Антон
Чехов
О
любви
На
другой день к завтраку подавали очень вкусные пирожки, раков и бараньи котлеты;
и пока ели, приходил наверх повар Никанор справиться, что гости желают к обеду.
Это был человек среднего роста, с пухлым лицом и маленькими глазами, бритый, и
казалось, что усы у него были не бриты, а выщипаны.
Алехин
рассказал, что красивая Пелагея была влюблена в этого повара. Так как он был
пьяница и буйного нрава, то она не хотела за него замуж, но соглашалась жить
так. Он же был очень набожен, и религиозные убеждения не позволяли ему жить
так; он требовал, чтобы она шла за него, и иначе не хотел, и бранил ее, когда
бывал пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она пряталась наверху и рыдала, и
тогда Алехин и прислуга не уходили из дому, чтобы защитить ее в случае
надобности.
Стали
говорить о любви.
—
Как зарождается любовь, — сказал Алехин, — почему Пелагея не полюбила
кого-нибудь другого, более подходящего к ней по ее душевным и внешним
качествам, а полюбила именно Никанора, этого мурло, — тут у нас все зовут его
мурлом, — поскольку в любви важны вопросы личного счастья — всё это неизвестно
и обо всем этом можно трактовать как угодно. До сих пор о любви была сказана
только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть», всё же
остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только
постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными. То объяснение,
которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти
других, и самое лучшее, по-моему, — это объяснять каждый случай в отдельности,
не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый
отдельный случай.
—
Совершенно верно, — согласился Буркин.
—
Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся
без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями,
мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом
выбираем из них самые неинтересные. В Москве, когда я еще был студентом, у меня
была подруга жизни, милая дама, которая всякий раз, когда я держал ее в
объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать ей в месяц и почем теперь
говядина за фунт. Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы:
честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее.
Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает
— это я знаю.
Было
похоже, что он хочет что-то рассказать. У людей, живущих одиноко, всегда бывает
на душе что-нибудь такое, что они охотно бы рассказали. В городе холостяки
нарочно ходят в баню и в рестораны, чтобы только поговорить, и иногда
рассказывают банщикам или официантам очень интересные истории, в деревне же
обыкновенно они изливают душу перед своими гостями. Теперь в окна было видно
серое небо и деревья, мокрые от дождя, в такую погоду некуда было деваться и
ничего больше не оставалось, как только рассказывать и слушать.
— Я
живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже давно, — начал Алехин, — с тех пор,
как кончил в университете. По воспитанию я белоручка, по наклонностям —
кабинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда, был большой долг, а так
как отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил на мое образование, то я
решил, что не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу этого долга. Я решил
так и начал тут работать, признаюсь, не без некоторого отвращения. Здешняя
земля дает не много, и, чтобы сельское хозяйство было не в убыток, нужно
пользоваться трудом крепостных или наемных батраков, что почти одно и то же,
или же вести свое хозяйство на крестьянский лад, то есть работать в поле
самому, со своей семьей. Середины тут нет. Но я тогда не вдавался в такие
тонкости. Я не оставлял в покое ни одного клочка земли, я сгонял всех мужиков и
баб из соседних деревень, работа у меня тут кипела неистовая; я сам тоже пахал,
сеял, косил и при этом скучал и брезгливо морщился, как деревенская кошка,
которая с голоду ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я спал на ходу. В
первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь я могу легко помирить со
своими культурными привычками; для этого стоит только, думал я, держаться в
жизни известного внешнего порядка. Я поселился тут наверху, в парадных
комнатах, и завел так, что после завтрака и обеда мне подавали кофе с ликерами
и, ложась спать, я читал на ночь «Вестник Европы». Но как-то пришел наш
батюшка, отец Иван, и в один присест выпил все мои ликеры; и «Вестник Европы»
пошел тоже к поповнам, так как летом, особенно во время покоса, я не успевал
добраться до своей постели и засыпал в сарае в санях или где-нибудь в лесной
сторожке — какое уж тут чтение? Я мало-помалу перебрался вниз, стал обедать в
людской кухне, и из прежней роскоши у меня осталась только вся эта прислуга,
которая еще служила моему отцу и которую уволить мне было бы больно.
