Рассказ для обсуждения на классном часе

Дмитрий Зарудный,

г. Старый Оскол

НОВЕНЬКАЯ.

Это случилось совсем недавно, на прошлой неделе. К нам в класс пришла новенькая. Я как её увидела, так мне сразу противно стало: какая-то двуличная она – глаза кислые, будто разревётся сейчас, а сама рот до ушей. И всех так приторно: «Зоенька», «Наташенька», «Танечка», а пацанов так, как будто издевается: «Алексей», «Владимир», даже Сашку, что со мной за одной партой сидит – «Александр». Фу! Это Сашку-то, что вечно с домашкой, наполовину выполненной, приходит. А-лек-сандр-р-р! Она бы его ещё по имени-отчеству назвала.

Я сначала пыталась её не замечать. А тут она сама подходит. С именинами, мол.

Я ей:

-- Ты что? С дуба рухнула, что ли? Какие именины?! У меня в ноябре днюха!

А она смотрит и говорит так спокойненько:

-- Так то ж день рождения, Верочка! А именины у тебя сегодня, тридцатого сентября. День мучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софии. Ты что, не знала, что ли?

-- Что ты выделываешься, косынчатая? – она в косынке всё время ходит. – Всё равно наши балбесы не оценят (это я ей сразу про пацанов рубанула).

-- Не злись, Верочка! – она мне в ответ. И тихо так, будто лебедь умирающий: -- У тебя даже имя такое хорошее. ВЕРА!

-- А ты дура! – выпалила я ей прямо. – Причём, косынчатая! – и как дёрну её за платочек этот. Тот с головы и соскочил. А там…не поверите, голова-то лысая. У меня так косынка из рук и выпала.

-- Ничего себе! – вырвалось. – так ты у нас уродица, милая! Волос как у зека, так думаешь, что народ лаской задобрить?!

Тогда я ещё что-то выдала. Типа, жалко, что пацаны ещё с физры не вернулись.

А у новенькой глаза сразу на мокром месте. Но голос не дрожит, твёрдый, однако, бывает. Не такая уж она и сусальная эта прынцесса:

-- У меня рак. – говорит. -- Волосы от сильных лекарств выпадают. А косынку мама попросила надеть: и по-Божески это, да и таких, как в тебе, не дразнить.

-- Чего?! Ещё обзываться?!! -- так и вцепилась бы ей в тот момент в волосья, да вцепиться не во что.

И вдруг меня как кипятком ошпарило. Рак! Это как у прадедушки моего, что умер позапрошлым летом. Мама говорит как-то:

-- Поехали, попрощаемся.

Приехали. Лежал, как живой мертвец. Бледный, худой, щёк нет, одна кожа… Бр-р-р! Повернулся он тогда ко мне и говорит негромко, точно как эта новенькая:

-- Береги бабушку, Вера… Она меня с войны дождалась, теперь я её дожидаться буду.

А я тогда совсем мелкая была. И брякнула, как с куста ягоду сорвала:

--  Тоже с войны, что ли?

-- С войны, милая, с войны… Ещё с какой войны…

Вспомнила я это всё и во мне как будто всё перевернулось. Сунула я косынку новенькой и из класса выскочила.

Домой понеслась. Бегу, реву, остановиться не могу. Прибежала домой. Родители на работе, одна бабуля дома. В комнате своей. Наверно, опять с иконами. Она, как деда похоронили, всё свободное время с ними.

Я сначала хотела в своей комнате раствориться, а сама – к ней. Ворвалась, а бабуля сидит на кровати. Книжка какая-то у неё древняя, с золочёными закладками. Разревелась я окончательно. Рассказала ей всё, ничего не утаила. Душа сама всё выложила.

-- Не плачь, милая. Не плачь, хорошая, -- говорит она как новенькая и меня гладит по голове. – Как говорится, «кто идёт путём Господним, у тех бывают скорби».

-- Не жалей меня, ба! Не жалей дуру! – шепчу я, а слёзы так и душат, так и душат.

-- Хорошо, что каешься, Верочка. Славное это дело… Покаяние – начало спасения. А что насчёт жалости, не жалею я тебя. Не смогли добрые дела делать, так и сами скорби и получаем.

-- Что же делать, бабуль?

-- Смириться и терпеть, внученька.

-- Это как? – и впрямь, как дурочка.

-- Не роптать, хорошая моя.

-- Не возмущаться, что ли?

-- Да, милая. Это будет сейчас твоё доброе дело. К спасению ступенька. Борют тебя сейчас, на возмущение толкают. Как тогда, в классе, с косынкой. А ты не сдавайся…

-- Как на войне, ба? – снова прадедушка вспомнился.

