Инфоурок Философия Другие методич. материалыДоклад на тему «Античная философия. Философия Платона».

Доклад на тему «Античная философия. Философия Платона».

Скачать материал

Доклад на тему: «Античная философия: философия Платона»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

                            

ВВЕДЕНИЕ

3

1.     Биография Платона и его вклад в философскую науку

4

2.     Школа Платона

5

3.     Идеальное государство Платона

6

4.     Объективный идеализм Платона

13

5.     Основные философские принципы платонизма

13

6.     Строение души по Платону

14

7.     Платоновский идеализм

15

8.     Философия Платона

19

9.     Диалог «Менон»

28

9.1.          «Что такое добродетель и можно ли ей научиться?»

28

9.2.          «Знание как припоминание виденного в потусторонней жизни»

44

9.3.          «Возвращение к вопросу о добродетели на новой основе»

55

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

75

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

78

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Платон оказал огромное влияние на развитие философской мысли. Его теории являются фундаментальными для философской науки. Его идеи прослеживаются не только в философии, но и в мировой культуре. Важными были открытия Платона, обозначившие дуализм человеческого существа. Он увидел природу человека в двойственности души и тела, идеального и материального начал.

Значение философских открытий Платона подтверждается его плодотворными интерпретациями на протяжении всей последующей истории культуры. При этом образ Платона и его учения меняется в зависимости от характера интереса к нему.

Античные последователи Платона подчеркивали религиозно-мистический компонент его учения и считали его "божественным учителем"; средневековые мыслители - называли предтечей христианского мировоззрения; мыслители возрождения - философом идеальной любви и политическим утопистом; классические немецкие философы - рациональным идеалистом; мыслители XIX - XX в.в. - предтечей некоторых методов современной философии; политический экономист XIX в.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1.                 Биография Платона и его вклад в философскую науку

 

 

Платон жил в 427-347 годах до н.э., являлся крупнейшим философом Древней Греции и был учеником Сократа. Великий философ родился в Афинах. Он принадлежал к древним аристократическим родам как по линии матери (родство с законодателем Солоном), так и по линии отца (родство с последним аттическим царем Кодром). Поэтому его происхождение предполагало неизбежное политическое участие в жизни Афин, чему способствовали также образование и личные склонности Платона. Однако знакомство с Сократом изменило эту перспективу. Первоначально Платон обучался у Сократа политическим наукам, затем он увлекся философией, после чего у него появилось стремление радикально изменить существующий строй. После казни своего учителя в 399 г. до н.э. Платон покидает Афины и окончательно возвращается в город только в 360 г. до н.э. В это время он путешествует (с продолжительными остановками и обучением у жрецов и ученых) по Египту, Кирену, Италии. Трижды за это время он пытается осуществить на Сицилии, в Сиракузах, политический эксперимент по установлению государственного строя во главе с правителем-философом, но все три попытки оказываются неудачными. По возвращении из Сиракуз в Афины Платон основывает (в 387г. до н.э.) философскую школу, которая очень быстро становится известной и собирает множество талантливых мыслителей. Создание философской школы - Академии - является огромным вкладом в развитие философских учений.

Платон является основоположником идеалистического направления в философии. Его основные идеи лежат в основе философской науки:

- материальные вещи изменчивы, непостоянны и со временем прекращают свое существование;

- окружающий мир ("мир вещей" также временен и изменчив и в действительности не существует как самостоятельная субстанция;

- реально существуют лишь чистые (бестелесные) идеи (эйдосы);

- чистые (бестелесные) идеи истинны, вечны и постоянны;

- любая существующая вещь является всего лишь материальным отображением первоначальной идеи (эйдоса) данной вещи;

- весь мир является отображением чистых идей (эйдосов).

Платон оставил ряд фундаментальных философских произведений, таких как "Апология Сократа", "Пармелид", "Горгий", "Федон", "Государство", "Законы".

Сохранилось порядка 70 античных свидетельств о том, что Платон в последние годы жизни излагал некоторое систематическое учение ("неписанное учение" как называет его Аристотель). Это незаписанное учение, называвшееся, предположительно "О благе как таковом", Платон излагал в последние годы преподавания в Академии.

Древний философ Платон является основоположником идеалистического направления в философии. Своими идеями он оказал огромное влияние на развитие философской мысли.

 

2.                 Школа Платона

 

Стиль общения Платона с учениками внешне был схож со стилем Сократа, но, в сущности, ход беседы был заранее распланирован. Платон не беседовал на улицах с чернью, с каждым интересующимся проблемами нравственности, как это делал Сократ, который возвел эти «беседы ради познания сути добродетели» в ранг собственного предназначения. Не говоря уж о том, чтобы задирать сильных и знаменитых, показывая, что они зря считают себя мудрыми.

Учениками Платона были преимущественно «холеные молодые джентльмены» из аристократических родов (вспомним хотя бы самого известного его ученика - Аристотеля).

Для занятий была построена Академия в живописном уголке на северо-западной окраине города. (Знаменитая философская школа просуществовала до самого конца античности, до 529 года, когда византийский император Юстиниан закрыл ее).

 

3.                 Идеальное государство Платона

 

Платон развил и усовершенствовал политические идеи своего учителя. Социально-политическим вопросам посвящены несколько произведений Платона: трактат "Государство", диалоги "Законы", "Политик". Все они написаны в жанре диалога между Сократом и другими греческими философами, например, Главконом, Адимантом, Кефалом. В своих произведениях Платон говорит о модели "идеального", лучшего государства. Эта модель не есть описание какого-либо существующего строя, системы, а, напротив, модель такого государства, которого нигде и никогда не было, но которое должно возникнуть, то есть Платон говорит об идее государства, создает проект, утопию. Автор неоднократно пробовал воплотить в жизнь свой проект оптимального государственного управления. На Сицилии, в Сиракузах, во времена Платона было правление просвещенного тирана Дионисия, а его шурин Деон был поклонником Платона. Попытки афинского философа применить свои теории если не для управления всей территорией, то хотя бы небольшим селением, едва не закончились гибелью, и только из-за Диона его только продали в рабство. Анникерид, житель Эгины, узнав в готовом для продажи невольнике известного философа, купил его и немедленно дал ему свободу. Так же бесславно закончились и две последующие попытки устроить в Сиракузах государственное управление на основах разума.

Платона многое в уже существующих государствах не устраивало принципиально. В трактате "Государство" Платон пишет о том, что главная причина порчи обществ и государств (которые когда-то, во времена "золотого века" имели "совершенный" строй) заключена в "господстве корыстных интересов", обуславливающих поступки и поведение людей. В соответствии с этим основным недостатком Платон подразделяет все существующие государства на четыре разновидности в порядке увеличения, нарастания "корыстных интересов" в их строе.

1. Тимократия власть честолюбцев, по мнению Платона, еще сохранила черты "совершенного" строя. В государстве такого типа правители и воины были свободны от земледельческих и ремесленных работ. Большое внимание уделяется спортивным упражнениям, однако уже заметно стремление к обогащению, и "при участии жен" спартанский образ жизни переходит в роскошный, что обуславливает переход к олигархии.

2. Олигархия. В олигархическом государстве уже имеется четкое разделение на богатых (правящий класс) и бедных, которые делают возможной совершенно беззаботную жизнь правящего класса. Развитие олигархии, по теории Платона, приводит к ее перерождению в демократию.

3. Демократия. Демократический строй еще более усиливает разобщенность бедных и богатых классов общества, возникают восстания, кровопролития, борьба за власть, что может привести к возникновению наихудшей государственной системы тирании.

4. Тирания. По мнению Платона, если некое действие делается слишком сильно, то это приводит к противоположному результату. Так и здесь: избыток свободы при демократии приводит к возникновению государства, вообще не имеющего свободы, живущего по прихоти одного человека тирана.

Отрицательные формы государственной власти Платон противопоставляет своему видению "идеального" общественного устройства. Огромное внимание автор уделяет определению в государстве места правящего класса. По его мнению, правителями "идеального" государства должны быть исключительно философы, для того чтобы в государстве властвовали рассудительность, разум. Именно философы обуславливают благосостояние, справедливость государства Платона, ведь им свойственны "...правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к истине". Платон считает, что любое новшество в идеальном государстве неизбежно ухудшит его (нельзя улучшить "идеальное"). Очевидно, что именно философы будут охранять "идеальный" строй, законы от всяческих нововведений, ведь они обладают "...всеми качествами правителей и стражей идеального государства". Именно поэтому деятельность философов обуславливает существование "идеального" государства, его неизменность. По существу, философы охраняют остальных людей от порока, каким является любое нововведение в государстве Платона. Не менее важно и то, что благодаря философам правление и вся жизнь "идеального" государства будет построена по законам разума, мудрости, там не будет места порывам души и чувствам.

Если в государстве Платона существуют люди, которые занимаются законами и устройством государства, то естественно предположить, что в нем существуют и люди, занимающиеся исключительно земледелием, ремеслом. Действительно, основной закон существования "идеального" государства состоит в том, что каждый член общества обязан выполнять только то дело, к которому он пригоден.

Всех жителей "идеального" государства автор разделяет на три класса. Низший класс объединяет людей, которые производят необходимые для государства вещи или способствуют этому; в него входят самые разные люди, связанные с ремеслом, земледелием, рыночными операциями, деньгами, торговлей и перепродажей это земледельцы, ремесленники, торговцы. Не смотря на то, что торговцами и земледельцами могут быть совершенно различные люди, все они, по Платону, стоят приблизительно на одной ступени нравственного развития. Внутри этого низшего класса также существует четкое разделение труда: кузнец не может заняться торговлей, а торговец по собственной прихоти не может стать земледельцем.

Принадлежность человека ко второму и третьему классам, а это классы воинов-стражей и правителей-философов, определяется уже не по профессиональным, а по нравственным критериям. Нравственные качества этих людей Платон ставит гораздо выше нравственных качеств первого класса.

Так Платон создает тоталитарную систему разделения людей на разряды, которая немного смягчается возможностью перехода из класса в класс (это достигается путем длительного воспитания и самосовершенствования). Переход этот осуществляется под руководством правителей. Характерно, что если даже среди правителей появится человек, больше подходящий для низшего класса, то его необходимо "понизить" без сожаления.

Таким образом, Платон считает, что для благосостояния государства каждый человек должен заниматься тем делом, для которого он приспособлен наилучшим образом. Если человек будет заниматься не своим делом, но внутри своего класса, то это еще не гибельно для "идеального" государства. Когда же человек незаслуженно из сапожника (первый класс) становится воином (второй класс), или же воин незаслуженно становится правителем (третий класс), то это грозит крахом всему государству, поэтому такой "перескок" считается "высшим преступлением" против системы, ведь для блага всего государства в целом человек должен делать только то дело, к которому он наилучшим образом приспособлен.

Вслед за Сократом, считавшим тремя основными добродетелями умеренность (знание, как обуздывать страсти), храбрость (знание, как преодолеть опасности), справедливость (знание, как соблюдать законы божественные и человеческих), Платон пишет о том, что "идеальное" государство должно обладать, по меньшей мере, четырьмя главными добродетелями: мудростью, мужеством, рассудительностью, справедливостью.

Мудростью не могут обладать все жители государства, но правители-философы, избранные люди, безусловно, мудры и принимают мудрые решения. Мужеством обладает большее количество людей, это не только правители-философы, но и воины-стражи. Если первые две добродетели были характерны только для определенных классов людей, то рассудительность должна быть присуща всем жителям, она "подобна некой гармонии", она "настраивает на свой лад решительно все целиком". Под четвертой добродетелью справедливостью автор понимает уже рассмотренное деление людей на разряды, касты: "...заниматься своим делом и не вмешиваться в чужие это есть справедливость".

Следовательно, разделение людей на классы имеет для Платона огромное значение, определяет существование "идеального" государства (ведь оно не может быть несправедливым), и тогда неудивительно, что нарушение кастового строя считается высшим преступлением. Так государство Платона незаметно, ради лучшей цели, приобретает те недостатки, которые рассматривал сам автор, описывая "порочные" государства (например, расслоение общества в олигархическом государстве).

Характерно, что Платон, живший во времена всеобщего рабовладельческого строя, не уделяет рабам особого внимания. В "Государстве" все производственные заботы возлагаются на ремесленников и земледельцев. Здесь же Платон пишет, что в рабство можно обращать только "варваров", неэллинов, во время войны. Однако он же говорит, что война зло, возникающее в порочных государствах "для обогащения", и в "идеальном" государстве войны следует избегать, следовательно, не будет и рабов. Как писал В. Ф. Асмус, в трактате "Государство" "...класс рабов как один из основных классов образцового государства не предусматривается, не указывается, не называется". Это не значит, что автор выступает против угнетения человека человеком, просто, по его мнению, высшие разряды (касты) не должны иметь частной собственности, чтобы сохранить единство. Тем не менее, в диалоге "Законы", где также обсуждаются проблемы государственного устройства, Платон перекладывает основные хозяйственные заботы на рабов и чужестранцев, но осуждает воины.

В связи с рассмотренным разделением людей на разряды возникает вопрос: кто же возьмет на себя ответственность определения способности человека к некоему делу, и только к нему? По-видимому, в "идеальном" государстве эту функцию возьмут на себя мудрейшие и справедливейшие люди правители-философы. При этом они, естественно, будут выполнять закон, ведь закон важнейшая составляющая "идеального" государства, и его выполняют все без исключения (доходит до того, что дети должны играть (!) по законам государства).

Таким образом, правители-философы вершат судьбы всех остальных людей. Они не только определяют способности человека, но и осуществляют регламентацию брака, имеют право (и должны) убивать малолетних детей с физическими недостатками (здесь, как и в некоторых других случаях, Платон берет за образец государственное устройство современной ему Спарты).

Философы, на основах разума, управляют остальными классами, ограничивая их свободу, а воины играют роль "собак", держащих в повиновении низшее "стадо". Этим усугубляется и без того жестокое разделение на разряды. Например, воины не живут в одних местах с ремесленниками, людьми труда. Люди "низшей" породы существуют для обеспечения "высших" всем необходимым. "Высшие" же охраняют и направляют "низших", уничтожая слабейших и регламентируя жизнь остальных.

Можно предположить, что такая всесторонняя мелочная регламентация важнейших поступков человека, которые он, по современным понятиям, должен решать сам, приведет к разобщению людей, недовольству, зависти. Однако в "идеальном" государстве этого не происходит, напротив, единство людей Платон считает основой такого государства. Во времена древности, "золотого века", когда сами боги управляли людьми, люди рождались не от людей, как сейчас, но от самой земли. Люди не нуждались в материальных благах и много времени посвящали занятиям философией. Во многом единство древних обуславливалось отсутствием родителей (у всех одна мать земля). Платон хочет достичь того же результата, "обобществив" не только людское имущество, но и жен, детей. Автор хочет, чтобы никто не мог сказать: "Это моя вещь", или "Это моя жена". По идее Платона, мужчины и женщины не должны вступать в брак по собственной прихоти. Оказывается, браком тайно управляют философы, совокупляя лучших с лучшими, а худших с худшими. После родов дети отбираются, и отдаются матерям через некоторое время, причем никто не знает, чей ребенок ему достался, и все мужчины (в пределах касты) считаются отцами всех детей, а все женщины общими женами всех мужчин. Как писал В. Асмус, для Платона общность жен и детей является высшей формой единства людей. Такая общность описана им для класса воинов-стражей, которым автор уделяет огромное внимание. По его мнению, отсутствие вражды внутри класса стражей повлечет за собой единство низшего класса и отсутствие восстаний.

Таким образом, правящие классы государства Платона составляют коммунистическое единство. Этот коммунизм, как уже говорилось, не допускает среди высших классов бедности или богатства, а, следовательно, по логике автора, уничтожает среди них раздоры. Прообраз власти у Платона это пастух, пасущий стадо. Если прибегнуть к этому сравнению, то в "идеальном" государстве пастухи это правители, воины это сторожевые собаки. Чтобы удержать стадо овец в порядке, пастухи и собаки должны быть едины в своих действиях, чего и добивается автор. Платоновское государство обращается с "человеческим стадом", как мудрый, но жестокосердный пастух со своими овцами. Этого скрестить с тем-то, этих на бойню. Видно, что, по нашим представлениям, это тоталитарная программа, при которой кучка людей (пусть даже мудрейших) подчиняет "...жалкие вожделения большинства ... разумным желаниям меньшинства".

