Литературная гостиная "Словарь войны запомнившие дети"

Литературная гостиная по творчеству амурских писателей и поэтов

«Словарь войны запомнившие дети»

Пояснительная записка.

Вопрос воспитания подрастающего поколения – один из центральных вопросов педагогики. Очевидно, что полноценный гражданин должен не просто знать историю, традиции и обычаи своей страны, но и уважать свою родину и людей, на ней живущих, преумножать славу отечества.

Память о Великой Отечественной войне является мощнейшим объединяющим фактором для представителей разных народов и разных поколений, живущих на территории РФ. Однако с сожалением можно отметить, что знания учащихся об этой войне с каждым годом становятся всё более скудными и поверхностными: в лучшем случае ребята знают лишь о великих сражениях этой войны, о маршалах Победы. Редко кто из учеников задумывается о жизни тыла в 1941 – 1945 гг. и может рассказать о войне с Японией. А ведь известно, что на территории Дальнего Востока не было немецких оккупантов и, соответственно, решающих сражений с ними. Таким образом, у школьников может сложиться превратное представление о диаметрально противоположных условиях жизни в разных регионах огромной страны в военное время.

Проблема усугубляется и тем, что программа выпускного класса по литературе перегружена и на чтение произведений о Великой Отечественной войне выделяется чудовищно мало часов. За рамками школьной программы оказываются произведения амурских писателей о войне, в которых содержатся ценные сведения о жизни в глубоком тылу. Важно отметить, что авторы этих произведений в большинстве являются детьми войны. Таким образом, обращение к произведениям и мемуарам Б. Машука, Г. Верхотуровой, В. Глотова, О. Маслова и других позволит современным детям взглянуть на войну глазами их сверстников – очевидцев этих событий, что вероятно будет иметь более выраженный эмоциональный эффект, а, как известно, всё, что эмоционально окрашено, запоминается более прочно.

Сценарий

Ведущий 1: Здравствуйте, уважаемые гости! Совсем скоро наша страна отметит очередную годовщину победы в Великой Отечественной войне. Всё больше времени отделяет нас от войны 1941 – 1945 годов, всё меньше мы знаем о нём. Поэтому сегодня мы решили напомнить вам о той цене, которую заплатила наша страна за победу.

Чтец 1 декламирует отрывок из поэмы А.Л. Курако «Русь Святая»:

Куда ни кинь широким взором –

Повсюду русская земля –

Леса, озёра, реки, горы,

Моря, равнины и поля…

О Русь! Тебе пою я славу!

И низко в пояс поклонюсь,

Откуда ж ты берёшь начало,

Великая, Святая Русь?

О том, как много ты страдала,

Святая Русская земля,

Как много горя ты познала –

Гласит история твоя [7, с. 53].

Ведущий 2: За годы войны Советский Союз потерял около 27 млн. человек, большая часть из которых – мирное население, в том числе женщины и дети. О тяготах, выпавших на долю нашего народа, написано немало художественных произведений и мемуаров. Например, «Горькие шанежки» Б. Машука, «Горькие годы» Г. Тарасовой, «Моя война» С. Повного, «Память сердца» Н. Вайсман и др. А сколько о войне написано пронзительных стихов – не перечесть.

Чтец 2 декламирует стихотворение В. Попова «Июнь»

Июнь. Зловещие раскаты.

Беда пришла в наш дом. Война!

Путь заслоняя супостату,

На битву шла моя страна.

Оставив семьи, нивы, хаты,

Оставив сёла, где жилось,

Мужчины наши шли в солдаты.

Так испокон уж повелось!

Верны присяге были свято,

Они свершили, что смогли…

Ребята… Русские солдаты!

Как много тех, кто полегли.

Кто сыном был, отцом иль дедом

Мечтал о чём-то… Не сбылось!

Дожить, услышать гром Победы,

Детей взрастить – не довелось.

А далеко по сельским хатам

Шептали: «Боже сохрани!»

Да только в яростной атаке

Солдат свои окончил дни.

Лишь только стон – последний, слабый,

Последний воздуха глоток.

А как в России выли бабы,

Сжимая траурный листок!

И пусть те дни теперь не близки,

Как память о тебе, Солдат.

Взметнулись к звёздам обелиски,

И чёрточки меж скорбных дат.

Стоявшим насмерть, смерть поправшим

И долгом спаянных одним –

Пред ними, в тех сраженьях павших,

Давайте головы склоним! [14, с. 13]

Чтец 3 декламирует стихотворение О. Крутиковой «Мой дед, мой дед, погибший под Берлином…»

Мой дед, мой дед, погибший под Берлином,

Скажи, что видел ты в последний раз:

Воронежского храма лик старинный?

Сестры прощальный всполох серых глаз?