-- Это и есть война, Верочка. Самая страшная, самая трудная.

-- Трудней, чем с фашистами?

Я даже голову подняла. Ведь все говорят, что война с фашистами была самая страшная. И не только наша историчка Анна Ивановна. И не только Светлана Павловна, классная. Даже по телику не раз слышала.

Но прабабушка кивнула. Она-то? И окопы девушкой рыла, и прадедушке на фронт из тылового пайка последние крохи посылала, и даже медсестрой у партизан была, когда фрицы на нашу землю пришли.

-- Трудней, внученька. – значит, не ошиблась я, хоть и слёз полные глаза. – Фашист он-то тело убить мог, а до душеньки-то ему не добраться было. А как в Священном Писании написано, -- она подняла книгу свою ветхую, -- «Какая польза человеку, если он весь мир приобретёт, а душу свою потеряет?»

-- Какая польза человеку, если он весь мир приобретёт, а душу свою потеряет? –повторила я. Даже сама не ожидала. Но как-то вдруг спокойней стало.

-- А что же дальше делать?

-- Сторожить и запирать сердечко своё от злых дел, от злых слов, от злых чувств, от злых мыслей.

-- А если по-хитрому? Не напрямую лезет?

-- А так чаще всего и бывает, внученька. Он сначала будто сахарной водичкой поит, а потом не только зубки, а вся душенька болеет.

-- Как же его вычис…определить, бабушка?

Бабушка слегка улыбнулась. Наверно, понравилась, как я жаргон только что преодолела.

-- А ты смотри, к чему-к кому ведут тебя, внученька.

-- А ещё, бабушка? – и ведь интересно-то как! А я и не знала!

-- Каждый день проверяй себя, внученька, по заповедям ли ты Божиим живёшь или противишься им, врагу, может, служишь...

-- А это как, по заповедям?

Долго мы говорили, долго рассказывала мне бабушка. Уже фонари на улице загорелись. Скоро родители должны вернуться.

Я так и сказала.

Бабушка снова улыбнулась:

-- Мы им записку оставим, чтоб не беспокоились.

-- В смысле? – что-то задумала, похоже, бабулечка.

-- Да что б пустословием не грешить, пойдём-ка мы с тобой, милая, в храм Господень. На службу.

Не поверите, никогда я с такой радостью никуда не собиралась. Даже, когда папа с мамой первый раз в жизни на школьный вечер разрешили сходить!..

Пошли. Миновали перекрёсток. Остались позади мой любимый супермаркет, куда мы часто ходили после уроков с девчонками, кафешка, в которой я когда-то мечтала посидеть с каким-нибудь крутым парнем из класса так десятого и даже Дом Моделей, где ещё вчера хотелось работать.

Свернули на тихую улочку. И тут гулко ударил колокол, будто прорываясь, сквозь красивую золотую листву клёнов по-над дорогой. Я вздрогнула от неожиданности, но мне это так понравилось.

А как здорово было в храме! Всё блестит, сверкает. Хор поёт, будто ангелы настоящие, о которых бабушка рассказывала. А святые на иконах, такие строгие и красивые! У батюшки голос такой приятный: добрый и тоже строгий. Одежда (бабушка потом сказала, что её «облачение» называют) тоже такая красивая, как новогодняя и даже красивей!

А какие слова он на проповеди говорили простые, но такие серьёзные, важные, значительные. И всё будто про меня, хотя бабушка тоже часто смахивала явно не прошеную слезу, да и тётенька рядом, с маленьким мальчиком тоже платок к глазам прикладывала. Видать, тоже, как и у меня, в душах их творилось чудо покаяния и преображения. Кстати, это слово я не выдумала, мне о нём бабушка рассказала… Это когда душа изменяется.

…  На следующий день я в школу летела, как на крыльях. Поздоровалась с охранником дядей Петей и уборщицей тётей Клавой (чего, признаться, никогда не делала), поймала удивлённые глаза Светланы Павловны, о чём-то разговаривающей с Анной Ивановной и пулей влетела в класс. Все уже были на месте. Но это меня нисколько не смутило.

Я видела только новенькую. Она стояла возле моей, нашей с Сашкой, парты и негромко объясняла ему правило. Удивительно, но это меня нисколько не разозлило, как могло быть раньше.

Я подошла к ней и хотя было немного страшно, я произнесла про себя: «Господи, помоги» (как меня бабушка научила) и вслух произнесла:

-- Прости меня…

А косынку не сняла. Теперь я была новенькая…