Прошедшие тысячелетия показали, что последующие утопии недалеко ушли от прародительницы, созданной гением Платона, который ярко проявился и в создании основ объективного идеализма и разработке его в целостном виде.

 

4.                 Объективный идеализм Платона

 

Мир по Платону и не телесный космос, лишенный индивидуальности, и не отдельные материальные вещи, наполняющие Вселенную. Прекрасный, материальный космос, собравший множество единичностей в одно нераздельное целое, живет и дышит, весь наполнен бесконечными физическими силами, но зато он управляется законами, находящимися вне его, за его пределами. Это самые общие закономерности, по которым живет и развивается весь космос. Они составляют особый надкосмический мир и называются у Платона миром идей. Увидеть их можно не физическим зрением, а умственным, мысленно. Идеи, управляющие Вселенной, первичны. Они определяют жизнь материального мира. Мир идей находится вне времени, он не живет, а пребывает, покоится в вечности. И самая высшая идея идей - это абстрактное благо, тождественное абсолютной красоте.

Платоновский идеализм потому и называется объективным, что он признаёт существование вполне реального, независимого от сознания человека, то есть объективного идеального бытия.

 

5.                 Основные философские принципы платонизма

 

1 . Идея вещи есть смысл вещи.

2. Идея вещи есть такая цельность всех отдельных частей и проявлений вещи, которая уже не делится на отдельные части данной вещи и представляет собою в сравнении с ними уже новое качество.

3. Идея вещи есть та общность составляющих её особенностей и единичностей, которая является законом для возникновения и получения этих единичных проявлений вещи.

4. Идея вещи невещественна.

5. Идея вещи обладает своим собственным и вполне самостоятельным существованием, она тоже есть особого рода идеальная вещь, или субстанция, которая в своем полном и совершенном виде существует только на небе или выше неба.

Однако, сильной стороной философии Платона, его положительным вкладом в историю философии менее всего является его объективный идеализм как мировоззрение. Общее не остается у Платона лишь противостоящим единичному, оно осмысляет всякую единичность и трактует как принцип единичного, как закон проявления этого единичного, как модель его построения.

 

6.                 Строение души по Платону

 

 

Души людей, согласно Платону тесно соприкасаются с миром идей. Они – бестелесны, бессмертны, они не возникают одновременно с телом, но существуют вечно. Тело подчиняется им. Состоят они из трех иерархически упорядоченных частей:

1. разум;

2. воля и благородные желания;

3. влечение и чувственность.

Изначально существуя в мире идей, некоторые души не могут обуздать свои нечистые влечения и потому отправляются в материальный мир. За счет этого человек способен постигать идеи. Он не в состоянии их производить, но под влиянием органов чувств и своих впечатлений, способен припомнить, то, что его душа видела в мире идей. Души, в которых преобладает разум, поддерживаемый волей и благородным устремлениями, продвинутся наиболее далеко в процессе воспоминания.

 

 

7.                 Платоновский идеализм

 

 

Сочинения Платона (427-347 гг. до н. э.) - уникальное явление в отношении выделения философской концепции. Это высокохудожественное, захватывающее описание самого процесса становления концепции, с сомнениями и неуверенностью, подчас с безрезультатными попытками разрешения поставленного вопроса, с возвратом к исходному пункту, многочисленными повторениями и т.п. Выделить в творчестве Платона какой-либо аспект и систематически изложить его довольно сложно, так как приходится реконструировать мысли Платона из отдельных высказываний, которые настолько динамичны, что в процессе эволюции мысли порой превращаются в свою противоположность.

Платон неоднократно высказывал свое отношение к математике, и она всегда оценивалась им очень высоко: без математических знаний «человек с любыми природными свойствами не станет блаженным», в своем идеальном государстве он предполагал «утвердить законом и убедить тех, которые намереваются занять в городе высокие должности, чтобы они упражнялись в науке счисления». Систематическое широкое использование математического материала имеет место у Платона, начиная с диалога «Менон», где Платон подводит к основному выводу с помощью геометрического доказательства. Именно вывод этого диалога о том, что познание есть припоминание, стал основополагающим принципом платоновской гносеологии.

Значительно в большей мере, чем в гносеологии, влияние математики обнаруживается в онтологии Платона. Проблема строения материальной действительности у Платона получила такую трактовку: мир вещей, воспринимаемый посредством чувств, не есть мир истинно существующего; вещи непрерывно возникают и погибают. Истинным бытием обладает мир идей, которые бестелесны, нечувственны и выступают по отношению к вещам как их причины и образы, по которым эти вещи создаются. Далее, помимо чувственных предметов и идей он устанавливает математические истины, которые от чувственных предметов отличаются тем, что вечны и неподвижны, а от идей - тем, что некоторые математические истины сходна друг с другом, идея же всякий раз только одна. У Платона в качестве материи началами являются большое и малое, а в качестве сущности - единое, ибо идеи (они же числа) получаются из большого и малого через приобщение их к единству. Чувственно воспринимаемый мир, согласно Платону, создан Богом. Процесс построения космоса описан в диалоге «Тимей». Ознакомившись с этим описанием, нужно признать, что Создатель был хорошо знаком с математикой и на многих этапах творения существенно использовал математические положения, а порой и выполнял точные вычисления.

Посредством математических отношений Платон пытался охарактеризовать и некоторые явления общественной жизни, примером чего может служить трактовка социального отношения «равенство» в диалоге «Горгий» и в «Законах». Можно заключить, что Платон существенно опирался на математику при разработке основных разделов своей философии: в концепции «познание - припоминание», учении о сущности материального бытия, об устройстве космоса, в трактовке социальных явлений и т.д. Математика сыграла значительную роль в конструктивном оформлении его философской системы. Так в чем же заключалась его концепция математики?

Согласно Платону, математические науки (арифметика, геометрия, астрономия и гармония) дарованы человеку богами, которые «произвели число, дали идею времени и возбудили потребность исследования вселенной». Изначальное назначение математики в том, чтобы «очищался и оживлялся тот орган души человека, расстроенный и ослепленный иными делами», который «важнее, чем тысяча глаз, потому что им одним созерцается истина». «Только никто не пользуется ею (математикой) правильно, как наукою, влекущей непременно к сущему». «Неправильность» математики Платон видел, прежде всего, в ее применимости для решения конкретных практических задач. Нельзя сказать, чтобы он вообще отрицал практическую применимость математики. Так, часть геометрии нужна для «расположения лагерей», «при всех построениях, как во время самих сражений, так и во время походов». Но, по мнению Платона, «для таких вещей ...достаточна малая часть геометрических и арифметических выкладок, часть же их большая, простирающаяся далее, должна ...способствовать легчайшему усвоению идеи блага». Платон отрицательно отзывался о тех попытках использования механических методов для решения математических задач, которые имели место в науке того времени. Его неудовлетворенность вызывало также принятое современниками понимание природы математических объектов. Рассматривая идеи своей науки как отражение реальных связей действительности, математики в своих исследованиях наряду с абстрактными логическими рассуждениями широко использовали чувственные образы, геометрические построения. Платон всячески старается убедить, что объекты математики существуют обособленно от реального мира, поэтому при их исследовании неправомерно прибегать к чувственной оценке.

Таким образом, в исторически сложившейся системе математических знаний Платон выделяет только умозрительную, дедуктивно построенную компоненту и закрепляет за ней право называться математикой. История математики мистифицируется, теоретические разделы резко противопоставляются вычислительному аппарату, до предела сужается область приложения. В таком искаженном виде некоторые реальные стороны математического познания и послужили одним из оснований для построения системы объективного идеализма Платона. Ведь сама по себе математика к идеализму вообще не ведет, и в целях построения идеалистических систем ее приходится существенно деформировать.

Вопрос о влиянии, оказанном Платоном на развитие математики, довольно труден. Длительное время господствовало убеждение, что вклад Платона в математику был значителен. Однако более глубокий анализ привел к изменению этой оценки. Так, О. Нейгебауэр пишет: «Его собственный прямой вклад в математические знания, очевидно, был равен нулю... Исключительно элементарный характер примеров математических рассуждений, приводимых Платоном и Аристотелем, не подтверждает гипотезы о том, что Эвдокс или Теэтет чему-либо научились у Платона. Его совет астрономам заменить наблюдения спекуляцией мог бы разрушить один из наиболее значительных вкладов греков в точные науки». Такая аргументация вполне убедительна; можно также согласиться и с тем, что идеалистическая философия Платона в целом сыграла отрицательную роль в развитии математики. Однако не следует забывать о сложном характере этого воздействия.

Платону принадлежит разработка некоторых важных методологических проблем математического познания: аксиоматическое построение математики, исследование отношений между математическими методами и диалектикой, анализ основных форм математического знания. Так, процесс доказательства необходимо связывает набор доказанных положений в систему, в основе которой лежат некоторые недоказуемые положения. Тот факт, что начала математических наук «суть предположения», может вызвать сомнение в истинности всех последующих построений. Платон считал такое сомнение необоснованным. Согласно его объяснению, хотя сами математические науки, «пользуясь предположениями, оставляют их в неподвижности и не могут дать для них основания», предположения находят основания посредством диалектики. Платон высказал и ряд других положений, оказавшихся плодотворными для развития математики. Так, в диалоге «Пир» выдвигается понятие предела; идея выступает здесь как предел становления вещи.

Критика, которой подвергались методология и мировоззренческая система Платона со стороны математиков, при всей своей важности не затрагивала сами основы идеалистической концепции. Для замены разработанной Платоном методологии математики более продуктивной системой нужно было подвергнуть критическому разбору его учение об идеях, основные разделы его философии и как следствие этого - его воззрение на математику. Эта миссия выпала на долю ученика Платона - Аристотеля.

 

8.                 Философия Платона

 

Древнегреческая философия, чистая в своих истоках и приведшая к замечательному прорыву в понимании человеком устройства мира, в котором он живет, вскоре замутилась вследствие некоего демонического влияния, проявившегося, во-первых, в атеизме Гераклита и Демокрита, а во-вторых, в скептицизме софистов. Во второй половине V в. до н.э. софисты грозили увлечь за собой наиболее талантливых греческих юношей, фактически монополизировав сферу образования. Успех софистов на ниве просвещения завел бы греческую философию в тупик. В результате мы не имели бы ни Платона, ни Аристотеля. Однако во второй половине V в. до н.э. в Афинах у софистов появился мощный конкурент. Им оказался Сократ, последователь философии Анаксагора. Сократ воспринял лучшие традиции милетской школы, восходившей к светлому, незамутненному источнику истинного знания (Тертуллиан в "Апологетике" говорит о том, что философия в своих истоках восходит к божественному откровению). Между Сократом и софистами разгорелась настоящая борьба за души греческих юношей, интересующихся наукой и философией. Чтобы одержать победу в этой борьбе Сократ должен был показать, что он не только умнее, но и нравственно выше своих противников: не только искусством спора, но и примером своей жизни он должен был завоевать, привлечь к себе души своих учеников. Из учеников Сократа наиболее способным был Платон. Личность Сократа, его мученическая смерть, принятая с необыкновенным мужеством, - все это, несомненно, произвело сильное впечатление на Платона. В этом контексте уместно вспомнить евангельские слова: "Если зерно, падшее в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода" (Ин. 12.24). Обладая прекрасной памятью, Платон запомнил беседы Сократа в мельчайших подробностях и позднее записал их. Записи бесед (диалогов), в которых Сократ играет главную роль, составляют основную часть философского наследия Платона.

Наследие Платона оказало громадное влияние на европейскую философию. Систематическое изучение философии Платона продолжалось в течение всего античного периода в стенах, основанной Платоном Академии (закрытой по приказу императора Юстиниана лишь в 529 г. н.э.); после некоторого упадка интереса к платонизму в течение средних веков, изучение философии Платона было продолжено в Италии в ХV веке. Главная заслуга в подготовке переводов трудов Платона на латинский язык и комментировании их принадлежит великому итальянскому гуманисту Марсилио Фичино (1420-1499). Вот что пишет о Платоне Марсилио Фичинo во введении к латинскому переводу диалога Платона "Протагор"; "Существует у греков правдивейшее о Платоне высказывание: Феб родил двух выдающихся сыновей - Эскулапа и Платона. Эскулап лечил тела, а Платон - души[...] Болезнь же души состоит в ложных мнениях и дурных нравах. Таковое же зло одаренным душам никем так легко не причиняется, как софистами. Истинными философами являются те, кто старательно ищет истину из любви к самой истине. Софисты же привязываются к мнениям из любви к мнению”.

Тот же Марсилио Фичино в предисловии к другому диалогу Платона "Второй Алкивиад или о молитве" показывает, что истинное отличие философа от софиста состоит также и в том, что философ верит в Бога и просит у Него мудрости, тогда как софист верит только в себя: "Что просит Сократ? Блага. Какого блага? Мудрости, т.е. познания божественной истины, которое может дать лишь Бог. Что просит, прежде всего? Чтобы Бог сделал его достойным мудрости. Кто достоин божественной мудрости? Тот, кто готов нести ее свет".

Таким образом, мы видим, что философия, грозившая было сойти с правильного пути, в лице Сократа снова возвращается к своим чистым истокам: божественной истине.

Софисты желали казаться праведными, подобно фарисеям, о которых мы читаем в Евангелии. Сократ же желал не казаться, а быть праведным, вследствие чего он неизбежно должен был претерпеть гонения, ибо здесь на земле истина ходит в терновом венце. Трагедия Сократа и вообще всякого страдающего праведника объяснена в диалоге Платона "Государство":

"Самая высшая несправедливость - это когда праведным выглядит тот, кто не является праведным. Поэтому дадим несправедливейшему максимальную несправедливость, но позволим, чтобы тот, кто много совершил неправедного, всему почитался как справедливый[...] Когда установим такого, рядом с ним поставим мужа праведного, простого и незнатного человека, который, как у Эсхила, хочет не казаться, но быть добрым. Уберем от него, таким образом, всякую добрую славу, чтобы он никому не казался праведным. Ибо если он будет казаться праведным, то получит почести и награды. Поэтому будет неясно, ради почестей или наград он таков, или нет. Итак, лишим его всех вещей, кроме праведности и представим его таким, чтобы он был полной противоположностью неправедному, т.е. чтобы, не делая ничего неправедного, всем казался несправедливейшим, так чтобы он был испытан неким испытанием на праведность и ни по причине дурной славы, ни по причине того, что из нее следует. Не отклонялся от своего намерения, но пребыл, недвижим даже до смерти, будучи в течение всей своей жизни почитаем неправедным, являясь в действительности праведным; и когда оба достигнут предела: этот - праведности, а тот - неправедности, рассудим, кто из них окажется счастливее".

Из этого замечательного противопоставления мы видим, как глубоко понимал Сократ трагичность своей миссии. Софисты, будучи лжецами, кажутся всем мудрыми, а истинный мудрец и праведник обречен на гонения и страдания. По сути, Сократ пришел к выводу, который афористично выразит позднее св. ап. Павел: “Все желающие жить по Христу будут гонимы”.

Какая же судьба, согласно Сократу, ожидает того праведника, который хочет не казаться, а быть праведным? В диалоге "Государство" мы читаем: "Скажут, что такого праведника будут бить, мучить, и свяжут его цепями; вырвут у него глаза и, наконец, после того как он претерпит всевозможные мучения, повесят его, чтобы он знал, что следует желать не быть, а казаться праведным".

Та же дилемма стоит и перед философом: искать истину и казаться безумным, или не искать истину и казаться мудрым.

Кульминация несправедливости состоит в том, что несправедливый человек как будто сможет добиться милости богов, так как "захватив власть в своей стране и желая казаться праведным[...] будет щедрыми дарами и жертвоприношениями чтить богов и гораздо лучше, чем праведник, сможет примириться с любым из людей или богов: из чего следует, как они думают, что он будет угоднее Богу, чем праведник".

