Чтение, 7
класс.
Дата_____________
Урок 100.
Тема: Внеклассное чтение. Юмористические рассказы Михаила Зощенко.
Цель
урока: познакомить
учащихся с понятиями «юмор» и «сатира», с юмористическими рассказами М.М.
Зощенко.
Задачи:
Образовательные: развивать
умение понимать и различать юмор и сатиру в художественном произведении, совершенствовать
умения анализа литературного произведения, вырабатывать навыки
выразительного чтения, умения ориентироваться в тексте.
Развивающие: развивать
интерес к творчеству Михаила Зощенко; совершенствовать произносительные навыки
на материале рассказа, корректировать речь учащихся.
Воспитательные:
воспитывать любовь к чтению.
Оборудование: портрет
М. Зощенко, распечатанные приложения к занятию, толковый словарь С.И. Ожегова.
Словарь: Юмор,
сатира, обличать, бичевать, ирония, хворать, фельдшер, комический.
Ход
урока.
1.
Организационный момент.
2.
Проверка д/з. Пересказ рассказа М. Зощенко «Великие
путешественники».
3.
Сообщение темы и цели урока. Слово учителя по теме урока.
4.
Словарная работа. Для начала, давайте разберемся, что же такое юмор
и что такое сатира. Нам поможет толковый словарь С. Ожегова. (работа со
словарем: комический, обличать, бичевать, ирония).
САТИРА- обличение людских пороков и недостатков жизни, отрицательных
явлений действительности.
ЮМОР- изображение чего-то в смешном, комическом виде. В отличие от
сатиры юмор не обличает, а весело вышучивает.
-Эти понятия помогут нам выяснить, каков смех в рассказах М. Зощенко.
Михаил
Зощенко в своих рассказах говорит о грустных вещах через смешное. За смешным
стоит и серьёзное, и очень грустное. Писатель не просто смешит
нас, но, высмеивая те или иные недостатки, учит нас не быть смешными, учит не
быть грубыми и жестокими, учит жить достойно, быть настоящими людьми. Высмеивая
зло, автор показывает нам, какими мы не должны быть.
Вывод. Можно
просто добродушно смеяться над чем-либо или над кем-либо, а можно высмеять
что-то отрицательное. Смех бывает добрым (это юмор), а бывает и острым, едким
(сатира)
5.
Чтение учителем рассказа «История болезни».
6.
Анализ
рассказа. Ответы на вопросы, работа с текстом.
Ответьте
на вопросы:
- Что
же высмеивает писатель в рассказе «История болезни»?
- Что
можно сказать о людях, работающих в больнице?
7.
Физкультминутка.
8.
Чтение рассказа «Беда» учителем.
9.
Анализ рассказа.
-Какой
он, герой рассказа? Что за человек?
-Почему
он отказывается от покупки лошади у мужика из соседнего села?
-Как
вы охарактеризуете действия героя на базаре? Почему он себя так вёл?
-Вспомните,
как герой шёл со своей покупкой домой?
-Что
же с ним произошло и почему?
- Зачем
автор показал в рассказе равнодушие окружающих к радости и горю героя?
-А
что в тексте указывает на глубину его переживаний?
-Что
вызывает в этой истории смех, раздражение, слёзы?
-Кто
виноват в том, что всё так печально закончилось?
-Как
вы думаете, от каких «обывательских черт» надо было бы избавиться мужику?
-Над
чем смеётся и над чем горюет автор рассказа?
-Как
вы думаете, актуальны ли рассказы М. Зощенко сегодня и почему?
-Так
что же характерно для рассказа М. Зощенко: юмор или сатира?
10.
Вывод по уроку. Итог урока.
Давайте
ответим на главные вопросы:
- Как
вы считаете, чего больше в рассказе юмора или сатиры?
- Как
вы думаете, рассказ М. Зощенко- это юмористический или сатирический рассказ?
-Изменилось
время, но люди остались теми же, со своими пороками, разменивают жизнь на
пустяки, дорожат никчёмными вещами, живут мелкими интересами, не доверяют друг
другу и самим себе. Это и высмеивает М. Зощенко в людях, рисуя именно
сатирические ситуации.
