человек, иногда в 12-15 человек. Сколько ему нужно в год на содержание семейства? Положим minimum, именно столько, сколько проживает наш крестьянин (крестьянин, которому не нужна ни ряса, ничего подобного) с семейством в 10 человек, – 120-180 р. Кроме того, у него один, два, а иногда и три сына в училище или семинарии; на двоих – на содержание и одежду (не говоря уже о грабеже учителей), на квартиру и проезды по самой меньшей мере 120 р. У него ж еще и дочери невесты; для них нужно приготовить что-либо; извольте сосчитать сколько? А необходимые поправки для стройки? А без притязаний самый лучший приход даст 150-200 р., посредственный – 60-100 р. Что же прикажете ему делать в такой крайности?»[35]. Кстати, в «такой крайности» священник иногда подрабатывал на своем приходе, выполняя обязанности не связанные с профессиональной деятельностью. Так, упомянутый священник села Алешково М. Иванов с весны по осень 1805 года «по найму за 25 рублей» сторожил свою приходскую церковь[36].

Таким образом, материальное обеспечение служило одним из факторов выделения сельского духовенства в особую социальную группу со своими особенностями социального статуса, и, соответственно, со своим стандартом жизни[37]. Определенная образованность, особенности профессиональной деятельности, доход от этой деятельности, наличие своих особых ведомств, курировавших жизнь и деятельность сельского духовенства, отделяли его от крестьянского «мира». Одновременно, как уже было сказано, по своим земледельческим занятиям духовенство было неотъемлемой его частью.

Теперь рассмотрим собственно профессиональные обязанности служителей сельского церковного прихода. В повседневной жизни священник, который был ключевой фигурой прихода, занимался совершением богослужений, как публичных, так и частных. Основным видом публичных богослужений была литургия. На приходах в селах служилась также утреня – одна из служб суточного круга богослужений, и всенощное бдение. Протопоп, т.е. протоиерей нижегородской Покровской церкви Е.Иванов, к приходу которого относились крестьяне сел Высоково и Великого Врага, писал, что утрени совершались в воскресные и праздничные дни[38]. Во время богослужения все служители прихода выполняли свои профессиональные обязанности: дьякон читал ектении, выносил священные сосуды на великом входе при совершении литургии, совершал каждение, пономарь подавал кадило и прислуживал в алтаре, дьячек руководил церковным пением. Следует отметить, что это обычная приходская практика, не потерявшая актуальности и сегодня.

Подобная практика в части регулярности публичных богослужений несколько противоречила  указу императора Павла I от 22 марта 1800 года, который предписывал «наистрожай­ше подтвердить всем священно и церковно-служителям  с подписками, чтобы они в церквах своих, сколько можно чаще, и, по крайней мере, в каждую неделю, 5 дней от­правляли свою церковную службу, как-то: вечерни, утрени и литургии, а в недопускающее по каким либо законным причинам к служению оной время хотя пели бы часы»[39]. Отметим, что в соответствии с церковным правом обычный приходской священник, связанный узами брака не имел возможности служить литургию так часто, как предписывает указ. Здесь вступает в силу регламентация половых отношений в семье, связанная с суточным кругом богослужения. Канонические правила предписывают священнику и дьякону воздерживаться от супружеских отношений перед служением литургии. Тринадцатое правило шестого вселенского собора требует, чтобы «диаконы и пресвитеры, в свои урочные времена воздерживались от сожительниц своих»[40].

 С публичным богослужением тесно связана гомилетическая, проповедническая практика. Указ императора Павла предписывал читать «изданные от Святейшего Синода на воскресные и праздничные дни, а равно и ежедневные краткие  поучения»[41]. Рассмотрение дел приходских церквей показывает, что «на утрени читались толковые Евангелия, а на литургиях «слова Святейшего Правительствующего Синода и дневные поучения» «всегда неопустительно»[42].

Обязательными для всех прихожан были исповедь и причастие. О «небывших на исповеди» священник докладывал вышестоящему церковному начальству[43]. Причащались кроме взрослых дети с семилетнего возраста[44] в том числе, в случае смертельной болезни, перед смерьтью. Перед смертью также причащались младенцы . Среди обрядов связанных с рождением детей кроме крещения, можно назвать вычитывание молитв матерям на сороковой день после рождения младенцев, что совершал священник. Этому священнослужители придавали очень большое значение как  как части христианского долга[45].