Здесь Сократ полемизирует с софистами, считавшими, что неправедный богач, приносящий богам щедрые жертвы, и раздающий нищим богатую милостыню, более угоден Богу, чем нищий праведник, который ничего, не может предложить ни Богу, ни людям. Этим рассуждением софисты обличают свое неверие в справедливость и всеведение Божие. Сократ же следует Фалесу, утверждавшему, что "от богов не скроется не только неправедный, но и умышляющий неправду". Позднее Иисус Христос похвалит бедную вдову, положившую мелкую монету в сокровищницу храма, и скажет, что эта вдова положила больше, чем многие богачи, ибо отдала все свое пропитание. Тем самым Иисус даст понять, что Богу нужны не подачки, а сердце человека.

Несколько слов о терминах, которые использует Платон в данном тексте. В греческом подлиннике "справедливый" звучит как "dikaios" что Марсилио Фичино переводит латинским прилагательным "justus", а на русский язык можно перевести и как "справедливый", и как "праведный". Греческий словарь приводит помимо прочих следующее значение слова "dikaios": “исполняющий свои обязанности по отношению к богам и людям, честный, справедливый”. Это слово встречается уже в "Одиссее" Гомера, а также в Новом Завете, например Мф. 1,19: "Иосиф же, муж ее, будучи праведным[...]".

Комментируя диалог "Государство", Марсилио Фичино пишет: "Задача философии состоит не в том, чтобы лишить душу всякого религиозного страха, как учит в своих пошлых стихах нечестивый Лукреций, хотя из смердящей этой клоаки многие сегодня стремятся черпать чистоту и элегантность латинской древности, явно с большим ущербом для добрых нравов[...] Я не говорю об истинной религии, ибо знаю, что Платон не ведал ее, но о религиозном чувстве, которое, если кто истребит из душ человеческих, тот разрушит основания государства".

О связи платонизма и христианства Марсилио Фичино пишет следующее: "(Платон) не знал истину, ибо не знал Христа, Который есть путь, и истина, и жизнь. Небесполезно нам, однако, рассматривать сии искры, сияющие посреди тьмы: чтобы мы знали, что Бог никогда не оставлял мир без свидетельства".

Что касается космологических воззрений Платона, то, например, о форме Земли Платон пишет в диалоге "Федон" (повествование ведется от лица Сократа): "Если бы кто-нибудь[...] сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, поднявши голову, увидел бы тамошний мир[...] Итак, друг, рассказывают, прежде всего, что та Земля, если взглянуть на нее сверху, похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными цветами". В комментарии к этому месту в Собрании сочинений Платона (М., 1969-1972) сказано: "Земля в рассказе Сократа обладает формой совершенного тела, т.е. шара или сферы, о чем учили пифагорейцы: "Из форм тел самое прекрасное шар". По Пифагору, существует пять телесных математических фигур, причем из додекаэдра возникла "сфера Вселенной" (у Платона Земля - тоже додекеэдр). Пифагореец Гиппас первый разгласил и начертил шар из двенадцати пятиугольников”.

Следует также сказать несколько слов о диалоге Платона "Тимей”. В этом диалоге впервые прозвучала идея сотворения мира из аморфной материи. Любопытно, что, согласно Платону, и само время творится одновременно с миром. Вначале участники диалога обращаются с молитвой к Богу: "Ибо все, кои хоть в какой то мере обладают здравым умом, во всяком деле, большом или малом, прежде всего, имеют обыкновение призывать Бога: тем более это прилично нам, собирающимся обсуждать вопрос, рождена ли вселенная или не рождена; если мы не безумцы, то должны призвать Бога в помощь". Что касается вечности вселенной у Платона, то комментатор ХV1 в. Себастиан Морцилло пишет: "Если мы хотим объяснить его (Платона - И.Л.) истинное суждение, то ясно, что он, как и Аристотель, считал, что мир вечен и не рожден ни от какого начала. Поскольку сущность мира Платон называет вечной, он говорит, что Бог не заново ее произвел, но сообщил ей форму и привел ее в порядок". Морцилло считает, что, согласно Платону, время существовало до сообщения Богом формы миру, но было "нечетким и неопределенным": "Ибо и до сотворения неба субстанция вселенной существовала, хотя и была невозделанной и неупорядоченной; также и время было тогда нечетким и неопределенным. Когда же был рожден мир, и время вместе с небом сделалось упорядоченным и благодаря движению его (неба - И. Л.) четким".

В заключение скажем о восприятии Платона в России. На русский язык сочинения Платона были переведены в 70-ые годы ХVIII века трудами переводчиков Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге. Во введении переводчики (священник Иоанн Сидоровский и коллежский регистратор Матфей Пахомов) пишут:

"Весь свет с удивлением взирает на то блаженство России, Отечества нашего, до коего возвысилась она в настоящем златом веке. Но может ли что иное быть источником благосостояния какого-либо царства, как не едина то мудрость предержащия власти? Платон, знаменитейший из всех древних философов, полагая сию истину всякого сомнения чуждою, в пятой книге своего гражданства (речь идет о диалоге "Государство" - И.Л.) сказует, что всякое царство тогда достигнет своего блаженства, когда или цари будут любомудрствователи, или любомудрствователи сделаются царями. Таковой истины, как бы прорекательне Платоном изреченной, зрится в России ныне, паче, нежели в предшедшие веки, самое событие. Отечество наше, коль величайшею ни блистает теперь пред прочими державами славою, коликим ни наслаждается благоденствием всему сему есть виновница державствующая во днех сих августейшая монархиня наша[...]”

В этом же введении дается краткая биография Платона и обзор его творчества. В частности, авторами введения говорится, что "многие порицают сего писателя (Платона – И. Л.) за то, что он не предлагает о вещах просто и ясно, и сим самым причиняет читателям своим темноту и неудобовразумительность". Отвечая на это обвинение в адрес Платона, переводчики пишут: "Известно, что обретаются два образа сочинений. Един есть простый и сухий образ, свойственный мафиматикам, представляющий истины, чуждые всяких украшений[...] Сей образ тогда бывает, изящен и полезен, когда употребляется пред человеками просвещенными, разумными и непричастными предрассуждениям. Вопреки, он лишается всея своея силы, если предлагаем, будет людям предубежденным, легкомысленным и жестоковыйным".

Это введение к Собранию сочинений Платона представляет собой первый отечественный опыт анализа философии выдающегося греческого мыслителя.

При жизни Платона ходили слухи о том, что в Академии преподается в устной форме особая тайная философия, о которой в диалогах ничего прямо не говорится. Диоген Лаэртский свидетельствует: "Словами Платон пользовался очень разными, желая, чтобы его учение не было легко уяснимым для людей несведущих". Из этого следует, что Платон свои диалоги предназначал как для сведущих, так и для несведущих. И действительно, любое иносказание предполагает разделение читателей, по крайней мере, на двух типов. Их можно назвать по-разному Диоген называет их сведущими и несведущими, я - А. Т. Геворкян называв их первыми и вторыми. Первые читатели не улавливают цели иносказаний, или вовсе не воспринимают иносказаний; вторые же обнаруживают иносказательный покров и выявляют то, что скрыто под различными Формами иносказания. Сам Платон также разделял своих читателей на два типа. Об этом свидетельствует Седьмое письмо, где он говорит: "Если бы показалось, что следует написать или сказать это в понятной для многих форме, что более прекрасного могло быть сделано в моей жизни, чем принести столь великую пользу людям, раскрыв всем в письменном виде сущность вещей? Но я думаю, что подобная попытка не явилась бы благом для людей, исключая очень не многих, которые и сами при малейшем указании способны все это найти". Из этого можно видеть, что сам Платон разделял своих читателей на "многих" и "немногих". Именно на этих немногих и рассчитывал Платон при построении сложной структуры диалогов, в которых под различными формами иносказания он скрыл свои подлинные воззрения.

Начиная с древности в платоноведении существовала точка зрения, согласно которой диалоги - экзотерические (внешние) сочинения не содержат в явном виде эзотерических (внутриакадемических) учений, которые преподавались ученикам Платона устно и хранились втайне от внешнего мира. В этом свете основной проблемой платоноведения стало выявление соотношения двух Платонов: автора диалогов и наставника Академии. Об этом свидетельствует, в частности; А. Клеванов, который в 1861г. писал: "Было высказано некоторыми довольно странное мнение, будто и из подлинных сочинений Платона нельзя извлечь истинного понятия об его учении, что оно в полной ясности преподано им тайно только ученикам его, а в сочинениях внутренний смысл учения скрыт под намеками и образами, частью с умыслом, частью из осторожности". Сам А. Клеванов называет эту точку зрения странной и, вероятно, солидаризируется со Ф. Шлейермахером, который, как утверждает А. Клеванов, опроверг эту догадку и с его времени почти потеряли в нее веру. И действительно, Ф. Шлейермахер в XIX веке был авторитетным теологом и своими переводами сочинений Платона на немецкий был известным и в платоноведении. Он своими интерпретациями христианизировал Платона, а свидетельства Диогена Лаэртокого и других он объявил несерьезными анекдотами ненаучной традиции и категорически отверг их. Воззрения.

Ф. Шлейермахера о Платоне оставались господствующими в XI Яз. В особенности трудно было выйти из-под его влияния мыслителям христианской направленности. В этом отношении интересна позиция Гегеля, который отверг концепцию двух Платонов: "Это, впрочем, дурное различение, так как получается вид, будто у Платона были две философии: одна для внешнего мира, для людей, а другая - внутренняя, сохраняемая для интимного круга". Он полагал, что у Платона одна философия. Однако, его интуиция исследователя заставляет его частично признать то, что он в общем отвергает: "Но эзотерическим является спекулятивное, которое, хотя бы оно было написано и напечатано, все же, не будучи тайной, остается сокрытым для тех, кто не хочет делать усилия мысли". Таким образом, Гегель фактически признает, что диалоги Платона рассчитаны на читателей двух типов: тех, которые не делают усилия мысли и тех, которые, делая усилие мысли, правильно понимают спекулятивное сокрытое.

В ХХ в. эзотерические тенденции в платоноведении начали усиливаться. В 1912 г. В. Егер безоговорочно провозгласил, что настоящая философия Платона не может быть найдена, в его диалогах, которые следует считать не философскими сочинениями, а произведениями искусства. Подлинно платоновские воззрения содержались в его устном учении - том, которая может быть восстановлена по свидетельствам Аристотеля и других его учеников. Этой концепции В. Егера придерживаются представители известной тюбингенской школы Г. Кремер и К. Гайзер, которых обычно называют эзотеристами, Е. Н. Тигерштедт говорит: "Если бы диалоги вдруг бесследно исчезли, это не повлияло бы на эзотерические концепции платонизма, поскольку последние не основываются на анализе диалогов, хотя эзотеристы последовательно пытаются найти в них обоснование своих мнений".

 

9.                 Диалог «Менон»

9.1.          «Что такое добродетель и можно ли ей научиться?»

 

М е н о н. Что ты скажешь мне, Сократ: можно ли научиться добродетели? Или ей нельзя научиться и можно лишь достичь ее путем упражнения? (1) А может быть, ее не дает ни обучение, ни упражнение и достается она человеку от природы либо еще как-нибудь?

С о к р а т. Прежде, Менон, фессалийцы славились среди греков и вызывали восхищение своим искусством верховой езды и богатством, теперь же, по-моему, они прославились еще мудростью (2) и не менее прочих ларисцы, земляки твоего друга Аристиппа (3). А обязаны вы этим Горгию: ведь он, явившись к вам в город, нашел множество поклонников своей мудрости - сперва среди Алевадов (4), из которых и твой поклонник Аристипп, а потом и среди прочих фессалийцев. И от него же пошел у вас обычай, кто бы вас о чем ни спрашивал, отвечать уверенно и высокомерно, как и положено знатокам; ведь так же и сам Горгий позволял кому угодно из греков спрашивать о чем угодно и никого не оставлял без ответа. А здесь, милый мой Менон, все обстоит, наоборот: на мудрость пошло оскудение, и, видно, из этих мест она перекочевала к вам. Задай ты свой вопрос кому хочешь из здешних жителей, любой бы засмеялся и сказал: "Счастливым ты, видно, почитаешь меня, чужестранец, если думаешь, будто я знаю, можно ли выучиться добродетели, или же она достигается иным способом. А я не только не знаю, можно ей выучиться или нельзя, но и вообще не ведаю, что такое добродетель". И со мной, Менон, точно так же: здесь я делю нужду моих сограждан и упрекаю себя в том, что вообще знать не знаю, что же такое добродетель. А если я этого не знаю, откуда мне знать, как ее достичь? Разве, по-твоему, возможно, вообще не зная, кто такой Менон, знать, красив ли он, богат ли, знатен ли или же совсем наоборот? По-твоему, это возможно?

М е н о н. Нет, конечно (5). Только вправду ли ты, Сократ, знать не знаешь, что такое добродетель? Так нам и рассказать о тебе там, у себя дома?

С о к р а т. И не только об этом расскажи, но и о том, что я, кажется, нигде не встречал человека, который бы это знал.

М е н о н. Как так? Разве ты не встречался с Горгием, когда он здесь был?

С о к р а т. Конечно, встречался.

М е н о н. Неужели же тебе показалось, что и он не знает?

С о к р а т. У меня не очень хорошая память, Менон, так что теперь мне трудно сказать, что мне тогда показалось. Может быть, он и знает, да и ты знаешь, что он тогда говорил. Поэтому напомни  мне, как он говорил. Или, если хочешь, скажи мне своими словами: ведь ты-то думаешь так же, как он.

М е н о н. Да, не иначе.

С о к р а т. Ну и оставим его, тем более что его тут нет. Ты сам, Менон, ради всех богов, скажи мне, что такое, по-твоему, добродетель? Скажи без утайки: ведь, к великому счастью, мои слова окажутся ложью, если обнаружится, что и ты это знаешь, и Горгий, а я сейчас утверждал, будто не

встречал нигде человека, который бы это знал.

М е н о н. Не так уж трудно сказать это, Сократ. Для начала возьмем, если хочешь, добродетель мужчины: легко понять, что его добродетель в том, чтобы справляться с государственными делами, благодетельствуя при этом друзьям, а врагам вредя и остерегаясь, чтобы самому от кого не испытать ущерба. А если хочешь взять добродетель женщины, - и тут нетрудно рассудить, что она состоит в том, чтобы хорошо распоряжаться домом, блюдя все, что в нем есть и, оставаясь послушной мужу. Добродетель ребенка - и мальчика и девочки - совсем в другом; в другом и добродетель престарелого человека, хоть свободного, хоть раба. Существует великое множество разных добродетелей, так что ничуть не трудно сказать, что такое добродетель. Для каждого из наших занятий и возрастов, в каждом деле у каждого из нас своя добродетель. И точно так же, Сократ, по-моему, и с пороками (6).

С о к р а т. Сдается, Менон, что мне выпало большое счастье: я искал одну добродетель, а нашел как бы целый рой добродетелей, осевший здесь, у тебя. Но все-таки, Менон, если я, продолжая сравнение с роем, спрошу тебя, какова сущность (7) пчелы и что она такое, а ты скажешь, что есть множество разных пчел, - как ты мне ответишь на мой второй вопрос: "По твоим словам, их потому множество и потому они разные и не похожие друг на друга, что они - пчелы? Или же они отличаются не этим, а чем-нибудь другим, - красотой, величиной или еще чем-либо подобным?" Скажи, что ответил бы ты на такой вопрос?

М е н о н. Конечно, я сказал бы так: "Одна отличается от другой вовсе не тем, что все они - пчелы".

С о к р а т. А если бы я потом спросил: "А теперь, Менон, скажи мне, чем, по-твоему, они вовсе не отличаются друг от друга и что делает их всех одним и тем же?" Ну-ка, можешь ты мне это сказать?

М е н о н. Могу.

С о к р а т. Но ведь то же относится и к добродетелям: если даже их множество и они разные, все же есть у всех у них одна определенная идея: она-то и делает их добродетелями, и хорошо бы обратить на нее свой взгляд тому, кто отвечает и хочет объяснить спрашивающему, что такое добродетель. Впрочем, может, ты не понял, о чем я говорю?