В
первые же годы меня здесь выбрали в почетные мировые судьи. Кое-когда
приходилось наезжать в город и принимать участие в заседаниях съезда и
окружного суда, и это меня развлекало. Когда поживешь здесь безвыездно месяца
два-три, особенно зимой, то в конце концов начинаешь тосковать по черном
сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, и мундиры, и фраки, всё юристы,
люди, получившие общее образование; было с кем поговорить. После спанья в
санях, после людской кухни сидеть в кресле, в чистом белье, в легких ботинках,
с цепью на груди — это такая роскошь!
В
городе меня принимали радушно, я охотно знакомился. И из всех знакомств самым
основательным и, правду сказать, самым приятным для меня было знакомство с
Лугановичем, товарищем председателя окружного суда. Его вы знаете оба: милейшая
личность. Это было как раз после знаменитого дела поджигателей; разбирательство
продолжалось два дня, мы были утомлены. Луганович посмотрел на меня и сказал:
—
Знаете что? Пойдемте ко мне обедать.
Это
было неожиданно, так как с Лугановичем я был знаком мало, только официально, и
ни разу у него не был. Я только на минутку зашел к себе в номер, чтобы
переодеться, и отправился на обед. И тут мне представился случай познакомиться
с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда она была еще очень молода, не
старше двадцати двух лет, и за полгода до того у нее родился первый ребенок.
Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней было
такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней, тогда же за обедом для
меня всё было неотразимо ясно; я видел женщину молодую, прекрасную, добрую,
интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и
сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти
приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который
лежал на комоде у моей матери.
В
деле поджигателей обвинили четырех евреев, признали шайку и, по-моему, совсем
неосновательно. За обедом я очень волновался, мне было тяжело, и уж не помню,
что я говорил, только Анна Алексеевна всё покачивала головой и говорила мужу:
—
Дмитрий, как же это так?
Луганович
— это добряк, один из тех простодушных людей, которые крепко держатся мнения,
что раз человек попал под суд, то, значит, он виноват, и что выражать сомнение
в правильности приговора можно не иначе, как в законном порядке, на бумаге, но
никак не за обедом и не в частном разговоре.
— Мы
с вами не поджигали, — говорил он мягко, — и вот нас же не судят, не сажают в
тюрьму.
И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольше ел и пил; по некоторым мелочам,
по тому, например, как оба они вместе варили кофе, и по тому, как они понимали
друг друга с полуслов, я мог заключить, что живут они мирно, благополучно и что
они рады гостю. После обеда играли на рояле в четыре руки, потом стало темно, и
я уехал к себе. Это было в начале весны. Затем всё лето провел я в Софьине
безвыездно, и было мне некогда даже подумать о городе, но воспоминание о
стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но
точно легкая тень ее лежала на моей душе.
Позднею
осенью в городе был спектакль с благотворительной целью. Вхожу я в
губернаторскую ложу (меня пригласили туда в антракте), смотрю — рядом с
губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самое неотразимое, бьющее
впечатление красоты и милых, ласковых глаз, и опять то же чувство близости.
Мы
сидели рядом, потом ходили в фойе.
— Вы
похудели, — сказала она. — Вы были больны?
—
Да. У меня простужено плечо, и в дождливую погоду я дурно сплю.
— У
вас вялый вид. Тогда, весной, когда вы приходили обедать, вы были моложе,
бодрее. Вы тогда были воодушевлены и много говорили, были очень интересны, и,
признаюсь, я даже увлеклась вами немножко. Почему-то часто в течение лета вы
приходили мне на память и сегодня, когда я собиралась в театр, мне казалось,
что я вас увижу.
И
она засмеялась.
— Но
сегодня у вас вялый вид, — повторила она. — Это вас старит.
На
другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они поехали к себе на
дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я с ними. С ними же вернулся в
город и в полночь пил у них чай в тихой, семейной обстановке, когда горел камин
и молодая мать всё уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого в
каждый свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне привыкли, и я
привык. Обыкновенно входил я без доклада, как свой человек.
—
Кто там? — слышался из дальних комнат протяжный голос, который казался мне
таким прекрасным.
—
Это Павел Константиныч, — отвечала горничная или няня.
Анна
Алексеевна выходила ко мне с озабоченным лицом и всякий раз спрашивала:
—
Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?