К частным богослужениям относились молебны, в том числе на дому, например на праздник Пасхи. Подобные богослужения были связаны с «хождением по приходу». Священник «ходил по приходу» с «образами», заходя в дома крестьян, где и служились молебны. В «хождениях по приходу» участвовали члены причта, такие, как пономарь, дьячек[46]. В пасхальных «хождениях», которые, смотря по величине прихода, могли быть между деревнями, входившими в приход, участвовали и прихожане[47].

Посещение домов крестьян и служение молебнов, на которые могли собираться родственники, друзья и соседи,  сопровождались угощением, во время которого священник и члены причта сидели с крестьянами за одним столом[48].

К частным богослужениям можно отнести погребальные обряды. Им также придавалось большое значение, например, когда в Васильском уезде Нижегородской губернии отставной прапорщик А.Ячмененев похоронил «крестьянскую женку, вдову Агрофену Астафьевну Седову»[49] самовольно в поле без соответствующих церковных обрядов, в отношении его было возбуждено дело об уклонении в раскол его самого и увлечении им в раскол крестьян деревни Константиновки.

 В обязанности приходского священника входило «увещевание» старообрядцев, впавших в «раскол» прихожан, а также крестьян, которые хотя и оставались формально в лоне официальной церкви, но, испытав влияние старообрядцев, отказывались исполнять церковные обряды, например, причащать умиравших детей и «брать» молитву матери на сороковой день после рождения ребенка[50].  Священник, как духовник мог «увещевать» крестьян своего прихода, употребляя проповедь, а также «пристойный совет»[51]  в ходе общения с крестьянским «миром».

В случаях девиаций и нарушения прихожанами требований официальной церкви, например, при уклонении в старообрядчество, священнослужителям предписывалось воздействовать на прихожан «кроткими мерами»[52]. Для проведения разъяснительных бесед среди колебавшихся в вере и тяготевших к старообрядчеству крестьян священнослужитель мог быть специально назначен духовной консисторией, в том числе и по просьбе губернского правления[53]. Так, по делу упоминавшегося А.Ячменева и крестьян, уклонявшихся в старообрядчество, миссионером был назначен приходской священник Николаевской церкви Благовещенской слободы А.Стефанов в соответствии с приказом Нижегородской духовной консистории, изданном по просьбе Нижегородского губернского правления. 

Отметим, что в религиозном служении священник был тесно связан с органами государственной власти и крестьянского самоуправления. В деле об увлечении крестьян деревни Константиновки Васильского уезда в раскол, местное  приходское духовенство с. Шишковерди, к приходу которого относилась Константиновка, действует вместе с васильским земским исправником. Нижегородский гражданский губернатор, тайный советник Е.Ф. Кудрявцев просил нижегородского архиерея, епископа Вениамина, велеть шишковердскому духовенству обратить посредством проповеди местных крестьян, обратившихся в старообрядчество,  к официальной церкви.  Васильскому же земскому исправнику было дано строгое указание «вновь подтвердить им (крестьянам) строжайше, чтобы они…пребывали по-прежнему в зависимости от приходской церкви»[54].

Земский исправник вместе со священнослужителями предупреждал крестьян, что в противном случае к ним будут применены санкции по всей строгости законов. С крестьян нужно было взять соответствующие подписки, о результате дела необходимо было отрапортовать губернатору. Также немного позже по времени, были взяты подписки со старосты и сотского, что они будут иметь надзор за местными старообрядцами, а о тех, кто ходит на старообрядческое богослужение, проводившееся старообрядцами поморского согласия «в келье», необходимо было отрапортовать земскому исправнику, назвав участников старообрядческого богослужения поименно.

Компетенция  священнослужителя расширялась, если на него были возложены обязанности благочинного, эта должность в документах именуется еще «благочиния смотритель»[55]. Уже само наименование должности подразумевает определенные должностные обязанности: наблюдение за порядком, чтобы все дела шли «по чину», по определенному порядку, правилам. Благочинный курировал определенный округ, благочиние. Центром благочиния могло быть большое, значительное село[56]. Благочинный  осуществлял связь между сельским духовенством и церковными властями - духовным правлением уезда, в который могло входить несколько  благочиний, и архиереем.