Героев М.
Зощенко с теми же недостатками и пороками можно встретить, к сожалению, и в
наши дни. Проблемы, которые волновали автора в 20-30-е годы прошлого столетия,
встречаются и в наши дни.
11.
Домашнее задание. Подготовить по группам чтение по ролям
одного из понравившихся эпизодов.
М.М. Зощенко «История болезни».
Откровенно
говоря, я предпочитаю хворать дома.
Конечно,
слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней.
И калорийность пищи, может быть, у них более предусмотрена. Но, как
говорится, дома и солома едома.
А в больницу
меня привезли с брюшным тифом. Домашние думали этим облегчить мои
неимоверные страдания.
Но только
этим они не достигли цели, поскольку мне попалась какая-то особенная
больница, где мне не все понравилось.
Все-таки
только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг
он читает на стене плакат: «Выдача трупов от 3-х до 4-х».
Не знаю,
как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда прочел
это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь,
может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на волоске
висит — и вдруг приходится читать такие слова.
Я сказал
мужчине, который меня записывал:
— Что
вы, — говорю, — товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете?
Все-таки, — говорю, — больным не доставляет интереса это читать.
Фельдшер,
или как там его, — лекпом, — удивился, что я ему так сказал,
и говорит:
— Глядите:
больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо рту
не идет от жара, а тоже, — говорит, — наводит
на все самокритику. Если, — говорит, — вы поправитесь, что
вряд ли, тогда и критикуйте,
а не то мы действительно от трех до четырех
выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать.
Хотел
я с этим лекпомом схлестнуться, но поскольку у меня была
высокая температура, 39 и 8, то я с ним спорить
не стал. Я только ему сказал:
— Вот
погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь
за свое нахальство. Разве, — говорю, — можно больным такие речи
слушать? Это, — говорю, — морально подкашивает их силы.
Фельдшер
удивился, что тяжелобольной так свободно с ним объясняется, и сразу
замял разговор. И тут сестричка подскочила.
— Пойдемте, —
говорит, — больной, на обмывочный пункт.
Но от этих
слов меня тоже передернуло.
— Лучше бы, —
говорю, — называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, —
говорю, — красивей и возвышает больного. И я, —
говорю, — не лошадь, чтоб меня обмывать.
Медсестра
говорит:
— Даром
что больной, а тоже, — говорит, — замечает всякие тонкости.
Наверно, — говорит, — вы не выздоровеете, что во все
нос суете.
Тут
она привела меня в ванну и велела раздеваться.
И вот
я стал раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже
торчит какая-то голова. И вдруг вижу, что это как будто старуха
в ванне сидит, наверно, из больных.
Я говорю
сестре:
— Куда же
вы меня, собаки, привели — в дамскую ванну? Тут, — говорю, —
уже кто-то купается.
Сестра
говорит:
— Да это
тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте внимания.
У нее высокая температура, и она ни на что
не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения. А тем
временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам свежей воды.
Я говорю:
— Старуха
не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, —
говорю, — определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает
в ванне.
Вдруг
снова приходит лекпом.
— Я, —
говорит, — первый раз вижу такого привередливого больного.
И то ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо.
Умирающая старуха купается, и то он претензию выражает.
А у нее, может быть, около сорока температуры, и она ничего
в расчет не принимает и все видит как сквозь сито. И,
уж во всяком случае, ваш вид не задержит ее в этом
мире лишних пять минут. Нет, — говорит, — я больше люблю, когда
к нам больные поступают в бессознательном состоянии. По крайней
мере, тогда им все по вкусу, всем они довольны
и не вступают с нами в научные пререкания.
Тут купающаяся
старуха подает голос:
— Вынимайте, —
говорит, — меня из воды, или, — говорит, — я сама
сейчас выйду и всех тут вас распатроню.
Тут
они занялись старухой и мне велели раздеваться.
И пока
я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели мне
туда сесть.