М е н о н. Нет, кажется, понял, но вот того, о чем ты спрашиваешь, я не постиг еще так, как хотел бы.

С о к р а т. Что же, Менон, ты только о добродетели думаешь, что она для мужчины - одна, для женщины - другая и так далее, или то же самое полагаешь и насчет здоровья, и насчет роста, и насчет силы? По-твоему, у мужчины одно здоровье, у женщины - другое? Или же, если оно - здоровье, а не что иное, идея его везде одна и та же, будь то здоровье мужчины или кого угодно еще?

М е н о н. Мне кажется, что одно и то же здоровье и у мужчины, и у женщины.

С о к р а т. А разве не так обстоит и с ростом, и с силой? Если сильна женщина, то разве не та же самая идея, не та же самая сила делает ее сильной? Под этим "та же самая" я разумею вот что: от того, что есть сила вообще, не отличается никакая сила, будь она хоть в мужчине, хоть в женщине. Или, по-твоему, все-таки отличается?

М е н о н. По-моему, нет.

Со к р а т. А добродетель отличается от того, что есть добродетель вообще, смотря по тому, присуща ли она ребенку или старику, женщине или мужчине?

М е н о н. По моему мнению, Сократ, тут все совсем не похоже на то, о чем мы говорим.

С о к р а т. Как так? Разве ты не говорил, что добродетель мужчины - хорошо управлять

государством, а женщины - домом?

М е н о н. Говорил.

С о к р а т. А разве можно хорошо управлять государством ли, домом ли или чем угодно, - не управляя рассудительно и справедливо?

М е н о н. Никак нельзя.

С о к р а т. А разве те, кто управляет рассудительно и справедливо, управляют так не благодаря справедливости и рассудительности?

М е н о н, Конечно, благодаря этому.

С о к р а т. Значит, и мужчина, и женщина, если хотят быть добродетельными, оба нуждаются в одном и том же - в справедливости и рассудительности.

М е н о н. Это очевидно.

С о к р а т. Дальше. Разве старик или ребенок, если они невоздержны и несправедливы, могут быть добродетельными?

М е н о н. Ни за что!

С о к р а т. А рассудительными и справедливыми?

М е н о н. Тоже.

С о к р а т. Значит, все люди добродетельны на один лад: достигнув одного и того же, они становятся добродетельными.

М е н о н. Видимо, так.

С о к р а т. Но ведь если бы не была их добродетель одна и та же, то они не были бы все добродетельны на один лад?

М е н о н. Конечно, нет.

С о к р а т. Так вот, если добродетель у всех одна и та же, попытайся теперь припомнить и сказать, что она такое, по словам Горгия, да и по твоим тоже.

М е н о н. Что же еще, как не способность повелевать людьми? Скажу так, раз уж ты добиваешься

одного ответа на все.

С о к р а т. Да, этого-то я и добиваюсь. Но что же, Менон, и у ребенка та же добродетель? И у раба - способность повелевать своим господином? И ты думаешь, что повелитель может быть рабом?

М е н о н. Вовсе не думаю, Сократ.

С о к р а т. Да, это было бы нелепо, мой милый! А теперь посмотри еще вот что. Ты говоришь: "способность повелевать людьми". А не добавить ли нам к этому "справедливо, а не несправедливо"?

М е н о н. Я согласен с тобою, Сократ: ведь справедливость есть добродетель.

С о к р а т. Вообще добродетель или одна из добродетелей, Менон?

М е н о н. Как ты говоришь?

С о к р а т. Как о любой другой вещи. Так же, если хочешь, как сказал бы, например, о круглом: что это - одно из возможных очертаний, а не просто очертание. А сказал бы я так потому, что существуют и другие очертания.

М е н о н. Это ты правильно говоришь. И я тоже говорю, что кроме справедливости есть еще и другие добродетели.

С о к р а т. Какие же? Скажи. Ведь я назвал бы тебе другие очертания, если бы ты мне велел, вот и ты назови мне другие добродетели.

М е н о н. По-моему, и мужество - добродетель, и рассудительность, и мудрость, и щедрость, и еще многое (8).

С о к р а т. Опять, Менон, случилось с нами то же самое: снова мы отыскивали одну добродетель, а нашли множество, только иным способом, чем прежде. А ту единственную, что есть во всех них, мы не можем найти.

М е н о н. Да, Сократ, я никак не могу найти то, что ты ищешь, и извлечь из всех единую добродетель, как делали мы с другими вещами.

С о к р а т. Ничего удивительного. Однако я постараюсь, если только мне будет под силу, подвести нас к этому. Ты ведь понимаешь, что так обстоит со всем. Если б тебя спросили в таком же роде, как я сейчас спрашивал: "Что такое очертания, Менон?" - и если бы ты отвечал: "Круглое",- а тебя спросили бы, как я: "Что же, круглое - это очертание вообще или одно из очертаний?" - ты бы, конечно, сказал, что одно из них.

М е н о н. Так и сказал бы.

С о к р а т. И не потому ли, что есть еще другие очертания?

М е н о н. Именно поэтому.

С о к р а т. А если бы тебя спросили вдобавок, какие это очертания, ты назвал бы их?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. А если б задали тебе точно такой же вопрос насчет цвета (9), - что он такое, - и, услыхав твой ответ, что цвет - это белое, опять спросили бы: "Что же, белое - это цвет вообще или один из цветов?" - ты ведь сказал бы что это один из цветов, потому что есть и другие?

М е н о н. Ну конечно.

С о к р а т. И если бы велели тебе назвать другие цвета, ты назвал бы такие, которые ничуть не менее цвета, чем белый?

М е н о н. Назвал бы.

С о к р а т. А если бы дальше повели разговор, как я, и сказали бы тебе: "Все-то время мы возвращаемся к множеству. Но не о том у нас речь; ведь ты многие вещи называешь одним именем и говоришь, что все они - не что иное, как очертания, даже если они противоположны друг другу; так что же это такое, включающее в себя круглое точно так же, как прямое, - то, что ты именуешь очертаниями, утверждая, что круглое и прямое - очертания в равной мере?" Или ты говоришь иначе?

М е н о н. Нет, так.

С о к р а т. А если ты так говоришь, то, по твоим словам, круглое ничуть не больше круглое, чем прямое, а прямое ничуть не больше прямое, чем круглое?

М е н о н. Вовсе нет, Сократ.

С о к р а т. Но все же ты говоришь, что круглое есть очертание ничуть не больше, чем прямое, и наоборот?

М е н о н. Вот это верно.

С о к р а т. Но что же тогда носит имя "очертания"? Попробуй ответить. Если тому, кто задает тебе такие вопросы насчет очертаний или цвета, ты скажешь: "Никак я не пойму, любезный, чего ты хочешь, и не знаю, о чем ты говоришь", - он, наверное, удивится и возразит: "Как это ты не поймешь! Я ищу, что во всех этих вещах есть одинакового". Или же и на такой вопрос, Менон, тебе нечего будет ответить: "Что же в круглом, и в прямом, и во всем прочем, что ты называешь очертаниями, есть общего?" Попробуй сказать - так ты и подготовишься к ответу о добродетели.

М е н о н. Нет, Сократ, ты сам скажи.

С о к р а т. Хочешь, чтобы я сделал по-твоему?

М е н о н. И даже очень.

С о к р а т. А может быть, и ты в свою очередь пожелаешь ответить мне насчет добродетели?

М е н о н. Да, конечно.

С о к р а т. Тогда надо нам постараться: дело того стоит.

М е н о н. Еще бы!

С о к р а т. Ну ладно, попробуем сказать тебе, что такое очертания. Посмотри же, согласен ли ты со мною: очертания, по-нашему, это единственное, что всегда сопутствует цвету. Хватит тебе этого, или ты ищешь еще чего-нибудь? Если бы ты сказал мне так о добродетели, я удовольствовался бы этим.

М е н о н. Но ведь это слишком просто, Сократ!

С о к р а т. Как так?

М е н о н. По твоим словам, очертания - это нечто такое, что всегда сопутствует окраске. Пусть так. Но если вдруг кто-нибудь тебе скажет, что не знает, что такое окраска, и точно так же не может судить о ней, как и об очертаниях, понравится ли тебе тогда твой ответ?

С о к р а т. Да он будет чистой правдой, Менон! Если вопрошающий окажется одним из тех мудрецов - любителей спорить и препираться - я отвечу ему: "Свое я сказал, а если я говорю неправильно, то теперь твое дело взять слово и уличить меня". Если же собеседники, как мы с тобой сейчас, захотят рассуждать по-дружески (10), то отвечать следует мягче и в большем соответствии с  искусством вести рассуждение. А это искусство состоит не только в том, чтобы отвечать правду: надо еще исходить лишь из того, что известно вопрошающему, по его собственному признанию. Попробую и я говорить с тобой так же. Итак, скажи мне: существует нечто такое, что ты называешь "концом"? Я имею в виду что-то предельное, крайнее, ведь это одно и то же. Продик, наверное, не согласился бы с нами (11). Но ты-то говоришь о чем-нибудь, что оно "имеет край", "кончается"? Я хочу сказать только это, без всяких ухищрений.

М е н о н. Говорю, конечно. По-моему, я понимаю, что ты имеешь в виду.

С о к р а т. Дальше. Существует нечто такое, что ты называешь плоским, и другое, что ты именуешь объемным, как это принято в геометрии?

М е н о н. Существует, конечно.

С о к р а т. Ну вот, из этого ты теперь уже можешь понять, что я называю очертаниями. О каждом из очертаний я говорю: то, чем ограничивается тело, и есть его очертания. Или, вкратце, я сказал бы так: очертания - это граница тела.

М е н о н. А что же такое, Сократ, по-твоему, цвет?

С о к р а т. Ты, однако, дерзок, Менон: человека старого заставляешь отвечать, а сам не желаешь даже вспомнить и сказать, что такое, по словам Горгия, добродетель.

М е н о н. Нет, уж сперва ты ответь мне, Сократ, а потом я тебе скажу.

С о к р а т. Ну, Менон, стоит поговорить с тобой, и с завязанными глазами можно узнать, что ты красив и уже имеешь поклонников.

М е н о н. Почему?

С о к р а т. Да ты в разговоре только и делаешь, что приказываешь, как все баловни, которые всегда распоряжаются, словно тираны, пока цветут юностью. Да и про меня ты, наверное, прознал, что красавец легко возьмет надо мной верх. Так что придется уж мне угождать тебе и отвечать.

М е н о н. Да, сделай милость.

С о к р а т. Хочешь, чтобы я отвечал тебе по-горгиевски: ведь так тебе будет лучше всего следовать за мной?

М е н о н. Хочу, конечно. Почему бы и нет?

С о к р а т. Ведь вы говорите, в согласии с Эмпедоклом (12), о каких-то истечениях из всех вещей?

М е н о н. Да.

С о к р а т. И о проходах, в которые проникают и через которые движутся эти истечения?

М е н о н. Верно.

С о к р а т. А из этих истечений одни, по вашим словам, соразмерны некоторым проходам, а другие слишком велики или слишком малы для них?

М е н о н. Так оно и есть.

С о к р а т. И существует нечто такое, что ты называешь зрением?

М е н о н. Ну конечно!

С о к р а т. Вот из этого и "постигни то, что говорю я", как сказал Пиндар (13). Цвет – это истечение (14) очертаний, соразмерное зрению и воспринимаемое им.

М е н о н. По-моему, Сократ, лучше нельзя и ответить!

С о к р а т. Это, наверное, потому, что сказано было так, как ты привык. Кстати, ты, я думаю, понял, что этим же способом можешь легко объяснить, что такое звук и запах, и еще многое в том же духе.

М е н о н. Еще бы!

С о к р а т. Дело в том, Менон, что ответ мой прямо как из трагедии (15), потому он и пришелся тебе по душе больше, чем ответ насчет очертаний.

М е н о н. Как видно.

С о к р а т. А я вот убежден, что не этот, а тот ответ лучше. Так-то, Алексидемов сын! Думаю, что и тебе уже больше так не покажется, если только ты не будешь вынужден, как говорил вчера, уехать до мистерий (16), а останешься здесь и примешь посвящение.

М е н о н. Я бы остался, Сократ, если бы ты побольше разговаривал со мной вот так.

С о к р а т. У меня-то хватит охоты разговаривать с тобою об этих вещах и ради тебя, и ради меня самого, только как бы не вышло так, что я немногое смогу тебе сказать в этом роде. Впрочем, попробуй и ты исполнить обещание и сказать, что такое добродетель вообще; и перестань "делать из одной вещи многие" (17), как шутя, говорят о тех, кто что-нибудь разбивает, а скажи, что такое добродетель, сохранив ее целой и невредимой. Примеры, как это сделать, я тебе уже привел.

М е н о н. Теперь мне кажется вот что, Сократ: "Радоваться, - как говорит поэт, - прекрасному и быть способным на него" (18) - это и есть добродетель. И я говорю так же: стремиться к прекрасному и быть в силах достигнуть его - это и есть добродетель.

С о к р а т. А не утверждаешь ли ты, что стремящийся к прекрасному стремится и к благу?

М е н о н. Конечно, утверждаю.

С о к р а т. Но не выходит ли у нас, что некоторые стремятся к злу, а некоторые - к благу? Ведь не

все, по-твоему, мой милый Менон, стремятся к благу?

М е н о н. Ясно, не все.

С о к р а т. Кое-кто стремится и к злу?

М е н о н. Ну да.

С о к р а т. Что же, по твоему мнению, они думают, что зло - это благо, или же, стремясь к злу, знают, что оно есть зло?

М е н о н. По-моему, и так и сяк.

С о к р а т. Значит, ты полагаешь, что есть и такие, кто, зная, что зло есть зло, будет все-таки к

нему стремиться?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Так в чем же, по-твоему, состоит их стремление? Не в том ли, чтобы то, к чему

стремится человек, ему и досталось?

М е н о н. Так оно и есть. В чем же еще?

С о к р а т. Что же, он думает, будто зло пойдет на пользу тому, кому достанется, или же он знает, что зло вредит тому, кому выпадет на долю?

М е н о н. Есть такие, которые думают, что зло принесет пользу, а есть и такие, кто знает, что оно вредит.

С о к р а т. А те, кто, по-твоему, думает, будто зло приносит пользу, знают ли они, что оно есть зло?

М е н о н. Нет, по-моему, не знают.

С о к р а т. Значит, ясно: те, кто не знает, что такое зло, стремятся не к нему, а к тому, что кажется им благом. Так что те, кто не знает, что такое зло, и принимает его за благо, стремятся, очевидно, к благу. Верно?

М е н о н. Вероятно, так оно и есть.

С о к р а т. Ну, а те, кто, как ты утверждаешь, стремится к злу, зная, что зло вредит тому, кому выпадет на долю, понимают ли они, что сами себе принесут вред?

М е н о н. Наверняка.

С о к р а т. Но разве они не считают жалкими людьми тех, кому что-либо вредит, именно потому, что им наносится вред?

М е н о н. И это наверняка так.

С о к р а т. А жалкие разве не несчастны?

М е н о н. По-моему, несчастны.

С о к р а т. Так неужели же есть такой человек, который хочет быть несчастным и жалким?

М е н о н. Думаю, что нет, Сократ.

С о к р а т. Значит, Менон, никто не хочет зла, если не желает быть жалким и несчастным. Ведь что же иное значит "быть жалким", как не стремиться к злу и не добиваться зла для себя?

М е н о н. Как видно, ты прав, Сократ, и никто не желает себе зла.

С о к р а т. А не говорил ли ты сейчас, что желать блага и быть способным на благо - это и есть добродетель?

М е н о н. Да, говорил.

С о к р а т. Но после того что мы сказали, не получится ли, что такое желание присуще всем и потому ни один человек не лучше другого?

М е н о н. Выходит, так.

С о к р а т. Значит, ясно, что если один лучше другого, то он превосходит его способностью [к благу]?

М е н о н. Верно.

С о к р а т. Значит, по твоим словам, добродетель - это, видимо, способность достигать блага?