Связь с приходским духовенством и духовными властями благочинный осуществлял через рапорты и личное общение. Получая рапорты от приходского духовенства, благочинный по прочтении писал собственные рапорты в духовное правление, либо архиерею. По ответным бумагам – от архиерея или духовного правления  уезда - благочинный, строго выполняя инструкции, производил те или иные действия, касающиеся  наличных нужд сельского церковного прихода. Например,  по поручению вышестоящих властей и руководствуясь их инструкциями, благочинный мог  расследовать дела по земельным спорам. Благочинный принимал участие в учете урожайности на церковных землях, заверял соответствующие ведомости, составляемые на приходах благочиния своей подписью. Подробную опись составляли на приходе, она учитывала посевные площади, количество зерна и других культур, которые были посеяны на церковных землях, объем урожая данных культур.

Каждую ведомость подписывали приходской священник, если имелся, то дьякон,  члены причта – дьячек и пономарь. Ведомость заверял по каждому приходу благочинный. Составлялась также итоговая ведомость по благочинию, в которой сводились все данные по приходам, кроме того, учитывалось число членов семей священно и церковнослужителей. Итоговая ведомость, которая подавалась в консисторию, также заверялась благочинным[57].

По поручению консистории благочинный мог предоставлять в консисторию финансовые документы, например, как уже упоминалось, «доходную тетрадь», в случае каких-либо финансовых разногласий на приходе[58]. Благочинный также мог быть «депутатом», уполномоченным со стороны духовных властей, действующим вместе с представителями светской власти в особых случаях[59].  Следует отметить, что в данном вопросе мы сталкиваемся со спецификой правоприменительной практики России. Благочинный выполнял государственные функции, и это отражено в российском законодательстве[60]. Одновременно, параллельно с системой права в указанное время существовала и система поручений. Так, в 1800 году в Нижегородской епархии при ведении дела о распространении старообрядцами села Чернораменской пустыни Семеновской округи Нижегородской губернии легенды о «царе Развее», местный благочинный участвует в расследовании в качестве депутата с «духовной стороны» по указанию консистории, сделанному, в свою очередь, по просьбе губернского правления. Таким образом, дело расследовалось совместно благочинным и земскими исправниками - нижегородским и семеновским, хотя, судя по ходу рассмотрения дела, благочинный выполнял функции наблюдателя, которому необходимо было доложить в консисторию о результатах расследования.

Размышляя о профессиональной деятельности сельского приходского духовенства, мы обнаруживаем странную ситуацию. С одной стороны – это религиозное служение, со всей его духовностью и стремлением, по крайней мере, осознанием необходимости нравственного обновления человека в вере, чего ждали от священника прихожане. С другой – это исполнение должностных обязанностей, связанное с материальным обеспечением, удовлетворением жизненных потребностей, обеспечением порядка на местах в государстве, особенно при осуществлении функций благочинного сельских приходов. Опираясь на работу Беллюстина, я могу предположить, что, по крайней мере, некоторые, представители  духовенства осознавали этот трагический разрыв между «должным» и «наличным». Но выхода из данного противоречия  во времена «маленького человека прошлого», о которых мы говорим, не было – он был подчинен «порядку существования» своего общества и государства.

 Теперь нашей задачей будет  найти «маленького человека» в многообразии его проявлений как  центральную фигуру повседневности.  Здесь нам не обойтись без исследований различного рода казусов. Постараемся увидеть лицо «маленького человека». Сложность здесь представляет многообразие, многоликость. Но современная жизнь также многообразна в своей противоречивой сочетаемости индивидуальностей. В этом мы не имеем права отказывать и людям прошлого.

Изучение казусов в повседневности сельского церковного прихода, маленьких трагедий, драм и фарсов, позволяет нам обнаружить конкретных персонажей, «маленьких людей» в многообразии  их взаимоотношений, контактов, конфликтов, переживаний, составляющих живую ткань повседневной жизни.

Сценой казуса могло быть село, а сценарием - религиозный праздник. Так было, например, в селе Лукоянове Ардатовской округи Нижегородской губернии, когда священник Семен Николаев со своим сыном пономарем Иваном и дьячком Алексеем Ивановым на праздник пасхи 1800 года «ходили по приходу»[61], с иконами для служения молебнов, что было приходской традицией и источником дохода для духовенства. Об этих «хождениях», кстати, оставил нам сведения Беллюстин: «…несколько слов вообще о хождении по приходу. …К чему и для чего они? …посмотрите, что делается в селах: пьяные служат, пьяные молятся; что ж это за молитва? Да, эти хождения не дело религиозное, а лишь обычай, положим вековой, с единственной целью собирать деньги. …напр., о Пасхе тащат образ из одной деревни в другую девки и бабы; тут и шум, и хохот, и перебранки; после волокут священника с причтом в телеге; – не позор ли это для религии? И не лучше ль средство вконец убить всякое расположение к ней крестьян?»[62].  Подтверждением этих слов являются «сельские страсти», отраженные в разбираемом деле. Итак, служители прихода явились в вотчину капитана Федора Сергеевича Панютина, в дом крестьянина Романа Тимофеева. В доме находились также крестьяне А.Игнатьев и Д.Васильев. Был отслужен молебен, после которого все сели обедать. 