Ее
взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее
платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня всё то же
впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного. Мы
беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о своем, или же она играла
мне на рояле. Если же никого не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал
с няней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на турецком диване и читал
газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в передней, брал
от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою
любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Есть
пословица: не было у бабы хлопот, так купила порося. Не было у Лугановичей
хлопот, так подружились они со мной. Если я долго не приезжал в город, то,
значит, я был болен или что-нибудь случилось со мной, и они оба сильно
беспокоились. Они беспокоились, что я, образованный человек, знающий языки,
вместо того, чтобы заниматься наукой или литературным трудом, живу в деревне,
верчусь как белка в колесе, много работаю, но всегда без гроша. Им казалось,
что я страдаю и если я говорю, смеюсь, ем, то только для того, чтобы скрыть
свои страдания, и даже в веселые минуты, когда мне было хорошо, я чувствовал на
себе их пытливые взгляды. Они были особенно трогательны, когда мне в самом деле
приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредитор или не хватало
денег для срочного платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он
подходил ко мне и с серьезным лицом говорил:
—
Если вы, Павел Константиныч, в настоящее время нуждаетесь в деньгах, то я и
жена просим вас не стесняться и взять у нас.
И
уши краснели у него от волнения. А случалось, что точно так же, пошептавшись у
окна, он подходил ко мне, с красными ушами, и говорил:
— Я
и жена убедительно просим вас принять от нас вот этот подарок.
И
подавал запонки, портсигар или лампу, и я за это присылал им из деревни битую
птицу, масло и цветы. Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В первое
время я часто брал взаймы и был не особенно разборчив, брал, где только
возможно, но никакие силы не заставили бы меня взять у Лугановичей. Да что
говорить об этом!
Я
был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять
тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного
человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей,
— понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка, который
рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около
солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его
привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право быть счастливым,
иметь от нее детей; и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему,
а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая
ужасная ошибка.
А
приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она
сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство,
она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не
признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись
всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но
я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не
хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая,
грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей,
всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она
пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня
была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение
родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной
обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще
более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в
случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях,
о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству,
то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы
одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее
любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких
несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно
трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем
о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы
хорошей хозяйкой, помощницей, — и тотчас же добавляла, что во всем городе едва
ли найдется такая девушка.
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к
Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел
Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось
в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное
существо. И взрослые и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное
существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в
моем присутствии и их жизнь была чище и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили
вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели в креслах рядом, плечи наши
касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она
близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то
странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и
расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего,
что говорили, не было ни одного слова правды.
В
последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у
нее уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворенной,
испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась
от расстройства нервов.
Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное
раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и
если я спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял
что-нибудь, то она говорила холодно:
—
Поздравляю вас.
Если,
идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила:
— Я
так и знала, что вы забудете.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы
рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили
председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать мебель,
лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и оглядывались, чтобы
в последний раз взглянуть на сад, на зеленую крышу, то было всем грустно, и я
понимал, что пришла пора прощаться не с одной только дачей. Было решено, что в
конце августа мы проводим Анну Алексеевну в Крым, куда посылали ее доктора, а
немного погодя уедет Луганович с детьми в свою западную губернию.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и
детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе,
чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и
нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные
силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы
потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, — о, как мы были с
ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я
понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я
понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить
от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в
их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда. Поезд уже
шел. Я сел в соседнем купе, — оно было пусто, — и до первой станции сидел тут и
плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком...
Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Буркин и Иван
Иваныч вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и на плес, который
теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались и в то же время жалели,
что этот человек с добрыми, умными глазами, который рассказывал им с таким
чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка
в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его жизнь
более приятной; и они думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у
молодой дамы, когда он прощался с ней в купе и целовал ей лицо и плечи. Оба они
встречали ее в городе, а Буркин был даже знаком с ней и находил ее красивой.
Прочитайте
слова Л.Н.Толстого – эпиграф к уроку:
«Любовь…обращает жизнь из бессмыслицы в нечто осмысленное, из несчастья
делает счастье.»
1. Что мы узнаём об Алёхине из
его рассказа о жизни в Софьине?
(Алёхин
говорит о себе: «По воспитанию я белоручка, по наклонностям – кабинетный
работник». То есть Алёхину чуждо занятие сельским хозяйством. Однако он
вынужден заниматься именем, чтобы расплатиться с долгами отца. Для героя
рассказа это вопрос чести, но решает он работать «не без некоторого отвращения»,
«скучал и брезгливо морщился», «спал на ходу». «Я мало-помалу перебрался вниз…»
Эти слова Алёхина говорят не только об отказе от культурных привычек, но и о
его духовном падении.)