М е н о н. По-моему, Сократ, так именно оно и обстоит, как ты сейчас предположил.

С о к р а т. Посмотрим же, правду ли ты говоришь. Может быть, ты и прав. Значит, ты утверждаешь, что способность достигать блага - это и есть добродетель?

М е н о н. Да.

С о к р а т. А разве благом ты называешь не здоровье, или богатство, или еще что-нибудь в том же роде?

М е н о н. Конечно, это благо - накопить золота и серебра и достичь почестей и власти в государстве.

С о к р а т. Именно это, и ничто другое, считаешь ты благом?

М е н о н. Да, именно такие вещи я и имею в виду.

С о к р а т. Ладно. Копить золото и серебро - это добродетель, так говорит Менон, потомственный гость (19) великого царя. А не добавишь ли ты, Менон, говоря о такой прибыли, слова "справедливая" и "честная"? Или ты не видишь тут никакой разницы, и даже тогда, когда богатство нажито бесчестным путем, ты называешь это добродетелью?

М е н о н. Ни в коем случае, Сократ!

С о к р а т. Значит, ты называешь это пороком?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Как видно, надо, чтобы всегда и везде этой прибыли сопутствовала справедливость, рассудительность, честность или какая-либо иная часть добродетели. Если же этого нет, то она никак не будет добродетелью, даже когда достигается благо.

М е н о н. И верно: откуда без этого быть добродетели?

С о к р а т. А не приобретать ни золота, ни серебра ни для себя ни для другого, когда это несправедливо, - не будет ли тут сам отказ от прибыли добродетелью?

М е н о н. Будет, наверное.

С о к р а т. Значит, в приобретении подобных благ ничуть не больше добродетели, чем в отказе от них; добродетельно же, видимо, то, что делается по справедливости, а что чуждо всему этому, то порочно.

М е н о н. По-моему, иначе, чем ты говоришь, и не может быть.

С о к р а т. А разве мы не говорили недавно, что и справедливость, и рассудительность, и все прочее - это части добродетели?

М е н о н. Говорили.

С о к р а т. Что же, Менон, смеешься ты надо мною, что ли?

М е н о н. Как, смеюсь, Сократ?

С о к р а т. Да вот как: я только что просил тебя не мельчить и не дробить добродетель и дал примеры, как надо отвечать, а ты все это пропустил мимо ушей и говоришь мне, будто добродетель - это способность достигать блага по справедливости, а справедливость, по твоим же словам, есть часть добродетели.

М е н о н. Да, именно так.

С о к р а т: Вот и выходит из твоих слов: если все, что бы ты ни делал, делать не без доли добродетели, это и будет добродетель; ведь ты сам говоришь, что и справедливость, и прочее в таком роде - это части добродетели.

М е н о н. Что же с того?

С о к р а т. А вот что: я просил тебя сказать, что такое добродетель вообще, а ты не только не сказал этого, но и стал утверждать, будто всякое дело есть добродетель, если оно совершается не без доли добродетели, - так, словно ты уже сказал, что такое добродетель вообще, а я понял это, хоть ты и раздробил ее на части. Поэтому мне кажется, милый Менон, надо снова задать тебе тот же, первый, наш вопрос: что такое добродетель? Иначе выходит, что все, совершаемое не без доли добродетели, есть добродетель. А ведь это и утверждает тот, кто говорит, будто все, совершаемое по справедливости, есть добродетель. Или, по-твоему, не надо снова задавать того же вопроса? Уж не думаешь ли ты, будто кто-нибудь знает, что такое часть добродетели, не зная, что такое она сама?

М е н о н. Вовсе не думаю.

С о к р а т. Если ты помнишь, когда я отвечал тебе насчет очертаний, мы как бы отбросили прочь один ответ, потому что в нем шла речь о вещах искомых, по поводу которых мы еще не пришли к согласию.

М е н о н. И правильно сделали, что отбросили его прочь, Сократ.

С о к р а т. Так не думай же, мой милый, будто ты, пока мы исследуем, что такое добродетель вообще, хоть кому-нибудь объяснишь это, если, отвечая, будешь говорить о ее частях; все равно надо будет снова задать тебе вопрос: если ты так говоришь, то что же такое добродетель? Или, по-твоему,

я говорю пустое?

М е н о н. Нет, по-моему, ты верно говоришь.

С о к р а т. Вот теперь и отвечай с самого начала: что такое добродетель? Что на этот счет говорите вы оба - ты и твой приятель?

М е н о н. Я, Сократ, еще до встречи с тобой слыхал, будто ты только то и делаешь, что сам путаешься и людей путаешь. И сейчас, по-моему, ты меня заколдовал и зачаровал и до того заговорил, что в голове у меня полная путаница. И еще, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож и видом, и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое – я оцепенел (20). У меня, в самом деле, и душа оцепенела, и язык отнялся: не знаю, как тебе и отвечать. Ведь я тысячу раз говорил о добродетели на все лады разным людям, и очень хорошо, как мне казалось, а сейчас я даже не могу сказать, что она вообще такое. Ты, я думаю, прав, что никуда не выезжаешь отсюда и не плывешь на чужбину: если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя, чужеземца, немедля схватили бы как колдуна (21).

С о к р а т. Ну и ловкач же ты, Менон! Чуть было меня не перехитрил.

М е н о н. Чем же это, Сократ?

С о к р а т. Я знаю, зачем ты сравнил меня со скатом.

М е н о н. Зачем же, по-твоему?

С о к р а т. Чтобы и я тебя с чем-нибудь сравнил. Я ведь знаю, что все красавцы рады, когда их с чем-нибудь сравнивают. Это им выгодно: ведь и то, с чем сравнивают красивых, должно быть, я думаю, красивым. Но я тебе не отплачу тем же и ни с чем тебя сравнивать не стану. А о себе скажу: если этот самый скат, приводя в оцепенение других, и сам пребывает в оцепенении, то я на него похож, а если нет, то не похож. Ведь не то, что я, путая других, сам ясно во всем разбираюсь, - нет: я и сам путаюсь, и других запутываю. Так и сейчас - о том, что такое добродетель, я ничего не знаю, а ты, может быть, и знал раньше, до встречи со мной, зато теперь стал очень похож на невежду в этом деле. И все-таки я хочу вместе с тобой поразмыслить и поискать, что она такое.

М е н о н. Но каким же образом, Сократ, ты будешь искать вещь, не зная даже, что она такое?

Какую из неизвестных тебе вещей изберешь ты предметом исследования? Или если ты в лучшем случае даже натолкнешься на нее, откуда ты узнаешь, что она - именно то, чего ты не знал?

С о к р а т. Я понимаю, что ты хочешь сказать, Менон. Видишь, какой довод ты приводишь – под стать самым завзятым спорщикам! Значит, человек, знает он или не знает, все равно не может искать. Ни тот, кто знает, не станет искать: ведь он уже знает, и ему нет нужды в поисках; ни тот, кто не знает: ведь он не знает, что именно надо искать.

М е н о н. Что же, по-твоему, мой довод нехорош, Сократ?

С о к р а т. Нет, нехорош.

М е н о н. А чем, можешь ты сказать?

С о к р а т. Могу, конечно: я ведь слышал и мужчин, и женщин, умудренных в божественных делах.

М е н о н. И что же они говорили?

С о к р а т. Говорили правду, на мой взгляд, и притом говорили прекрасно.

М е н о н. Но что же именно и кто говорил тебе?

 

9.2.          «Знание как припоминание виденного в потусторонней жизни»

 

С о к р а т. Говорили мне те из жрецов и жриц, которым не все равно, сумеют ли они или не сумеют дать ответ насчет того, чем они занимаются. О том же говорит и Пиндар, и многие другие божественные поэты. А говорят они вот что (смотри, правда ли это): они утверждают, что душа человека бессмертна, и, хотя она то перестает существовать - это и называют смертью, - то снова рождается, она никогда не гибнет (22). Поэтому и следует прожить жизнь как можно более благочестиво:

Кто Персефоне пеню воздаст

За все, чем встарь он был отягчен,

Души тех на девятый год

К солнцу, горящему в вышине,

Вновь она возвратит.

Из них возрастут великие славой цари

И полные силы кипучей и мудрости вящей мужи, -

Имя чистых героев им люди навек нарекут.

А раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить (23) то, что прежде ей было известно. И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, - люди называют это познанием, - самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках: ведь искать и познавать - это как раз и значит припоминать. Выходит, не стоит следовать твоему доводу, достойному завзятых спорщиков: он сделает всех нас ленивыми, он приятен для слуха людей изнеженных, а та речь заставит нас быть деятельными и пытливыми. И, веря в истинность этой речи, я хочу вместе с тобой поискать, что такое добродетель.

М е н о н. Ладно, Сократ. Только как это ты говоришь, что мы ничего не познаем, а то, что мы называем познанием, есть припоминание? Можешь ты меня убедить в том, что это именно так?

С о к р а т. Я и раньше говорил, что ты, Менон, ловкач. Вот сейчас ты спрашиваешь, могу ли я тебя убедить, хотя я утверждаю, что существует не убеждение, а припоминание; видно, ты желаешь уличить меня в том, что я сам себе противоречу.

М е н о н. Нет, клянусь Зевсом, Сократ, я не ради этого сказал так, а только по привычке. Но если ты можешь показать мне, что это так, как ты говоришь, - покажи.

С о к р а т. Это нелегко, но ради тебя, так и быть, постараюсь. Позови-ка мне из твоей многочисленной челяди кого-нибудь одного, кого хочешь, чтобы я на нем мог тебе все показать.

М е н о н. С удовольствием. Подойди-ка сюда!

С о к р а т. Он грек? И говорит по-гречески?

М е н о н. Конечно: ведь он родился в моем доме.

С о к р а т. А теперь внимательно смотри, что будет: сам ли он станет вспоминать или научится от меня.

М е н о н. Смотрю внимательно.

С о к р а т. Скажи мне, мальчик, знаешь ли ты, что квадрат таков?

Р а б. Знаю (23а).

С о к р а т. Значит, у этой квадратной фигуры все ее стороны равны, а числом их четыре?

Р а б. Да.

С о к р а т. А не равны ли между собой также линии, проходящие через центр?

Р а б. Равны.

С о к р а т. А не могла бы такая же фигура быть больше или меньше, чем эта?

Р а б. Могла бы.

С о к р а т. Так вот если бы эта сторона была в два фута и та в два фута, то сколько было бы футов во всем квадрате? Заметь только вот что. Если бы эта сторона была в два фута, а та - в один, разве всего в нем было бы не два фута?

Р а б. Два.

С о к р а т. А когда и та сторона будет равна двум футам, разве не получится у нас дважды по два фута?

Р а б. Получится.

С о к р а т. Значит, [в этом квадрате] будет дважды по два фута?

Р а б. Верно.

С о к р а т. А сколько же это будет - дважды два фута? Посчитай и скажи!

Р а б. Четыре, Сократ.

С о к р а т. А может быть фигура вдвое больше этой, но все же такая, чтобы у нее, как и у этой, все стороны были между собою равны?

Р а б. Может.

С о к р а т. Сколько же в ней будет футов?

Р а б. Восемь.

С о к р а т. Ну, а теперь попробуй-ка сказать, какой длины у нее будет каждая сторона. У этой они имеют по два фута, а у той, что будет вдвое больше?

Р а б. Ясно, Сократ, что вдвое длиннее.

С о к р а т. Видишь, Менон, я ничего ему не внушаю, а только спрашиваю. И вот теперь он думает, будто знает, какие стороны образуют восьмифутовыи квадрат. Или, по-твоему, это не так? М е н о н. Так.

С о к р а т. Что же, знает он это?

М е н о н. Вовсе не знает!

С о к р а т. Но думает, что такой квадрат образуют вдвое увеличенные стороны?

М е н о н. Да.

С о к р а т. Теперь смотри, как он сейчас вспомнит одно за другим все, что следует вспомнить. {К мальчику} А ты скажи мне вот что. По-твоему, выходит, что, если удвоить стороны, получается удвоенный квадрат? Я имею в виду не такую фигуру, у которой одна сторона длинная, а другая короткая, а такую, у которой все четыре стороны равны, как у этой, - но только удвоенную, восьмифутовую. Вот и посмотри: тебе все еще кажется, что ее образуют удвоенные стоны?

Р а б. Да, кажется.

С о к р а т. А разве не выйдет у нас сторона вдвое больше этой, если мы, продолжив ее, добавим еще одну, точно такую же?

Р а б. Выйдет.

С о к р а т. Значит, по-твоему, если этих больших сторон будет четыре, то получится восьмифутовый квадрат?

Р а б. Получится.

С о к р а т. Пририсуем-ка к этой еще три, точно такие же стороны. Неужели, по-твоему, это и есть восьмифутовый квадрат?

 Р а б. Ну конечно.

С о к р а т. А разве не будет в нем четырех квадратов, каждый из которых равен этому, четырехфутовому?

Р а б. Будет.

С о к р а т. Выходит, какой же он величины? Не в четыре ли раза он больше первого?

Р а б. Как же иначе?

С о к р а т. Что же он, сразу и в четыре, и в два раза больше первого?

Р а б. Нет, клянусь Зевсом!

С о к р а т. Во сколько же раз он больше?

Р а б. В четыре.

С о к р а т. Значит, благодаря удвоению сторон получается площадь не в два, а в четыре раза большая?

Р а б. Твоя правда.

С о к р а т. А четырежды четыре - шестнадцать, не так ли?

Р а б. Так.

С о к р а т. Из каких же сторон получается восьмифутовый [квадрат]? Ведь из таких вот получился [квадрат], в четыре раза больший?

Р а б. И я так говорю.

С о к р а т. А из сторон вдвое меньших - четырехфутовый [квадрат]?

Р а б. Ну да.

С о к р а т. Ладно. А разве восьмифутовый [квадрат] не равен двум таким вот [маленьким квадратам] или половине этого [большого квадрата]?

Р а б. Конечно, равен.

С о к р а т. Значит, стороны, из которых он получится, будут меньше этой большой стороны, но больше той маленькой.

Р а б. Мне кажется, так.

С о к р а т. Очень хорошо; как тебе покажется, так и отвечай. Но скажи-ка мне: ведь в этой линии - два фута, а в этой - четыре, верно?

Р а б. Верно.

С о к р а т. Значит, сторона восьмифутовой фигуры непременно должна быть больше двух и меньше четырех футов?

 Р а б. Непременно.

С о к р а т. А попробуй сказать, сколько в такой стороне, по-твоему, будет футов? Р а б. Три фута.

С о к р а т. Если она должна иметь три фута, то не надо ли нам прихватить половину вот этой [двухфутовой] стороны, - тогда и выйдет три фута? Здесь - два фута, да отсюда один; и с другой стороны так же: здесь - два фута и один отсюда. Вот и получится фигура, о которой ты говоришь. Не так ли?

Р а б. Так.

С о к р а т. Но если у нее одна сторона в три фута и другая тоже, не будет ли во всей фигуре трижды три фута?

Р а б. Очевидно, так.

С о к р а т. А трижды три фута - это сколько?

Р а б. Девять.

С о к р а т. А наш удвоенный квадрат сколько должен иметь футов, ты знаешь?

Р а б. Восемь.

С о к р а т. Вот и не получился у нас из трехфутовых сторон восьмифутовый квадрат.

Р а б. Не получился.

С о к р а т. Но из каких же получится? Попробуй сказать нам точно. И если не хочешь считать, то покажи.

Р а б. Нет, Сократ, клянусь Зевсом, не знаю.

С о к р а т. Замечаешь, Менон, до каких пор он дошел уже в припоминании? Сперва он, так же как теперь, не знал, как велика сторона восьмифутового квадрата, но думал при этом, что знает, отвечал уверенно, так, словно знает, и ему даже в голову не приходила мысль о каком-нибудь затруднении. А сейчас он понимает, что это ему не под силу, и уж если не знает, то и думает, что не знает.

М е н о н. Твоя, правда.

С о к р а т. И разве не лучше теперь обстоит у него дело с тем, чего он не знает?

М е н о н. По-моему, лучше.