Изучая «сценарий» событий, мы обнаруживаем структуры повседневности в порядке существования «маленького человека» прошлого. Праздник в данном случае – часть повседневности.  Пасха, которая входит в годичный круг празднеств,  неотделима от «дня за днем» «маленького человека», и представляет собой оповседневненное событие. Духовенство совершает «хождение по приходу», имея с собой религиозные атрибуты, «образа для служения молебнов», исполняет религиозные ритуальные действия, что является частью повседневности духовных лиц, это тесно связано с религиозной профессиональной деятельностью и материальным обеспечением за счет этой деятельности.  Крестьяне принимают служителей прихода, участвуют в частном богослужении, организуют угощение, и это связано с религиозно-народной традицией. На фоне «обыденного праздника» нам интересен казус, который позволяет понять на глубже жизненный мир повседневности «маленького человека» церковного прихода.

Сразу оговоримся, в том, кто прав и кто виноват в происшедшем за обедом в доме крестьянина Романа Тимофеева, опираясь на источник, мы не сможем разобраться, но это и неважно. Главное – именно жизненный мир «маленького человека», в который нас вводит рассмотрение казуса.

Казус состоял в ссоре и драке между священником и пономарем с одной стороны и дьячком с другой. Из жалоб и «экстракта» дела  выясняется, что за столом в крестьянской избе Романа Тимофеева священник и пономарь «без всякой причины» стали ругать дьячка «всякими скверными словами, а потом вскоча оной пономарь со скамьи бил его по лицу так, что от ударов его шла из носу кровь»[63]. По показаниям хозяина избы, священник и пономарь обозвали дьячка вором, а тот в ответ обругал жену священника, соответственно, мать пономаря, за что и был избит пономарем до крови.

Дьячек пожаловался в консисторию, откуда пришел указ в арзамасское духовное правление разобраться в инциденте. Священник Семен Николаев и пономарь вину не признали, однако, дьячек настаивал на своем, и призвал в свидетели самого Романа Тимофеева и еще двух крестьян, присутствовавших при происшествии: А.Игнатьева и Д.Васильева.

Священник и пономарь указали, что всем этим свидетелям верить нельзя. Вот это указание и вводит нас в сложное переплетение отношений на сельском приходе, причем, некоторые грани этих отношений современным человеком не могут восприниматься иначе, чем фарс. Но в указанное время, видимо, приоритеты были иными.

Почему, по мнению священника, нельзя было верить свидетелям со стороны дьячка? Роман Тимофеев, по указанию священника со ссылкой на крестьянина деревни Ратманово Я.Гладкова, был давним другом дьячка. Дьячек проживал у Тимофеева, видимо, снимал квартиру, и «имел хлебосольство» с ним со времени назначения на приход. Кроме того, Гладков видел Романа Тимофеева на квартире дьячка в Арзамасе «потчиваемого брагою»[64].  А. Игнатьев оказался двоюродным братом и крестным сыном Р.Тимофеева и также другом дьячка.

С Д.Васильевым у священника была «домовая ссора» - несколькими днями ранее Васильев ругал и оскорблял священника. Священник пожаловался приказчику, управителю поместья Н. Васильеву, который хотел наказать крестьянина палками. «Ради праздника» и по просьбе священника крестьянин не был наказан, но затаил обиду.

Хитросплетения дружеских отношений, родственных связей, личных привязанностей и неприязни, таким образом, являются органической частью повседневности «маленьких людей» сельского церковного прихода. Это видно и из дальнейшего хода дела. Священник и его сын, пономарь, призывают в свидетели крестьян Ф.Антонова, И.Федорова, И.Михайлова. Дьячек со своей стороны также говорит об отводе данных свидетелей с подробным указанием причин. По его словам, Ф.Антонов дружит со священником. И.Федоров имеет «домовую ссору» с дьячком – Федоров украл у дьячка топор, вследствие чего дьячек жаловался на него старосте села.