Эти слова Алёхина говорят не только об отказе от культурных привычек, но и о
его духовном падении.
Вывод: А.П. Чехов считает, что очевидно, человек, с какой бы то ни
было целью не должен запирать себя в рамках какого-либо ограниченного
пространства, в том числе в рамках поместья, усадьбы. Оказавшись в подобных
условиях, человек мельчает, опускается, теряет духовные интересы, оказывается в
плену собственного быта: крыжовника, щей, пирожков, бараньих котлет и чая с
вареньем. Так живут целые поколения (вспомним портреты на стенах гостиной дома
Алёхина; эти люди тоже когда-то здесь "пили чай"). Чехову не даёт
покоя мысль о том, что человеку нужны "не три аршина земли, не усадьба, а
весь земной шар, вся природа", и он боится, что Алёхин, который в общем и
целом симпатичен ему, пойдёт по пути Беликова и Николая Ивановича, найдя свой
футляр в виде этой усадьбы, где он тяжко трудится, крутится, как белка в
колесе, ничего больше не видит, а ему уже 40 лет.
2. О чём говорит первое впечатление
Алёхина от встречи с Анной Алексеевной?
(Он
сразу почувствовал в ней «существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти
приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который
лежал на комоде у моей матери».)
3. Как развивались отношения между
героями?
(Во
время второй встречи, почти через полгода, у Алёхина опять возникает то же
чувство близости. Анна Алексеевна признаётся, что думала о нём, предчувствовала
их встречу. Каждая встреча с Анной Алексеевной производила впечатление «чего-то
нового, необыкновенного и важного» для героя рассказа.)
4. Какие вопросы мучают Алёхина и
Анну Алексеевну?
(Герой задаёт себе бесчисленное множество вопросов,
которые, с его точки зрения. Оправдывают его: «К чему может повести наша
любовь?», «Честно ли это?», «Куда бы я мог вести её?», «Как бы долго
продолжалось наше счастье?»
Подобными вопросами задавалась и героиня.)
5. Знали ли Алёхин и Анна Алексеевна
о том, что любовь взаимна? Почему герои скрывали свои чувства?
(На
этот вопрос косвенно отвечает Алёхин: «Во мне все видели благородное существо».
Эта фраза подразумевает, что благородство было внешним. Соблюдение приличий,
общественной морали, бесконечные сомнения, неверие в себя и любимого человека
привели к обратному результату: герои разрушают истинные чувства, лгут себе и
другим. Это приводит Анну Алексеевну к «расстройству нервов», сознанию
«неудовлетворённой, испорченной жизни». Примерно то же испытывает и Алёхин. Он
понимает, но поздно, «как ненужно, мелко и обманчиво было всё то, что…мешало
любить».)
6. Какую роль играет вставной рассказ
о любви Пелагеи к повару Никанору?
(Рассказ
пронизан мыслью о дисгармоничности жизни. Дисгармонична жизнь Алёхина,
упустившего личное счастье, и жизнь семьи Лугановичей, и красивой, деликатной
Пелагеи, любившей пьяницу повара, «не подходящего к ней по её душевным и
внешним качествам»)
7. Расскажите историю любви Алёхина и Анны Алексеевны. Чем могло бы стать это
чувство для чеховских героев?
8. Какие сомнения одолевали Алёхина и Анну Алексеевну? Достойны ли герои
осуждения за эти сомнения, или их можно понять? Корит ли себя Алёхин за то, что
сомневался и колебался?
Чехов
показывает нерешительность Алехина и Анны Алексеевны Луганович, их безволие,
спутанность представлений даже о своем личном счастье и призвании. Люди живут
не так, как хотят, как могли бы, и не так, как должно. Любовь главных героев
возникает от неудовлетворенности и одиночества каждого в своем мире.
Решение основной проблемы урока: Что мешает счастью героев?
9. Что мешает людям быть счастливыми?
Если сомневающийся человек ищет пути решения проблемы, выходы из
ситуации, то он сильный человек. И это дает импульс к развитию.
Если человек, сомневаясь, боится что-то изменить, то им одолевает страх,
который делает его слабым.
Выводы по беседе в течение урока:
А.
Счастье человека зависит от него самого, от его отношения к окружающему миру,
от способности строить гармоничные связи…
Б.
Любовь, особенно если это чувство взаимно, даёт человеку возможность быть
счастливым.
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.