Немецкими рассветами отпетый,

Красивый русский молодой комбат,

Мой дед, мой дед, хотя совсем не дед мой,

А бабушки моей любимый брат.

Ты не успел создать семью, беззвучно

В могиле братской спишь на самом дне,

Но я – твоя единственная внучка –

Пишу тебе письмо в небытие.

Мой дед, мой дед, твой помня подвиг славный,

Сегодня празднует цветущая земля.

Хотя какой ты дед, ведь по годам мне

Теперь годишься только в сыновья [6, с. 28].

Ведущий 1: Сейчас уже ни для кого не секрет, что Гитлер и его приспешники вели против СССР войну на уничтожение. Весной 1941 года были напечатаны памятки для солдат и офицеров вермахта. В этих памятках говорилось: «…убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, – убивай, этим ты спасёшь от гибели себя, обеспечишь будущее своей семьи и прославишься на века» [12, с. 11 – 12].

Чтец 4 декламирует стихотворение О. Маслова «В Освенциме»

И к небу поднял я глаза,

Его разглядывая вроде, –

Неловко было при народе,

Чтобы текла из них слеза.

Вот за барьером предо мной –

Пинетки, туфли... Неужели

Все их владельцы здесь сгорели,

Став горьким дымом и золой?!

Вот фотография: дитя

Глядит на стражника, не веря,

Что этот дядя – хуже зверя

И бросит в печь его шутя.

Я ухожу. Скорей, скорей!

О, эти белые дорожки –

Костей рассыпанные крошки

Устлали нынешний музей.

А та слеза – пусть мне она

Не даст спокойно жить на свете,

Чтоб не узнали наши дети

Что значит плен, фашизм, война [10, с. 45 – 46].

Ведущий 1: Война отнимала не только жизни, но и здоровье, и счастье, и детство.

Чтец 5 декламирует стихотворение Л. Завальнюка «Когда ползёт позёмка тихо…»

Когда ползёт позёмка тихо,

Как в некой каменной воде,

Я вспоминаю голос тифа,

Летящий к утренней звезде…

Больная девочка спала

В теплушке шаткой и промёрзшей

И слабым голосом звала

Отца,

Убитого под Оршей.

Луна кривила скорбный лик,

Роняя ночь слезою чёрной.

И был тот зов её велик

И страшен

Грустью обречённой.

Больная девочка спала

Перед последнею дорогой

И слабым голосом звала

Того, кто был всесильней бога.

И жалкий, хилый паренёк

Вдруг застонал и к ней нагнулся:

 – Смотри! Смотри, вот… Я вернулся!.. –

И там, где он слезой коснулся

Щеки ее,

Вдруг встрепенулся

Нетленной жизни огонёк.

И осиял он всю страну.

И сотряслась земли утроба.

И встали мёртвые из гроба!..

Где он сейчас? Найти его бы.

Тот мальчик выиграл войну.

Я помню, грянули фронты.

Один, другой!..

И месяц лютый

Переломился на салюты,

На май,

На жизнь,

И на мечты [4, с. 427].

Ведущий 1: Детство и война – нет более несоединимых слов.

Ведущий 2: Однако детям Советского Союза пришлось жить в нечеловеческих условиях жестокой войны. Дети испытывали на себе все те же лишения, что и взрослые: голод, холод, болезни, тяжёлую работу…

Чтец 6 декламирует стихотворение В. Бунина «Зима, писали о тебе…»

Зима, писали о тебе

Не раз известные поэты.

Их в непредсказанной судьбе

Ты озаряла хладным светом,

Дарила радость им и грусть,

Вселяла бодрость и тревогу,

Ложилась саваном на грудь,

Заковывала в лёд дорогу.

Ты придавала их перу

Снежинок лёгкость, свежесть стужи.

Учила мужеству, добру,

Что изнутри, а не снаружи.

Ты обнажала нерв страстей,

Когда из ссылки сквозь метели

Обрывки пушкинских вестей

На тройках по Руси летели.

Экзамен верности людской

Вела, пургой в лицо швыряя

Екатерине Трубецкой,

Летящей к каторжному раю.

Влекла ты мягкостью талант,

Приумножала его силы.

Поленов, пластов, Левитан

Тебя писали и любили.

Но пусть мне гении простят:

Пред их любовью преклоняясь,

Я, о поре иной грустя,

К тебе душой не загораюсь.

С тех пор, как помню я себя,

Безрадостно твоё мне чудо.

И красоту земли любя.

Тебя любить уже не буду.

Не воскресить никак во мне

Отцовский взгляд, отцовы руки:

Зимой погиб он на войне,

В твоих снегах он принял муки.

И, безотцовщиной коря,

Моё сиротство не щадила.

От голода я умирал,

Ты холодом меня знобила.