И.Михайлов также с дьячком имел «домовую ссору». Крестьянин сломал ногу у свиньи, принадлежавшей дьячку, которая зашла в крестьянский огород и испортила капусту. Так украденный топор и свинья в чужом огороде становятся факторами отклонения свидетелей в суде, решающем дело  о пьяной ссоре и драке. Что может быть тривиальнее? И, однако, это указывает на глубокую интеграцию «маленького человека» сельского прихода в крестьянский мир, сельскую повседневность, демонстрирует, что было важным, имело значение в повседневном мире «маленьких людей». 

Дальнейшее рассмотрение дела подчеркивает некоторые особенности характеров и образа жизни его фигурантов. В консистории подняли дела этих представителей духовенства и нашли, что священник Семен Николаев иногда позволял себе злоупотребление спиртными напитками. Его сын, пономарь Иван, проводил «беспокойную» жизнь и должен быть давно сдан в солдаты. Дьячек напротив, «состояния не худаго»[65], в возрасте двадцати трех лет, женат.

Так обнаруживается в структурах повседневности человек в контексте  своих банальностей, в наивно-естественном, данном ему с рождения мире. Перед нами предстает не безликая масса, а «вплетенные» в повседневность «маленькие люди» Это дьячек, связанный дружбой и враждой со своими окружающими, представителями крестьянского мира. Предстает также сельский священник, не как сакральная фигура, а как обычный человек, со своими недостатками, не самый идеальный семьянин, если судить по сыну, который все-таки угодил на военную службу. Подобных казусов, исследование которых позволяет нам найти общее и особенное, типичное и уникальное великое множество.

Приведем еще один пример, из которого видно, насколько глубоко интегрировано в мир сельской повседневности было сельское духовенство и насколько сложны подчас были взаимоотношения представителей духовенства между собой и с крестьянами. Из «доношения» «благочиния смотрителю» Нижегородского уезда протоиерею Ермилу Иванову священника села Меленок  Николая Федорова, мы узнаем, что духовенство участвовало в сельских семейных праздниках, например, в свадьбах. Причем, представители духовенства не только выполняли профессиональные обязанности, например, церковный обряд венчания, но и были гостями, непосредственными участниками народных свадебных обрядов.

Итак,  18 октября 1809 года священник  с.Меленок Нижегородской губернии Н.Федоров пришел в гости по приглашению крестьянина с.Ноговицына Михайла Степанова по случаю  его  вступления в брак.  В доме крестьянина уже находились также приглашенные им в гости ноговицынские дьячек С.Сергеев и пономарь А.Иванов со своими женами. Все были уже достаточно пьяны, пономарь даже «произносил сквернословие и ругал всех тут бывших без всякого разбора». Священник указывает в своем «доношении», что «видя …неблагопристойность» пономаря стал его уговаривать. Затем, чтобы не запятнать свою репутацию участием в пьяной ссоре, священник ушел к соседу М.Степанова И.Космину, которого в это время дома не было -  он был в свадебном «поезде». Здесь мы наблюдаем обычный сценарий сельской свадьбы, с его обрядами и ритуалами, непосредственными участниками которых выступают как крестьяне, так и представители духовенства. Обряды и ритуалы были не только и не столько церковными, сколько народными. Также в ход события вносилось немало личностного, индивидуального, немного гротескного по меркам современного человека.

Например, пономарь не успокоился  и пошел вслед за священником в дом И.Космина. Войдя в дом, пономарь ругался, а по более поздним показаниям священника, схватив у печки ухват, бросился бить им священника. В доме были дьякон села Толмачева Дмитрий Семенов и упомянутый дьячек Степан Сергеев. Они вывели пономаря из дома. По показаниям пономаря, виноват во всем сам священник, который был пьян, издевался над пономарем, «делал над ним шутки», а потом попросту вытащил его из дома И.Космина за волосы и скинул в крыльца. Так или иначе, пономарь «пришедши в азарт, у задней горницы с двора волоковую оконницу разбил и ушел в задние ворота неизвестно куда»[66]. Свидетелями этого были жена И.Космина, которая показывала разбитое окно священнику, толмачевскому дьякону, дьячку с его женой, Анной Федоровной, и матери И.Космина. Пономарь «по таковому чрезвычайному расслаблению от хмельных напитков к браковенчанию не пришел уже в церковь»[67].  Версия пономаря была иной – он не пришел в церковь потому, что при падении с крыльца получил увечье. Вполне возможно, что верны обе версии, так как, по словам пономаря, священник потом просил у него прощения в доме крестьянина Якова Сидорова, жившего в деревне Красноселове ноговицинского  прихода.