С о к р а т. Так разве мы нанесли ему хоть какой-нибудь вред, запутав его и поразив оцепенением, словно скаты?

М е н о н. По-моему, ничуть.

С о к р а т. Значит, судя по всему, мы чем-то ему помогли разобраться, как обстоит дело? Ведь теперь, не зная, он с удовольствием станет искать ответа, а раньше он, беседуя с людьми, нередко мог с легкостью подумать, будто говорит правильно, утверждая, что удвоенный квадрат должен иметь стороны вдвое более длинные.

М е н о н. Да, похоже, что так.

С о к р а т. Что же, по-твоему, он, не зная, но думая, что знает, принялся бы искать или изучать это - до того, как запутался, и, поняв, что не знает, захотел узнать?

М е н о н. По-моему, нет, Сократ.

С о к р а т. Значит, оцепенение ему на пользу?

М е н о н. Я думаю.

С о к р а т. Смотри же, как он выпутается из этого затруднения, ища ответ вместе со мной, причем я буду только задавать вопросы и ничему не стану учить его. Будь начеку и следи, не поймаешь ли меня на том, что я его учу и растолковываю ему что-нибудь, вместо того чтобы спрашивать его мнение. [К мальчику.] А ты скажи мне: не это ли у нас четырехфутовый квадрат? Понимаешь?

Р а б. Это.

С о к р а т. А другой, равный ему квадрат мы можем к нему присоединить?

Р а б. Конечно.

С о к р а т. А еще третий, равный каждому из них?

Р а б. Конечно.

С о к р а т. А вот этот угол мы можем заполнить, добавив точно такой же квадрат?

Р а б. Ну а как же?

С о к р а т. И тогда получатся у нас четыре равные фигуры?

 

 

Р а б. Получатся.

С о к р а т. Дальше. Во сколько раз всё вместе будет больше первого квадрата?

Р а б. В четыре.

С о к р а т. А нам нужно было получить квадрат в два раза больший, помнишь?

Р а б. Помню.

С о к р а т. Вот эта линия, проведенная из угла в угол, разве она не делит каждый квадрат пополам?

Р а б. Делит.

С о к р а т. Так разве не получатся у нас четыре равные между собой стороны, образующие вот этот [новый] квадрат?

Р а б. Верно.

С о к р а т. А теперь посмотри, какой величины он будет.

Р а б. Не знаю.

С о к р а т. Но разве каждый из четырех [малых] квадратов не разделен такой линией пополам? Так или нет?

Р а б. Разделен.

С о к р а т. Сколько же таких [треугольных] половинок будет в этом [новом] квадрате?

Р а б. Четыре.

С о к р а т. А в этом [маленьком]?

Р а б. Две.

С о к р а т. А во сколько раз четыре больше двух?

Р а б. Вдвое.

С о к р а т. Во сколько же футов у нас получился квадрат?

Р а б. В восемь футов.

С о к р а т. А из каких сторон?

Р а б. Вот из этих.

С о к р а т. Ведь это - линии, проведенные в [малых] квадратах из угла в угол?

Р а б. Ну да.

С о к р а т. Люди ученые называют такую линию диагональю. Так что если ей имя - диагональ, то ты, Менонов раб, утверждаешь, что эти диагонали образуют наш удвоенный квадрат.

Р а б. Так оно и есть, Сократ (24).

С о к р а т. Ну, как по-твоему, Менон? Сказал он в ответ хоть что-нибудь, что не было бы его собственным мнением?

М е н о н. Нет, все его собственные.

С о к р а т. А ведь он ничего не знал, мы сами говорили об этом только что.

М е н о н. Твоя правда.

С о к р а т. Значит, эти мнения были в нем самом, не так ли?

М е н о н. Так.

С о к р а т. Получается, что в человеке, который не знает чего-нибудь, живут верные мнения насчет того, чего он не знает?

М е н о н. Видимо, так.

С о к р а т. Теперь эти мнения зашевелились в нем, словно сны. А если бы его стали часто и по - разному спрашивать о том же самом, будь уверен, он в конце концов ничуть не хуже других приобрел бы на этот счет точные знания.

М е н о н. Как видно, приобрел бы.

С о к р а т. При этом он все узнает, хотя его будут не учить, а только спрашивать, и знания он найдет в самом себе?

М е н о н. Ну да.

С о к р а т. А ведь найти знания в самом себе - это и значит припомнить, не так ли? М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Значит, то знание, которое у него есть сейчас, он либо когда-то приобрел, либо оно всегда у него было?

М е н о н. Да.

С о к р а т. Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он его когда-либо приобрел, то уж никак не в нынешней жизни. Не приобщил же его кто-нибудь к геометрии? Ведь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это следует знать хотя бы потому, что он родился и воспитывался у тебя в доме.

М е н о н. Да я отлично знаю, что никто его ничему не учил.

С о к р а т. А все-таки есть у него эти мнения или нет?

М е н о н. Само собой, есть, Сократ, ведь это очевидно.

С о к р а т. А если он приобрел их не в нынешней жизни, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился [всему]?

М е н о н. И это очевидно.

С о к р а т. Не в те ли времена, когда он не был человеком?

М е н о н. В те самые.

С о к р а т. А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще не был, в нем должны жить истинные мнения, которые, если их разбудить вопросами, становятся знаниями, - не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек.

М е н о н. Разумеется.

С о к р а т. Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна (25), то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним?

М е н о н. Сам не знаю почему, Сократ, но, мне кажется, ты говоришь правильно.

С о к р а т. Мне и самому так кажется, Менон. Впрочем, иные вещи нам особенно отстаивать не придется. А вот за то, что мы, когда стремимся искать неведомое нам, становимся лучше и мужественнее и деятельнее тех, кто полагает, будто неизвестное нельзя найти и незачем искать, - за это я готов воевать, насколько это в моих силах, и словом, и делом.

М е н о н. И это, по-моему, ты очень правильно говоришь, Сократ.

9.3.          «Возвращение к вопросу о добродетели на новой основе»

 

С о к р а т. Ну, раз мы пришли к согласию насчет того, что неизвестное надо искать, то не хочешь ли попробовать общими усилиями отыскать, что же такое добродетель?

М е н о н. Очень хочу, Сократ. Но еще охотнее я исследовал бы вопрос, который задал вначале, или послушал бы, что ты сам скажешь о том, следует ли браться за дело так, словно добродетели можно выучиться, или же она присуща человеку от природы, либо достается ему на долю каким - нибудь иным образом.

С о к р а т. Если бы я мог повелевать не только собою, но и тобою, Менон, мы бы ни за что не стали исследовать, можно ли научиться добродетели или нельзя, прежде чем мы не нашли бы, что же такое сама добродетель. Но теперь, раз ты и не пытаешься повелевать собою, не желая терять свободы, а мною и пытаешься повелевать, и повелеваешь, я уступлю тебе, - что поделать? Как видно, придется исследовать, каково то, о чем мы не знаем, что оно такое. Но все же выпусти меня из-под своей власти хоть на самую малость и позволь исследовать, можно ли научиться добродетели или приобрести ее каким-либо еще путем исходя из некоей предпосылки (26). Когда я говорю "исходя из предпосылки", я имею в виду то же, что часто делают в своих исследованиях геометры (27): если одного из них кто-нибудь спросит насчет вот этого прямоугольника, можно ли треугольник с такой же, как у него, площадью вписать в круг, тот может ответить: "Я не знаю, таков ли этот прямоугольник, но считаю, что нам будет полезно для дела исходить из какой-то предпосылки. Если этот прямоугольник таков, что можно продолжить данную его сторону и вычесть из его площади площадь прямоугольника, построенного на продолженной линии, то, по-моему, получится одно, а если с ним этого сделать нельзя, то получится совсем другое. Исходя из этого предположения, я охотно скажу тебе, что у нас получится: можно ли вписать нашу фигуру в круг или нельзя". Так и мы, не зная ничего о добродетели - ни что она такое, ни какова она, - будем исследовать, можно ли ей выучиться или нет, исходя из некоей предпосылки и говоря вот так: "Если добродетель - это одна из тех вещей, которые относятся к душе, можно ли ей выучиться или нет? Прежде всего, если добродетель - это не знание, а что-то иное, можно ли ей научиться или, как мы сейчас сказали, ее припомнить? Ведь для нас теперь нет разницы в том, каким, словом пользоваться. Затем, что если ей можно все-таки выучиться? Разве не ясно каждому, что человек, обучаясь, приобретает только знания?"

М е н о н. По-моему, ясно.

С о к р а т. А если все-таки добродетель - это некое знание? Ведь тогда ей, очевидно, можно выучиться.

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Ну, в этом мы легко разобрались: если она - знание, то ей можно выучиться, а если что нибудь другое, то нет.

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Теперь, видимо, нам и надо исследовать, что такое добродетель, - знание или что нибудь иное.

М е н о н. По-моему, разобравшись в одном, надо исследовать и это.

С о к р а т. Так что же, разве, по нашим словам, добродетель - это не благо? Разве не остается в силе наша предпосылка, что она - благо?

М е н о н. Остается, конечно.

С о к р а т. Значит, если есть какое-либо благо, не причастное к знанию, то, может быть, и добродетель не есть знание; если же нет такого блага, которое не охватывалось бы знанием, то мы, предположив, что добродетель - это знание, сделаем верное предположение.

М е н о н. Так оно и есть.

С о к р а т. А разве не добродетель делает нас хорошими людьми?

М е н о н. Добродетель, конечно.

С о к р а т. А хорошие люди приносят пользу, потому что всякое благо полезно, не так ли? М е н о н. Так.

С о к р а т. И добродетель тоже полезна?

М е н о н. Из того, что мы говорили, выходит, что так.

С о к р а т. Рассмотрим по отдельности то, что нам полезно. Например, здоровье, сила, красота и богатство - все это и тому подобное мы называем полезным, не так ли?

М е н о н. Так.

С о к р а т. Но о том же самом мы говорили, что оно порой и вредит. Или это не так, по-твоему?

М е н о н. Нет, именно так.

С о к р а т. Теперь посмотри: что управляет всеми этими свойствами, когда они приносят нам пользу, и что, когда они приносят вред? Разве правильное применение не делает их полезными, а неправильное - вредными?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. А теперь рассмотрим и то, что относится к нашей душе. Называешь ли ты что-нибудь рассудительностью, справедливостью, мужеством, понятливостью, памятливостью, щедростью и так далее?

М е н о н. Называю. С

 о к р а т. Посмотри, что из этого, по-твоему, представляет собою не знание, а нечто другое, и не все ли это иногда приносит пользу, а иногда вред. Вот, например, мужество, когда оно не имеет ничего общего с разумом, а подобно простой дерзости: разве человек, если он дерзок не по разуму, не несет ущерба, а если отважен с умом, не получает пользы?

М е н о н. Конечно, так.

С о к р а т. А разве не то же самое с рассудительностью и с понятливостью? С умом и образование, и воспитание приносят пользу, а без ума - вред.

М е н о н. Да, конечно.

С о к р а т. Одним словом, разве не все, к чему стремится душа и что она претерпевает, оканчивается счастливо, если ею управляет разум, и несчастливо если безрассудство?

М е н о н. Да, как видно.

С о к р а т. Так вот, если добродетель - это нечто, обитающее в душе, и если к тому же она не может не быть полезной, то, значит, она и есть разум (28): ведь все, что касается души, само по себе не полезно и не вредно, но становится вредным или полезным благодаря разуму или по безрассудству. В согласии с этим рассуждением добродетель, коль скоро она полезна, и есть не что иное, как разум.

М е н о н. Мне тоже так кажется.

С о к р а т. Ну, а то, о чем мы сейчас говорили, - богатство и все прочее, что иногда бывает полезным, а иногда вредным? Если разум, управляя всем в нашей душе, делает ее [движения] полезными, а безрассудство делает их вредными, то разве не та же самая душа делает богатство и прочее полезным, правильно пользуясь и управляя им, а пользуясь неправильно - вредным?

М е н о н. Это верно.

С о к р а т. Но ведь правильно управляет всем этим разумная душа, а неправильно - неразумная?

М е н о н. Так оно и есть.

С о к р а т. Значит, можно сказать вообще, что в человеке все зависит от души, а в самой душе - от разума, если только душа хочет быть благою; а из сказанного нами выходит, что разум полезен. Но ведь мы говорили, что и добродетель полезна?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Значит, мы утверждаем, что разум - это добродетель, либо вся, либо часть ее?

М е н о н. По-моему, Сократ, ты очень верно говоришь.

С о к р а т. Если все это так обстоит, то люди, верно, добродетельны не от природы?

М е н о н. Видимо, нет.

С о к р а т. А ведь могло бы быть и так: если бы люди рождались хорошими, то были бы у нас знатоки, которые умели бы распознавать юношей с хорошим характером, а мы по их указанию отбирали бы таких юношей и, как золото, хранили бы их за семью печатями в Акрополе (29), чтобы их никто не испортил, потому что, войдя в возраст, они стали бы очень полезны для государства.

М е н о н. Так оно и было бы наверняка, Сократ.

С о к р а т. Но если хорошие люди становятся хорошими не от природы, то, значит, они достигают этого путем обучения?

М е н о н. По-моему, иначе и быть не может. Ведь из нашей предпосылки ясно, что если добродетель - это знание, то ей можно выучиться.

С о к р а т. Может быть, клянусь Зевсом. Ну, а вдруг наша предпосылка была неверна?

М е н о н. Но ведь только недавно нам казалось, что мы говорили правильно!

С о к р а т. А нужно, чтобы не только недавно казалось, что говорили мы правильно, но и теперь и впредь, если сказанное должно сохранять свою силу.

М е н о н. Как же так? Почему ты недоволен и сомневаешься в том, что добродетель - это знание?

С о к р а т. Сейчас скажу тебе, Менон. Мы правильно говорили, что если добродетель - знание, то ей можно выучиться, - от этого я не отрекаюсь. Но посмотри сам, не должен ли я сомневаться в том, что она - знание. Скажи-ка мне вот что. Если какой-нибудь вещи - любой, не только добродетели, - можно выучиться, то не должны ли тогда быть учители и ученики?

М е н о н. Должны, конечно.

 С о к р а т. И наоборот, если мы предположим, что нет ни учителей, ни учеников, то не будет ли тогда правильным заключение, что этой вещи выучиться нельзя?

М е н о н. Это-то верно. Но разве нет, по-твоему, учителей добродетели?

С о к р а т. Я много раз искал учителей добродетели, но не мог найти, что бы ни предпринимал. Однако я все ищу, и вместе со многими, особенно стеми, кто мне кажется особенно опытным в таком деле. Вот и сейчас, Менон, очень кстати подсел к нам Анит, - мы и его заставим искать вместе с нами, и правильно сделаем: ведь Анит, прежде всего сын Антемиона, человека мудрого и богатого, который разбогател не случайно и не благодаря чьему-нибудь подарку, как фиванец Исмений (30), получивший недавно Поликратовы сокровища (31), но благодаря собственной мудрости и усердию; к тому же он не какой-нибудь чванный, спесивый и докучливый гражданин, но муж скромный и благовоспитанный. И Анита он хорошо вырастил и воспитал, как считает большинство афинян (32), выбирающих его на самые высокие должности. Вот с такими людьми и надо исследовать, существуют ли учители добродетели или нет и какие они. А ты, Анит, помоги нам - мне и твоему гостю Менону - исследовать, какие бывают учители этого дела. Посмотри-ка вот что. Если мы захотим сделать Менона хорошим врачом, к каким учителям мы пошлем его? Не к врачам ли?

А н и т. Конечно, к врачам.

С о к р а т. А если мы захотим сделать из него хорошего кожевника, то не к кожевникам ли?

А н и т. Само собой.

С о к р а т. И во всем остальном так же?

А н и т. Конечно.

С о к р а т. А теперь опять скажи мне на этот счет вот что: если мы, желая сделать Менона врачом, отправим его к врачам, это будет, по нашим словам, правильно? А, говоря так, разве мы не утверждаем, что поступим разумно, послав его к тем, кто занимается этим искусством, - а не к тем, кто им не занимается, - и к тем, кто берет за это плату, объявляя себя учителями всех, желающих прийти к ним учиться? И разве мы пошлем его правильно не потому, что будем все это иметь в виду?