Мне эту знобкость не унять,

С порога жизни не согреться,

И не развеять, не прогнать

Тоску похищенного детства [цит. по: 13, с. 208–209]

Ведущий 1: Послушайте воспоминания детей войны о том, как им – совсем ещё маленьким и голодным – пришлось трудится, чтобы помочь нашим бойцам, нашей армии, а, значит – приблизить победу.

Чтец 7 читает фрагмент из книги Г. Верхотуровой «Дети военного времени, лишённые счастливого детства»:

«Моя трудовая деятельность в годы войны началась с девяти лет. Приходилось выполнять тяжелейшие, непосильные для детей сельскохозяйственные работы» [1, с. 11]. «В школе учились по 2 часа в день, всё остальное время работали наравне со взрослыми, старались выполнять их нормы» [1, с. 13].

«Во вторую зиму войны дров в школе не было. Мы классом ходили в лес за дровами, вернее – за сушняком (ветки, пни, редко – сухое дерево) и возили их на самодельных санках» [1, с. 13].

«В 11 лет мне вручили детскую косу и отправили на заготовку кормов. Все дети жили на покосе, спали в сарае на сплошных лежанках из досок, накрытых сухой травой» [1, с. 17]. «Сенокос затягивался до ноября из-за отсутствия рабочих. Нас поднимали на заре, и мы босые, легко одетые шли косить траву по кочкам, среди которых была уже холодная вода» [1, с. 18].

«С 12-ти лет я выполняла работу повара полевого стана. Мне дали лошадь – «монголочку» небольшого роста, телегу, на которой размещались бочка для воды, дрова, кирпичи, два больших чугунных котла для варки каши из крупы «Гаолян», ящик для хлеба, весы, доски, ведомости на выдачу 200 граммов хлеба под роспись» [1, с. 19].

«В зимнее время мы вместе со взрослыми ходили на животноводческие фермы. Дети, в основном, чистили коровники и наполняли сеном кормушки» [1, с. 22].

Ведущий 2: Это и не удивительно, ведь колхозному крестьянству приходилось кормить около 10 млн. солдат и офицеров Красной Армии и примерно 81 млн. гражданского населения [3, с. 276].

Ведущий 1: Как же трудно было это сделать! Людям в тылу приходилось голодать, чтобы обеспечить продовольствием защитников Родины.

Ведущий 2: Известно, что на крестьянское потребление приходилось примерно по одной средней картофелине и по одному стакану зерна на человека в день [3, с. 283]. Главным источником пропитания колхозной семьи оставалось личное подворье. Небольших запасов хлеба хватало до начала лета. Основным продуктом питания стал картофель, но нередко случалось так, что к маю – июню не оставалось и его. В пищу употреблялись отруби, жмых, крапива, лебеда, щавель, овсяный кисель считался праздничным блюдом [3, с. 284].

Ведущий 1: Теперь понятно, почему, став взрослыми, дети войны воспели картошку – свою спасительницу.

Чтец 8 декламирует стихотворение О. Маслова «О картошке»

Можно всё осмыслить в нашем прошлом,

Но одно представить – выше сил:

Как могли когда-то о картошке

Ничего не ведать на Руси?

Нынче – ладно, но в сороковые

Скольких нас скосила бы война

На бесхлебье в зимы грозовые,

Если б не кормилица – она!

Как поверить нам, вскормлённым ею,

Что её лет двести лишь назад

Из Европы в качестве трофея

К нам принёс суворовский солдат?

Видно, сердце у солдата ныло

О родимом доме и вдали;

Будто знал он, что со слабым тылом

Мы б спасти Отчизну не смогли [9, с. 6 – 7].

Ведущий 2: А вот что вспоминает о своём детстве Отрошко (Токарева) Лидия Ивановна: «Снова начали пахать поля и сеять, а когда убирали хлеб, мы все дети ходили на поля, собирали каждый колосочек и сдавали бригадиру. С нами были учителя, детки были все голодные, но счастливые. Разрешали нам на ладошке размять колосочек, продуть и скушать. Дети падали на полях, отлёживались, вставали и снова собирали колоски» [13, с. 37].

Ведущий 1: Не только на полях трудились ваши ровесники в годы войны, но и на заводах, и на лесозаготовке.

Чтец 9 читает фрагмент из рассказа В. Лецика «Божья роса»:

«Одни бабы да ребятишки лес валили. <…> А мужиков <…> только два китайца! Два манжура <…> Из-за Амура сбежали, от японцев! <…> Манжур найдёт короеда – и в рот. «Ево вкусно, ево тоже мясо!» Бабы плюются, и я хожу плююсь, а сам себе думаю: как же это можно червей исти? А голодный – пилу не тягаю, мать аж плачет: ну че ты, Санечка? А манжуры ломят и ломят, весёлые, жилистые! Я тогда втихаря короеда – р-раз!..» [8, с. 131].