Свадебный «поезд» тем временем ездил по селу. Когда «поезд» прибыл к церкви, состоялось венчание, которое «исправили» священник Н.Федоров (видимо, в самом Ноговицыне в это время не было священника), местный дьякон Сергей Михайлов и  дьячек Степан Сергеев, который был его сыном. Степан Сергеев участвовал в венчании уже в состоянии сильного алкогольного опьянения. После венчания все, духовенство и «поежжане»  явились в дом новобрачного Михайла Степанова. Крестьянская свадьба со всеми ее ритуалами продолжилась, причем, священник являлся активным участником этих сельских свадебных ритуалов. Священник отвел жениха с невестой в «особой подклет», что  было обусловлено свадебными обычаями, и там запер.  Дьячек уже был сильно пьян, стал просить еще «вина и пива» и совершал «озорнические поступки». Священник попросил гостей вывести дьячка из избы, когда это попытались сделать, завязалась пьяная драка, во время которой дьячек схватил священника за волосы, а при попытках разнять дерущихся, разорвал на крестьянине И.Космине надетую по случаю праздника красную нарядную рубаху. Это произошло уже к концу торжества, потому что гостей оставалось мало, дьячек призывает в свидетели происшествия только толмачевского дьякона Д.Семенова и крестьянина П.Быкова.

Итак, мы снова наблюдаем в качестве «сцены повседневности» небольшое село. Сценарием служил «обыденный праздник», на этот раз семейный, свадьба. Происходили обычные свадебные обряды и ритуалы, и церковные и традиционные народные[68], в которых, как уже говорилось, активно участвовало местное духовенство.  Описанные события обнаруживают, насколько тесным был сельский мир, как переплетены в нем были личностные и семейные связи, насколько глубоко повседневность «маленьких людей» сельского прихода была связана с повседневностью крестьян. Сопровождающее свадьбу как оповседневненное событие неумеренное употребление алкоголя[69], привело к конфликту, в котором вскрываются особенности характеров людей и их взаимоотношений. Словом, подобные казусы позволяют  выявить в живом, «нерафинированном» виде различные элементы повседневности, которая, по словам Норберта Элиаса «…не обладает характером более или менее автономной особой структуры, но является составной частью структуры данного социального слоя»[70].

Итак, путем насыщенного описания я попытался выявить реалии повседневной жизни «маленького человека» сельского церковного прихода средней полосы России первой половины XIX  века. Как видим, этот «маленький человек» был, если так можно выразиться, человеком своего времени и места проживания. Он был плотно интегрирован в «наивно-естественный» социокультурный мир сельской повседневности, его роднили с селянами общность занятий, например, в части материального обеспечения, общность бытовых реалий. «Маленький человек» был включен в мир сельской повседневности через систему взаимоотношений, взаимосвязей, контактов и конфликтов – дружбы, «хлебосольства», вражды, недоразумений, соблюдения и нарушения традиционного уклада сельской жизни в различных ее модусах.

Одновременно, повседневность «маленького человека» сельского церковного прихода имела свои особенности, свои детерминанты, которые определяли особенности его социального статуса в селе. «Маленький человек» имел особые профессиональные обязанности, связанные с его церковным служением, которые, в свою очередь, обуславливали особенности его материального положения и стандартов жизни. Это также влияло на менталитет «маленького человека» церковного прихода и особенности отношения к нему крестьян.

Кроме того, «маленький человек» сельского прихода означенного периода отличался  от крестьянского мира образованностью. Он подчинялся особым органам власти, находился в ведении особых бюрократических структур, отличных от тех, в ведении которых находились крестьяне, был судим особым судом. Его жизнь и деятельность регулировали нормы не только гражданского законодательства, но и специфическое церковное право, например, каноническое.

Попытки обнаружить «маленького человека» «самого по себе», как субъекта в структурах повседневности в многообразии его проявлений  позволяют лучше понять мир прошлого, понять способы, которыми … «маленькие» люди осваивали … мир, в котором им довелось жить»[71].