И,
зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались
во всем поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное,
не по моему росту, белье. Я думал, что они нарочно от злобы
подбросили мне такой комплект не по мерке, но потом
я увидел, что у них это — нормальное явление. У них
маленькие больные, как правило, были в больших рубахах,
а большие — в маленьких.
И даже
мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе больничное клеймо
стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других
больных клейма стояли у кого на спине, а у кого
на груди, и это морально унижало человеческое достоинство.
Но поскольку
у меня температура все больше повышалась,
то я и не стал об этих предметах спорить.
А положили
меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного сорта больных.
И некоторые, видать, были тяжелобольные. А некоторые, наоборот,
поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Третьи шлялись
по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем.
Я говорю
сестрице:
— Может
быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так
и скажите. Я, — говорю, — каждый год в больницах лежу
и никогда ничего подобного не видел. Всюду тишина и порядок,
а у вас что базар.
Та говорит:
— Может
быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить
к вам часового, чтобы он от вас мух и блох отгонял?
Я поднял
крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него вдруг пришел этот самый
фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его
я окончательно потерял свое сознание.
Только
очнулся я, наверно, так думаю, дня через три.
Сестричка
говорит мне:
— Ну, —
говорит, — у вас прямо двужильный организм, Вы, —
говорит, — скрозь все испытания прошли. И даже мы вас случайно
положили около открытого окна, и то вы неожиданно стали
поправляться. И теперь, — говорит, — если
вы не заразитесь от своих соседних больных, то, —
говорит, — вас можно будет чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако
организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно
перед самым выходом захворал детским заболеванием — коклюшем.
Сестричка
говорит:
— Наверно,
вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас детское
отделение. И вы, наверно, неосторожно покушали, из прибора,
на котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем,
вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но когда
дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится,
настрадался и снова захворал, на этот раз нервным заболеванием.
У меня на нервной почве на коже пошли мелкие прыщики вроде сыпи.
И врач сказал: «Перестаньте нервничать, и это у вас
со временем пройдет».
А я нервничал
просто потому, что они меня не выписывали. То они забывали,
то у них чего-то не было, то кто-то не пришел
и нельзя было отметить. То, наконец, у них началось движение жен
больных, и весь персонал с ног сбился. Фельдшер говорит:
— У нас
такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных выписывать.
Вдобавок у вас только восемь дней перебор,
и то вы поднимаете тарарам. А у нас тут некоторые
выздоровевшие по три недели не выписываются, и то они
терпят.
Но вскоре
они меня выписали, и я вернулся домой.
Супруга
говорит:
— Знаешь,
Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный мир,
поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится:
«По получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа».
Оказывается,
моя супруга побежала в больницу, но там извинились за ошибку,
которая у них произошла в бухгалтерии. Это у них скончался
кто-то другой, а они почему-то подумали на меня. Хотя
я к тому времени был здоров, и только меня на нервной почве
закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало неприятно от этого
происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб
с кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у них там
бывает, так, знаете, и не пошел.
И теперь
хвораю дома.
М.М.
Зощенко «Беда».
Егор
Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил
деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, то забыл,
какой и вкус в нем. То есть, как ножом отрезало — не помнит Егор Иваныч, какой
вкус, хоть убей.
А
вспомнить, конечно, тянуло. Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была лошадь.
—
Вот куплю, — думал, — лошадь и клюкну тогды. Будьте покойны.
Два
года копил мужик деньги, а на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться
в путь.
А
перед самым уходом явился к Егор Иванычу мужик из соседнего села и предложил
купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. Испугался даже.
—
Что ты, батюшка! — сказал он. — Я два года солому жрал — ожидал покупки. А тут
накося — купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет… Нет, не пугай
меня, браток. Я уж в город лучше поеду. По-настоящему чтобы.
И
вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, надел сапоги, взял в руки
палку и пошел.
А
на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.
Была
эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти она была
неопределенной — вроде сухой глины с навозом.
Продавец
стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят ли у него
лошадь.
