|
А.П.
Чехов
«Попрыгунья»
|
В начале рассказа: Ольге Ивановне было 22 года, Дымову
31. Зажили они после свадьбы превосходно. Ольга Ивановна в гостиной
увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около
рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов,
разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий... В столовой
она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в
углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне
она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным
сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила
фигуру с алебардой. И все находили, что у молодых супругов очень миленький
уголок.
В конце рассказа: И вспомнив, как к нему
относились ее покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они
видели в нем будущую знаменитость. Стены, потолок, лампа и ковер на полу
замигали ей насмешливо, как бы желая сказать: "Прозевала!
прозевала!" Она с плачем бросилась из спальни, шмыгнула в гостиной
мимо какого-то незнакомого человека и вбежала в кабинет к мужу...
|
|
А.П.
Чехов
«Душечка»
|
По субботам Пустовалов и Оленьтка ходили ко
всенощной, в праздники к ранней обедне и, возвращаясь из церкви, шли
рядышком, с умиленными лицами, от обоих хорошо пахло, и ее шелковое платье
приятно шумело; а дома пили чай со сдобным хлебом и с разными
вареньями, потом кушали пирог. Каждый день в полдень во дворе и за воротами
на улице вкусно пахло борщом и жареной бараниной или уткой, а в
постные дни — рыбой, и мимо ворот нельзя было пройти без того, чтобы не
захотелось есть. В конторе всегда кипел самовар, и покупателей угощали
чаем с бубликами.
…И Оленька опять овдовела.
— На кого же ты меня покинул, голубчик
мой? — рыдала она, похоронив мужа. — Как же я теперь буду жить без тебя,
горькая я и несчастная? Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую...
Она ходила в черном платье …и жила
дома, как монашенка. И только когда прошло шесть месяцев, она сняла
плерезы и стала открывать на окнах ставни. Иногда уже видели по утрам,
как она ходила за провизией на базар со своей кухаркой, но о том, как она
жила у себя теперь и что делалось у нее в доме, можно было только
догадываться. По тому, например, догадывались, что видели, как она в своем
садике пила чай с ветеринаром, а он читал ей вслух газету…
Как быстро бежит время! Дом у Оленьки потемнел, крыша
заржавела, сарай покосился, и весь двор порос бурьяном и колючей крапивой. Сама
Оленька постарела, подурнела; летом она сидит на крылечке, и на душе у нее
по-прежнему и пусто, и нудно, и отдает полынью, а зимой сидит она у окна и
глядит на снег. Повеет ли весной, донесет ли ветер звон соборных колоколов, и
вдруг нахлынут воспоминания о прошлом, сладко сожмется сердце, и из глаз
польются обильные слезы, но это только на минуту, а там опять пустота, и
неизвестно, зачем живешь.
— Господи, батюшка, да возьмите у
меня дом! Чем не квартира? Ах, господи, да я с вас ничего и не возьму, —
заволновалась Оленька и опять заплакала. — Живите тут, а с меня и флигеля
довольно. Радость-то, господи!
На другой день уже красили
на доме крышу и белили стены, и Оленька, подбоченясь,
ходила по двору и распоряжалась. На лице ее засветилась прежняя улыбка, и вся
она ожила, посвежела, точно очнулась от долгого сна.
В третьем часу
вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель,
она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась спать, грезит о том
будущем, далеком и туманном, когда Саша, кончив курс, станет доктором или
инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у
него родятся дети... Она засыпает и всё думает о том же, и слезы текут у нее
по щекам из закрытых глаз.
|
|
А.П.
Чехов «О любви», «Крыжовник»
|
я сам тоже пахал, сеял, косил и при этом
скучал и брезгливо морщился… В первое время мне казалось, что эту рабочую
жизнь я могу легко помирить со своими культурными привычками… Я поселился тут
наверху, в парадных комнатах, и завел так, что после завтрака и обеда мне
подавали кофе с ликерами и, ложась спать, я читал на ночь «Вестник Европы».
Но как-то пришел наш батюшка, отец Иван, и в один присест выпил все мои
ликеры; и «Вестник Европы» пошел тоже к поповнам, так как летом, особенно во
время покоса, я не успевал добраться до своей постели и засыпал в сарае в
санях или где-нибудь в лесной сторожке — какое уж тут чтение? Я мало-помалу
перебрался вниз, стал обедать в людской кухне, и из прежней роскоши у меня
осталась только вся эта прислуга, которая еще служила моему отцу и которую
уволить мне было бы больно.
Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в двух комнатах со сводами
и с маленькими окнами, где когда-то жили приказчики; тут была
обстановка простая, и пахло ржаным хлебом, дешевою водкой и сбруей.
Наверху же, в парадных комнатах, он бывал редко, только когда
приезжали гости.
… в большой гостиной наверху зажгли
лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли,
сидели в креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке,
ходил по гостиной, видимо, с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое
платье, легкую обувь…
Алехин простился и ушел к себе вниз, а
гости остались наверху. Им обоим отвели на ночь большую комнату, где
стояли две старые деревянные кровати с резными украшениями и в углу
было распятие из слоновой кости; от их постелей, широких, прохладных, которые
постилала красивая Пелагея, приятно пахло свежим бельем.
Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и
выглянуло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был
прекрасный вид на сад и на плес, который теперь на солнце блестел, как
зеркало. Они любовались и в то же время жалели, что этот человек с добрыми,
умными глазами, который рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле
вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе…
|
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.