А н и т. Конечно.

С о к р а т. А с игрою на флейте, да и со всем прочим разве не то же самое? Ведь будет большой глупостью, если желающие сделать кого-нибудь флейтистом не захотят послать его к тем, кто обещает обучить его этому искусству и берет плату, а отдадут это дело в другие руки и будут добиваться, чтобы ученик научился у тех, кто и не выдает себя за учителей и ни единого человека не обучает науке, которой, по нашему мнению, должен у них обучиться посланный нами. Как тебе кажется, не большая ли это нелепость?

А н и т. Нелепость, клянусь Зевсом, да к тому же еще и невежество!

С о к р а т. Очень хорошо. А теперь, Анит, мы можем держать с тобой совет насчет вот этого твоего гостя Менона. Ведь он, Анит, уже давно твердит мне, что стремится к мудрости и добродетели, благодаря которой люди хорошо управляют домом и городом, заботятся о своих родителях, умеют принять и отпустить сограждан и чужестранцев так, как это подобает достойному человеку. Вот и посмотри, к кому нам для обучения такой добродетели послать его, чтобы это было правильно. Разве из того, что мы сейчас говорили, не ясно, что к тем, кто провозглашает себя учителями добродетели, доступными любому из греков, желающему учиться, и берут за учение установленную ими самими плату?

А н и т. Кого же ты имеешь в виду, Сократ?

С о к р а т. Ты и сам знаешь, что это те, кого люди зовут софистами.

А н и т. О Геракл! И не поминай их, Сократ! Не дай бог, чтобы кто-нибудь из моих родных или домашних, или друзей, здешних или иноземных, настолько сошел с ума, чтобы идти к ним себе на погибель, - потому что софисты - это очевидная гибель и порча для тех, кто с ними водится (33).

С о к р а т. Что ты говоришь, Анит? Значит, они - единственные из всех, кто утверждает, будто могут сделать людям добро, - настолько отличаются от остальных, что не только не приносят пользы, как прочие, но и совсем наоборот - губят тех, кого им отдали? И за это еще открыто берут деньги? Уж не знаю, как тебе поверить. Я, например, знаю, что один Протагор этакой мудростью нажил больше денег, чем Фидий, создавший такие славные и красивые вещи, и еще, десять ваятелей в придачу. Чудеса ты рассказываешь, Анит! Если те, что чинят старую обувь или латают плащи, и тридцати дней не могли бы незаметно для всех возвращать эту обувь или плащи в худшем, чем брали их, виде и немедля померли бы с голоду, когда бы так поступали, как мог Протагор больше сорока лет незаметно для всей Эллады портить тех, кто с ним имел дело, и отпускать их назад худшими, чем принял? Умер он, по-моему, лет семидесяти и лет сорок занимался своим искусством. И все это время не покидала его добрая слава, которая живет и до нынешнего дня; да и не одного Протагора, но и многих других тоже - и тех, кто родился раньше него, и тех, кто и сейчас еще жив. Как же мы скажем, исходя из твоих слов - намеренно они обманывают и губят юношей или делают это, сами того не зная? И не признаем ли мы так безумными тех, кого некоторые провозглашают мудрейшими из людей?

А н и т. Вовсе они не безумны, Сократ, скорее уж безумны те юноши, что дают им деньги; еще безумнее родственники, вверяющие им этих юношей, а всех безумнее города, позволяющие им въезжать и не изгоняющие любого, кто возьмется за такое дело, будь он хоть чужеземец, хоть гражданин.

С о к р а т. Уж не обидел ли тебя, Анит, кто-нибудь из софистов, что ты так зол на них?

А н и т. Нет, клянусь Зевсом: я ведь и сам ни с одним из них не имел дела и близким своим ни за что не позволил бы.

С о к р а т. Так ты вовсе и не знаешь этих людей?

А н и т. И не дай бог узнать!

С о к р а т. Так как же ты, милейший, можешь разобраться, что в этом деле есть хорошего и что плохого, если ты вовсе и не знаешь его?

А н и т. Легче легкого! Уж в них-то я разбираюсь, каковы они, знаю я их или нет, все равно.

С о к р а т. Ты, верно, прорицатель, Анит? Ведь из того, что ты сказал, мне не понять, как ты мог разобраться в них иначе. Но мы хотим узнать не о тех, у которых Менон стал бы хуже, если бы к ним пришел, - пусть это будут даже софисты, если желаешь,- нет, ты назови нам тех (сделай доброе дело своему потомственному другу Менону) и укажи тех, к кому в таком большом городе должен он пойти, чтобы сподобиться той добродетели, о которой я только что говорил.

А н и т. А почему ты сам не указал ему их?

С о к р а т. Я-то назвал тех, кого считал учителями подобных вещей, но по твоим словам выходит, что говорил я пустое; а ты, может быть, и дело говоришь. Однако сейчас твоя очередь сказать ему, к кому из афинян он должен пойти. Назови, кого захочешь.

А н и т. Зачем ему имя одного человека? С кем бы из достойных афинян он ни встретился, любой поможет ему стать лучше, если только он захочет слушаться - не то, что софисты.

С о к р а т. А что же, все эти достойные люди сами собой стали такими, ни от кого не учась, и при этом они способны других обучить тому, чему не учились сами?

А н и т. Я считаю, что они обучились у достойных людей, которые жили раньше них. Или, по - твоему, мало рождалось в нашем городе доблестных мужей?

С о к р а т. По-моему, Анит, здесь и сейчас много людей, доблестных в гражданских делах, и прежде их было не меньше. Но вот были ли они также хорошими учителями добродетели? Ведь об этом у нас идет речь, а не о том, есть ли здесь хорошие люди, и не о том, были ли они прежде. Мы давно уже исследуем, можно ли научиться добродетели. А, исследуя это, мы выясняем также, умели ли хорошие люди - и нынешние, и прежние - передать другому ту добродетель, благодаря которой сами они были хороши, или же ее невозможно ни передать другому человеку, ни воспринять друг от друга (34). Вот над чем мы давно уже бьемся с Меноном. И ты тоже исследуй это, исходя из сказанного тобою. Согласен ты, что Фемистокл был человек доблестный?

А н и т. Еще бы! Намного доблестнее всех.

С о к р а т. Значит, если уж кто был хорошим учителем добродетели, так это он?

А н и т. Я думаю, так, если только он хотел.

С о к р а т. Неужели же ты думаешь, будто он не хотел, чтобы другие стали достойными людьми, а особенно его собственный сын? Или, по-твоему, он завидовал сыну и нарочно не передал ему ту добродетель, которой славился сам? Разве ты не слышал, что Фемистокл воспитал своего сына Клеофанта (35) отличным наездником? Он умел прямо стоять на лошади и стоя бросать с нее дротики и вытворял еще немало чудес - и все это преподал ему отец, умудрив его, насколько это вообще под силу хорошим учителям. Разве ты не слыхал об этом от стариков?

А н и т. Слыхал.

С о к р а т. Значит, его сына нельзя было обвинить в том, что он дурен по природе? А н и т. Как видно, нельзя.

С о к р а т. А что с того? Слышал ли ты от кого-нибудь - хоть старого, хоть молодого, - что Клеофант, сын Фемистокла, был доблестен и мудр в том же, в чем и его отец?

А н и т. Не слыхал.

С о к р а т. Значит, если только добродетели можно обучиться, нам остается думать, что Фемистокл хотел всему обучить своего сына, но не желал, чтобы в той мудрости, которой сам он был мудр, сын превзошел хотя бы своих соседей?

А н и т. Как видно, не желал, клянусь Зевсом.

С о к р а т. Вот тебе, каков был этот великий учитель добродетели, которого и ты признал одним из лучших среди наших предков. Возьмем теперь другой пример - Аристида, сына Лисимаха (36). Согласен ты, что это был доблестный человек?

А н и т. Согласен совершенно.

С о к р а т. Не правда ли, и он дал своему сыну Лисимаху наилучшее среди афинян воспитание, насколько это было под силу учителям, но разве сделал он из него человека более доблестного, чем любой другой? С Лисимахом ты сам имел дело и видел, каков он. Или возьми, если хочешь, Перикла, человека совсем уж выдающейся мудрости: ты ведь знаешь, что он воспитал двоих сыновей, Парала и Ксантиппа (37)?

А н и т. Знаю.

С о к р а т. И ты сам знаешь, что их обоих он обучил верховой езде, так что в ней они не уступают остальным афинянам, и в мусических искусствах, и в гимнастике, и во всем, причастном к искусству, он подготовил их так, что они никому не уступят. Так неужели же он не захотел сделать их доблестными? Я думаю, хотел, да только обучиться этому, видно, нельзя. А чтобы ты не думал, будто неспособными в этом деле оказались лишь немногие, и притом самые скверные, из афинян, вспомни, что Фукидид (38) воспитал двоих сыновей, Мелесия и Стефана (39), и дал им отличное образование, и в борьбе они превосходили всех афинян, потому что одного он отдал в обучение Ксанфию, другого - Эвдору, а те считались тогда лучшими борцами. Или ты забыл об этом?

А н и т. Нет, я и об этом слыхал.

С о к р а т. Значит, ясно: всему, что требует затрат на обучение, Фукидид своих сыновей обучил, но вот как стать хорошими людьми, - а на это расходоваться не надо,-он их не научил (если только этому вообще можно обучить). Но может быть, Фукидид был человек заурядный и не имел множества друзей среди афинян и союзников? Нет, он был и знатен, и могуществен в нашем государстве и среди прочих греков, так что, если бы добродетели можно было обучать, он позаботился бы найти кого-нибудь среди наших земляков или чужеземцев, кто сделал бы его сыновей доблестными, раз уж ему самому попечение о делах государства не оставляло досуга. Вот и получается, милый мой Анит, что, как видно, добродетели научить нельзя.

А н и т. Что-то, по-моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушаться, я бы советовал тебе поостеречься. Может быть, в другом городе тоже легче делать людям зло, чем добро, а здесь и подавно. Впрочем, я думаю, ты и сам это знаешь (40).

С о к р а т. Мне кажется, Менон, что Анит рассердился. Да я и не удивляюсь: он, во-первых, считает, что я порочу всех этих людей, а, во-вторых, полагает, что и сам относится к их числу. Однако если он узнает, что это значит - порочить людей, то перестанет сердиться (теперь-то он этого еще не знает). А ты мне скажи, ведь и у вас есть достойные люди?

М е н о н. Есть, конечно.

С о к р а т. Так что же, станут они по своему желанию учителями юношей, согласятся ли признать себя учителями, а добродетель - доступной изучению? М е н о н. Ни за что, клянусь Зевсом, Сократ! Иногда ты услышишь от них, что добродетели можно научить, иногда - что нельзя.

С о к р а т. Что же, мы признаем их учителями, если они даже в этом не согласны друг с другом?

М е н о н. По-моему, Сократ, не признаем.

С о к р а т. Так как же? Уж не софисты ли, по-твоему, учители добродетели только потому, что единственные из всех объявляют себя учителями?

М е н о н. Вот за то, Сократ, я и люблю больше всего Горгия, что от него никогда не услышишь таких обещаний: он ведь и сам смеется, когда слышит, как другие это обещают. Он думает, что следует делать человека искусным в речах.

С о к р а т. Значит, ты считаешь, что и софисты не учители?

М е н о н. Не могу тебе сказать, Сократ. Тут со мной то же самое, что с остальными: иногда мне кажется, что да, иногда - нет.

С о к р а т. А ты знаешь, что не только тебе и другим государственным людям иногда кажется, что добродетели можно научиться, иногда - что нельзя, но и у поэта Феогнида (41) ты найдешь то же самое? М е н о н. В каких стихах?

С о к р а т. В элегиях, там, где у него сказано: С этими пищу дели и питье, и сиди только с ними, И одобренья ищи тех, кто душою велик. От благородных и сам благородные вещи узнаешь, С злыми погубишь и тот разум, что есть у тебя (42). Видишь, здесь он говорит о добродетели так, будто ей можно научиться.

М е н о н. Это ясно.

С о к р а т. А в другом месте, немного дальше, он говорит примерно так: Если б умели мы разум создать и вложить в человека, То, считает он, Много бы выпало им очень великих наград, - тем, кто сумел бы это сделать. И дальше он говорит: То у хороших отцов злых не бывало б детей: Речи разумные их убеждали б; однако на деле, Как ни учи, из дурных добрых людей не создашь (43). Понимаешь, здесь он сам - и о том же самом - говорит совсем наоборот.

М е н о н. И это ясно.

С о к р а т. Что ж, можешь ты назвать какое-нибудь другое дело, в котором тех, кто именует себя учителями, не только не признавали бы за учителей, но и считали бы негодяями и невеждами именно в том, чему они берутся обучать, те же, кого признают людьми достойными, иногда говорили бы, что этому делу можно научить, иногда - что нельзя? Разве тех, кто сами в чем-нибудь путаются, ты назовешь настоящими учителями этого дела?

М е н о н. Ни за что, клянусь Зевсом.

С о к р а т. Ну, а если ни софисты, ни достойные люди не будут учителями этого дела, то не ясно ли, что и все остальные тоже не будут?

М е н о н. По-моему, так.

С о к р а т. А раз нет учителей, то нет и учеников?

М е н о н. Я думаю, так оно и есть, как ты говоришь.

С о к р а т. Но разве мы с тобой не согласились, что, раз нет ни учителей какого-нибудь дела, ни учеников, значит, ему нельзя научиться?

М е н о н. Да, так мы и говорили.

С о к р а т. Выходит, что нигде нет учителей добродетели?

М е н о н. Да.

С о к р а т. А раз нет учителей, то нет и учеников?

 М е н о н. Конечно. С о к р а т. Значит, добродетели нельзя научиться?

М е н о н. Кажется, нельзя, если только мы правильно вели исследование. Так что я удивляюсь, откуда берутся хорошие люди и каким образом могли они стать такими?

С о к р а т. Как видно, Менон, и я и ты - оба мы люди никудышные, и мало чему научил тебя Горгий, а меня - Продик. Прежде всего, нам надо взглянуть на самих себя и поискать, кто бы мог каким-нибудь способом сделать нас лучше. Я, когда говорю так, имею в виду наше исследование: ведь мы самым смехотворным образом упустили, что люди поступают хорошо и правильно, руководствуясь не только приобретенными знаниями. А без этого нам и не удастся, пожалуй, узнать, каким образом они становятся хорошими.

М е н о н. Что ты имеешь в виду, Сократ?

С о к р а т. А вот что. Хорошие люди должны непременно приносить пользу, иначе и быть не может, - это мы с тобой установили верно, не так ли?

М е н о н. Да.

С о к р а т. А что приносить пользу они будут в том случае, если станут правильно вести наши дела, - это мы тоже установили наверняка?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Но вот что нельзя правильно вести их, не будучи разумным, мы, видно, установили неверно.

М е н о н. Что же, по-твоему, значит "правильно"?

С о к р а т. А вот что. Если кто-нибудь, зная дорогу в Ларису или куда угодно еще, пойдет сам и поведет других, то ведь он поведет их хорошо и правильно, не так ли?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. А если кто-нибудь правильно предполагает, где эта дорога, но никогда не ходил по ней и не знает ее, то разве не сможет и он правильно повести других?

М е н о н. Сможет, конечно.

С о к р а т. Значит, поскольку у него есть о чем-нибудь правильное мнение, - а не знание (44), как у другого, - то он, догадываясь об истине, но не познав ее умом, будет вести других не хуже, чем тот, кто ее познал.

М е н о н. Ничуть не хуже, Сократ.

С о к р а т. Выходит, истинное мнение ведет нас к правильным действиям ничуть не хуже, чем разум. Это-то мы сейчас и упустили из виду, когда рассуждали о добродетели, какова она, и говорили, что разум один ведет к правильным действиям: ведь к этому ведет и истинное мнение.

М е н о н. Наверное, так.

С о к р а т. Значит, правильное мнение приносит не меньше пользы, чем знание.