Егор
Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно поглядывая на лошадь,
сказал:
—
Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое продаешь, ай нет?
—
Лошадь-то? — небрежно спросил торговец. — Да уж продаю, ладно. Конечно, продаю.
Егор
Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не утерпел и
сказал, сияя:
—
Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь. Я, милый
ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне нужна лошадь… А
какая, между тем, цена будет этой твоей лошади? Только делом говори.
Торговец
сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта ненастоящая и сказана, по
правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он принялся осматривать
лошадь.
Он
неожиданно дул ей в глаза и в уши, подмигивая, прищелкивая языком, вилял
головой перед самой лошадиной мордой и до того запугал тихую клячу, что та,
невозмутимая до сего времени, начала тихонько лягаться, не стараясь, впрочем,
попасть в Егор Иваныча.
Когда
лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге и, подмигнув
торговцу, сказал:
—
Продается, значится… лошадь-то?
—
Можно продать, — сказал торговец, несколько обижаясь.
—
Так… А какая ей цена-то будет? Лошади-то?
Торговец
сказал цену, и тут начался торг. Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды
снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой
слезы, говорил, что он шесть лет лопал солому, и что ему до зарезу нужна лошадь
— торговец сбавлял цену понемногу. Наконец, в цене сошлись.
—
Бери уж, ладно, — сказал торговец. — Хорошая лошадь. И масть крупная, и цвет,
обрати внимание, какой заманчивый
—
Цвет-то… Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету, — сказал Егор Иваныч.
— Неинтересный цвет… Сбавь немного.
—
А на что тебе цвет? — сказал торговец. — Тебе что, пахать цветом-то?
Сраженный
этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил шапку наземь,
задавил ее ногой и крикнул:
—
Пущай уж, ладно!
Потом
сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением пересчитывал
их и подал торговцу, слегка отвернув свою голову. Ему было невыносимо смотреть,
как скрюченные пальцы разворачивали его деньги.
Наконец,
торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на вы:
—
Ваша лошадь… Ведите…
И
Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь
Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице — понял,
какое событие произошло в его жизни. Он вдруг скинул с себя шапку и в восторге
стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался. Потом пошел
дальше, размахивая от восторга руками и бормоча:
—
Купил!.. Лошадь-то… Мать честная… Опутал ево… Торговца-то…
Когда
восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду, стал подмигивать
прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прихожие равнодушно проходили
мимо.
—
Хоть бы землячка для сочувствия… Хоть бы мне землячка встретить, — подумал Егор
Иваныч.
И
вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни.
—
Кум! — закричал Егор Иваныч. — Кум, поди-кось поскорей сюда!
Черный
мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь.
—
Вот… Лошадь я, этово, купил! — сказал Егор Иваныч.
—
Лошадь, — сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: — Стало быть, не было
у тебя лошади?
—
В том-то и дело, милый, — сказал Егор Иваныч, — не было у меня лошади. Если б
была, не стал бы я трепаться… Пойдем, я желаю тебя угостить.
—
Вспрыснуть, значит? — спросил земляк, улыбаясь. — Можно. Это можно. Что можно,
то можно… В «Ягодку», что ли?
Егор
Иваныч кивнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой лошадь. Земляк
шел впереди.
Это
было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в деревню. Лошади с
ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до немецкой слободы.
—
Ты не горюй, — говорил мужик. — Не было у тебя лошади, да и это не лошадь. Ну,
пропил, — эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что вспомнить.
Егор
Иваныч шел молча, сплевывая длинную, желтую слюну. И только, когда земляк,
дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч сказал тихо:
—
А я, милый, два года солому лопал… зря…
Земляк
сердито махнул рукой и пошел назад.
—
Стой! — закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом. — Стой! Дядя… милый!
—
Чего надо? — строго спросил мужик.
—
Дядя… милый… братишка, — сказал Егор Иваныч, моргая ресницами. — Как же это?
Два года ведь солому зря лопал… За какое самое… За какое самое это… вином
торгуют?..
Земляк
махнул рукой и пошел в город.
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.