М е н о н. Но не вполне, Сократ: обладающий знанием всегда попадет в цель, а обладающий правильным мнением, когда попадет, а когда и промахнется.

С о к р а т. Что ты говоришь? Разве тот, чье мнение всегда верно, не всегда попадает в цель, пока его мнения правильны?

М е н о н. Это так, без сомнения, Сократ. Вот я и удивляюсь, почему же, если это так, знание ценится куда выше правильного мнения и почему знание - это одно, а мнение - совсем другое.

С о к р а т. Ты сам знаешь, почему ты удивляешься, или мне сказать?

М е н о н. Скажи лучше ты.

С о к р а т. Потому что ты никогда не обращал внимания на Дедаловы статуи (45), впрочем, может быть, у вас их и нет.

М е н о н. К чему ты это говоришь?

С о к р а т. Да ведь и они, когда не связаны, убегают прочь, а когда связаны, стоят на месте.

М е н о н. Ну и что же?

С о к р а т. А то, что владеть этими творениями, если они свободны, мало проку, как и владеть человеком, склонным к побегам: все равно они на месте не останутся. А вот иметь их, если они связаны, весьма ценно: уж очень хороши эти изваяния. Для чего я это говорю? Я имею в виду истинные мнения: истинные мнения тоже, пока они остаются при нас, вещь очень неплохая и делают немало добра; но только они не хотят долго оставаться при нас, они улетучиваются из души человека и потому не так ценны, пока он их не свяжет суждением о причинах. А оно и есть, друг мой Менон, припоминание, как мы с тобой недавно установили. Будучи связанными, мнения становятся, во-первых, знаниями и, во-вторых, устойчивыми. Поэтому-то знание ценнее правильного мнения и отличается от правильного мнения тем, что оно связано.

М е н о н. Клянусь Зевсом, Сократ, похоже, что это так.

С о к р а т. Да я и сам говорю это, - не то чтобы зная, а скорее предполагая и пользуясь уподоблением. Но вот что правильное мнение и знание - вещи разные, я, кажется, берусь утверждать без всяких уподоблений; ведь если уж я о чем сказал бы, что знаю это - а сказал бы я так не о многом, - то уж это я причислю к вещам, которые я действительно знаю.

М е н о н. И будешь прав, Сократ.

С о к р а т. Ну, а разве неверно, что истинное мнение, если им руководствоваться, выполняя любое дело, поможет ничуть не хуже знания?

М е н о н. Нет, тут ты тоже, как видно, говоришь правду.

С о к р а т. И правильное мнение ничуть не хуже знания и не менее полезно в делах, и человек, обладающий правильным мнением, ничуть не хуже обладающего знанием?

М е н о н. Так оно и есть.

С о к р а т. А мы установили, что хороший человек приносит нам пользу.

М е н о н. Ну да.

С о к р а т. Но так как не только благодаря знанию хорошие люди бывают хорошими и приносят пользу государству, но и благодаря правильному мнению, и так как ни то ни другое - ни знание, ни правильное мнение - не дается людям от природы и не приобретается... Или, по-твоему, одно из них дается от природы?

М е н о н. Нет, нет.

С о к р а т. Если не от природы, то и хорошие люди хороши не от природы. М е н о н. Конечно.

С о к р а т. А раз не от природы, то мы потом стали исследовать, можно ли этому научиться.

М е н о н. Ну да.

С о к р а т. И не показалось ли нам, что можно, если добродетель - это разум?

М е н о н. Показалось.

С о к р а т. И наоборот, если ей можно научиться, значит, добродетель - это разум? М е н о н. Так и было.

С о к р а т. И если бы были учители добродетели, то ей можно было бы научиться, а поскольку их нет, то нельзя?

М е н о н. Так оно и есть.

С о к р а т. Но мы установили, что учителей добродетели нет.

М е н о н. Да.

С о к р а т. И установили, что ей нельзя научиться и что она вовсе не разум.

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Но все же согласились, что добродетель - вещь хорошая?

М е н о н. Согласились.

С о к р а т. А хорошо и полезно то, что правильно руководит нами?

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Но есть только две вещи, которые правильно руководят нами, - истинное мнение и знание; человек, обладающий тем и другим, руководствуется правильно. Если что происходит по счастливой случайности, - тем руководит не человек; если же сам человек приведет правильно к цели, то лишь благодаря истинному мнению или знанию.

М е н о н. И мне так кажется.

С о к р а т. Но если добродетели нельзя научиться, получается, что она вовсе не есть знание?

М е н о н. Очевидно, нет.

С о к р а т. А из двух названных нами хороших и полезных вещей одна слишком скоро исчезает, да и другая - знание - не руководит государственными делами.

М е н о н. Видимо, нет.

С о к р а т. Значит, не с помощью мудрости и не как мудрецы руководят государствами люди вроде Фемистокла и других, о которых тут говорил Анит. Потому то и не удается им сделать других подобными себе, что они стали такими, как есть, не благодаря знанию.

М е н о н. Наверное, все это так, как ты говоришь, Сократ.

С о к р а т. А если не благодаря знанию, то только благодаря правильным мнениям люди государственные ведут свои города по правильному пути; разумом же они совсем не отличаются от прорицателей и боговдохновенных провидцев: ведь и те в исступлении говорят правду, и очень часто, но сами не ведают, что говорят.

М е н о н. Надо полагать, так оно и есть.

С о к р а т. И разве не будет справедливо, Менон, назвать божественными тех людей, которые, хоть и не обладают разумом, достигают великого успеха во многом из того, что делают и говорят?

М е н о н. Конечно, будет.

С о к р а т. Значит, мы правильно назовем людьми божественными тех, о ком только что говорили, - прорицателей и провидцев и всякого рода творцов; и не с меньшим правом мы можем назвать божественными и вдохновенными государственных людей: ведь и они, движимые и одержимые от бога (46), своим словом совершают много великих дел, хотя и сами не ведают, что говорят.

М е н о н. Конечно.

С о к р а т. Да и женщины, Менон, именуют хороших людей божественными, и спартанцы, когда восхваляют доблестного мужа, говорят о нем: "Это - человек божественный".

М е н о н. И ясно, что они правы, когда так говорят. А вот наш Анит злится на тебя, Сократ, за то, что ты так говоришь.

С о к р а т. Об этом, Менон, мне мало заботы, с ним мы еще побеседуем. А коль скоро мы с тобой на протяжении всей нашей беседы искали хорошо и говорили верно, то получается, что нет добродетели ни от природы, ни от учения, и если она кому достается, то достается по божественному уделу, помимо разума, - разве что найдется среди государственных людей такой, который и другого может сделать государственным человеком. Если бы он нашелся, то о нем можно было бы сказать, что он среди живых почти то же самое, что Тиресий (47), по словам Гомера, среди мертвых: ведь о нем поэт говорит, что "он лишь с умом, все другие безумными тенями веют". Такой человек был бы среди нас, как подлинный предмет среди теней, если говорить о добродетели.

М е н о н. Золотые твои слова, Сократ!

С о к р а т. Из этого нашего рассуждения стало ясно, Менон, что если нам достается добродетель, то достается она по божественному уделу, а узнаем мы это как следует тогда, когда, прежде чем искать, каким образом достается человеку добродетель, мы попробуем выяснить, что такое добродетель сама по себе. Теперь мне пора идти, а ты убеди в том, в чем сейчас сам убедился, своего приятеля Анита, чтобы он стал мягче: ведь если ты его убедишь, это и афинянам будет на пользу.

   ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

 

Итак, можно ли считать философское наследие Платона артистическим философствованием, местами гениально прозорливым, однако лишенным систематической строгости и методически исчерпывающей полноты? О большинстве диалогов, за исключением Тимея и Законов, действительно, можно сказать, что построение их прихотливо, логика изложения определяется скорее художественными или пропедевтическими задачами, нежели логикой философского предмета. Тем не менее, об отсутствии системы в философском наследии Платона не может быть и речи. Внимательное изучение Платоновского корпуса показывает, что в нем всесторонне и полно выражена тщательно проработанная философская концепция, диалектически изощренная и, что самое замечательное, свободная от догматической косности и окостенелости.

Душа платоновского идеализма учение о Благе. Из платоновской философии вошло в культурный обиход человечества не только понятие идеи, но и понятие идеала. Идеализм Платона идеализирующее учение. Прежде всего, Платон идеализирует познавательную деятельность человека. Платоновская гносеология менее всего хлопочет об адекватности человеческих познаний познаваемому миру, главное в познании усмотрение перспективы движения к совершенству. Познание постигает вещи только тогда, когда оно постигает меру возможного совершенства каждой вещи, ее идеал, а также место этого идеала в Едином Благе Бытия. Соединение в одной высшей идее Блага, Бытия и Единого обусловило сквозное единство этического, космологического и гносеологического уровней его философского учения. Сущность человека, согласно этому учению, заключается в безостановочном устремлении к познанию совершенства бытия, своего собственного совершенства, своего идеала, и тем самым к самоусовершенствованию. Подобным же образом Платон идеализирует природу мироздания, общественный порядок, да и все, к чему прикасается его мысль. Философия, по Платону, начинается с удивления, а держится и питается любовью, любовью к идеалу и к любому объекту мысли как к возможности идеала.

Философия Платона не раз возрождалась на протяжении истории под именем платонизма. Этим именем называется всякое учение, которое в основание бытия кладет идеальные сущности, в основу познания интеллектуальное усилие, отправляющееся от интуиции, в опыте имеющее лишь результат, но не источник, а в этике проповедующее превосходство вечных ценностей над заботой и злобой дня.

В политике это выражается в примате общегосударственных интересов перед частными; закон подчинения гражданина государству понимается как справедливость и становится залогом спасения и будущего блаженства каждой человеческой души.

В логике это означает превосходство общего над единичным и более общего над менее общим, в гносеологии суверенитет понятия и приоритет его перед чувственным опытом. Истина это закон подчинения знания идее.

Тем не менее, философия Платона это не философия приоритетов, это философия меры. Крайности Платона это не области существования, а пределы понимания. Истина бытия и понимания каждой вещи и ее идеи определяется как мера. Мера это количественно определенное среднее, узел связи двух крайностей многого и единого, частного и целого, единичного и общего, соотношение которых в их смеси определяется числом. Число это то, что объединяет физическое существование космоса и метафизическое бытие идей. Самое конечное единство определяется числом единица. Отношения любой из идей к идее единого составляет меру и число этой идеи. Мера и число вещи это отношение наличного соотношения между соединившимися в ней крайностями к тому, которое задано ей идеей. Мир вещей, таким образом, от мира идей отличается тем, что у идеи свое число, целое, а у вещи всегда дробное, знаменатель которого может увеличиваться или сокращаться, обнаруживая меру совершенства вещи; мир вещей именуется миром становления, поскольку каждая вещь в нем находится в движении, направленном к совершенствованию, к сокращению разрыва между действительностью и истиной. Вещь всегда лишь становится тем, что есть ее идея, путь ее становления бесконечен, а разрыв между совершенствующимся и совершенством всегда сохраняется, ибо отягощенная несовершенством индивидуальности вещь всегда чуть-чуть не-до-идея, как бы ни блистала она соразмеренностью, добротностью и красотой.

Платон - первый в Европе последовательный представитель объективного идеализма, основатель этой философии. Объективный идеализм Платона есть учение о самостоятельном существовании идей как общих и родовых понятий. Платон всю жизнь проповедовал всеобщую гармонию. Когда Платон захотел очертить предмет своей эстетики, он назвал её ни больше, ни меньше, как любовью. Платон считал, что только любовь к прекрасному открывает глаза на это прекрасное и что только понимаемое как любовь знание есть знание подлинное. Гармония человеческой личности, человеческого общества и всей окружающей человека природы - вот постоянный и неизменный идеал Платона в течение всего его творческого пути.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

 

1. Аналитическая философия: Учебное пособие // Под ред. М. В. Лебедева, А.З. Черняка - Москва.: РУДН, 2006. – 740 с.

2. Бородай Т. Ю. Рождение философского понятия. Бог и материя в диалогах Платона - Москва.: Изд. Савин С. А., 2008. – 284 с.

3.Бородай Т. Ю. Платон // Античная философия: Энциклопедический словарь - Москва.: Прогресс-Традиция, 2008.- 565-574 с.

4. Введение в философию: Учебное пособие // Под ред. И. Т. Фролов и др. - Москва.: Республика, 2006. – 623 с.

5. Геворкян А. Т. Тайна Платона: текст лекций – Санкт - Петербург: Аналитик, 2008. – 159 с.

6. История философии: Учебник // Под рад. П. В. Алексеева - Москва.: ТК Велби Проспект, 2007. – 240 с.

7. Кондрашев В. А. Новейший философский словарь - Москва.: Феникс, 2006.- 197 с.

 

Просмотрено: 0%
Просмотрено: 0%
Скачать материал
Скачать материал "Доклад на тему «Античная философия. Философия Платона»."

Методические разработки к Вашему уроку:

Получите новую специальность за 3 месяца

Главный бухгалтер

Получите профессию

Няня

за 6 месяцев

Пройти курс

Рабочие листы
к вашим урокам

Скачать

Скачать материал

Найдите материал к любому уроку, указав свой предмет (категорию), класс, учебник и тему:

6 668 194 материала в базе

Скачать материал

Другие материалы

Конспект на тему: «Как правильно выбрать свою будущую профессию»
  • Учебник: «Технология. 10-11 класс», Симоненко В.Д., Очинин О.П., Матяш Н.В.
  • Тема: §1. Понятие профессиональной деятельности. Структура и организация производства 
  • 19.01.2022
  • 194
  • 0
«Технология. 10-11 класс», Симоненко В.Д., Очинин О.П., Матяш Н.В.

Вам будут интересны эти курсы:

Оставьте свой комментарий

Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.

  • Скачать материал
    • 19.01.2022 4448
    • DOCX 110.3 кбайт
    • 47 скачиваний
    • Оцените материал:
  • Настоящий материал опубликован пользователем Шушкова Анастасия Михайловна. Инфоурок является информационным посредником и предоставляет пользователям возможность размещать на сайте методические материалы. Всю ответственность за опубликованные материалы, содержащиеся в них сведения, а также за соблюдение авторских прав несут пользователи, загрузившие материал на сайт

    Если Вы считаете, что материал нарушает авторские права либо по каким-то другим причинам должен быть удален с сайта, Вы можете оставить жалобу на материал.

    Удалить материал
  • Автор материала

    Шушкова Анастасия Михайловна
    Шушкова Анастасия Михайловна
    • На сайте: 2 года и 4 месяца
    • Подписчики: 0
    • Всего просмотров: 2200827
    • Всего материалов: 1713

Ваша скидка на курсы

40%
Скидка для нового слушателя. Войдите на сайт, чтобы применить скидку к любому курсу
Курсы со скидкой

Курс профессиональной переподготовки

Менеджер по туризму

Менеджер по туризму

500/1000 ч.

Подать заявку О курсе

Мини-курс

Создание контента и заработок в онлайн среде: регулирование, продвижение и монетизация

4 ч.

780 руб. 390 руб.
Подать заявку О курсе
  • Сейчас обучается 246 человек из 62 регионов
  • Этот курс уже прошли 69 человек

Курс повышения квалификации

Современные образовательные технологии в работе педагога-психолога в ДОУ

36 ч. — 180 ч.

от 1700 руб. от 850 руб.
Подать заявку О курсе
  • Этот курс уже прошли 67 человек

Курс профессиональной переподготовки

Организация деятельности по водоотведению и очистке сточных вод

Специалист по эксплуатации очистных сооружений водоотведения

300 ч.

6500 руб. 3600 руб.
Подать заявку О курсе
  • Этот курс уже прошли 28 человек

Мини-курс

Организация и планирование воспитательной работы в СПО

6 ч.

780 руб. 390 руб.
Подать заявку О курсе

Мини-курс

Состав и анализ финансовой отчетности

5 ч.

780 руб. 390 руб.
Подать заявку О курсе

Мини-курс

Работа с детьми с особыми образовательными потребностями

10 ч.

1180 руб. 590 руб.
Подать заявку О курсе
  • Сейчас обучается 350 человек из 63 регионов
  • Этот курс уже прошли 183 человека