Ведущий 2: О такой же, немыслимой в нормальное – мирное – время, еде вспоминает и Г. Верхотурова.

Чтец 10 читает фрагмент из книги Г. Верхотуровой «Дети военного времени, лишённые счастливого детства»:

«После двух лет войны никаких запасов одежды, обуви, продовольствия для мирного населения не осталось. Зерновые, молочные, мясные и другие продукты отправлялись на фронт. Картофеля, овощей с личных хозяйств на год не хватало. Ранней весной мы ели почки деревьев, цветы багульника, обгладывали берёзы, снимая с них бересту, позднее – лук, чеснок полевой, сосали или жевали любые травы, которые давали сок. Супы варили из лебеды, крапивы, заправляя их немного толчённым зерном. Хлеба в день давали по 200 граммов только во время полевых работ и заготовки кормов. Один пятилетний мальчик наелся семян от растения «дурман» – так его называли взрослые. Это очень ядовитое растение, о чем ребёнок, конечно же, не знал. Спасли мальчика не смогли.

Когда в семьях кто-то от голода не мог подняться с постели, мы шли к председателю колхоза и он выдавал требование на 2 килограмма муки из госзапасов. Из муки делали болтушку и отпаивали голодных.

За четыре года страшной войны мы забыли о сладостях. Даже и вкус их забыли, а сладкого покушать очень хотелось» [1, с. 15 – 16].

Ведущий 1: У амурского писателя Бориса Машука есть целый цикл рассказов о военном детстве – «Горькие шанежки». Машук, испытавший тяготы военных лет, много места в своих рассказах уделяет проблеме еды.

Чтецы 11, 12, 13, 14, 15, 16 и 17 читают рассказ Б. Машука «Рыбный суп» по ролям.

Весну сорок третьего года ждали все с нетерпением: уж больно круто обходилась с людьми зима. Она давила морозами, гнула метелями и вокруг полустанка, наворотила таких сугробов, что и не верилось, смогут ли они растаять до лета.

В стужу ребятишки отсиживались по домам. С нетерпением ждали марта, но март пришел, а тепла все не было. Все так же блестели под солнцем сугробы, с вечера и до утра потрескивал за окнами мороз.

Только к апрелю потемнел и стал оседать снег, появились проталины. Они расширялись, и как-то незаметно получилось, что от сугробов остались грязноватые оплывки, да и то в кустах и с северной стороны железнодорожной насыпи. Прилетели чибисы, жаворонки, утки. И тогда даже дед Помиралка сказал, что это весна.

У ребят начались игры на улице и дальние походы за выемку — в сопки. Да и на самой насыпи, на откосах линии интересно бродить. После того, как сошел снег, находились там иногда картонные коробки, ярко раскрашенные баночки из-под американских консервов. Из таких баночек мужики делали себе табакерки под самосад… Случалось кому-то находить на линии ножик-складешок, кожаный повод с кольцом, железку, нужную в хозяйстве.

Бредя по линии, ребята незаметно добирались до сопок. В низинах между ними срывали неопавшие ягоды шиповника, выпугивали краснобровых косачей, ловили бурундучков, сусликов. А то залезали на самую высокую вершину, затихнув, глазели в затянутые дымкой распадки и мечтали о летних походах, а потом с гиканьем скатывались по крутому песчаному срезу…

На приволье все хорошо! А когда солнечно и тепло — никакой силой не удержать ребятню дома.

Дождавшись такого вот светлого дня, апрельским воскресеньем отправились в сопки Ленька Чалов со своим дружком Пронькой Калиткиным. А за Пронькой увязался его младший брат Толик.

Налазились ребятишки по обгоревшим с осени склонам, поставили капканы на сусликов и уже под вечер, уставшие и голодные, двинулись домой. Шли линией, петляющей среди сопок, шмыгая носами, шаркая каблуками по жесткому балласту.

Обратная дорога всегда почему-то скучнее. А тут еще, едва вышли из выемки, почувствовал и, что не так-то тепло на дворе. Над насыпью проносился тугой северный ветер. Он рябил воду в канаве под откосом, гнул кусты и обдавал холодом, заставляя втягивать голову в плечи.

Продрогшие, друзья двигались молча, нахохлено. Догоняя их, в сопках тяжело — на подъем — шел поезд. Вглядываясь вперед, где серели дома полустанка, Пронька сказал:

— А семафор-то закрыт!

— Стоять будет, — отозвался Толик. Увидев два вихревых столба, взметающих травинки, прошлогодние листья и пыль, он оживился, дернул Леньку за рукав. — Глянь, глянь! Вихри бегут, вихри!

Ребятишки остановились, стали смотреть. Как живые, качаются вихри. Бегут-бегут, приостановятся, покрутятся на месте — и дальше, в глубину пади.

— Бывают вихри такие, что и человека закрутить могут, и паровоз от земли поднять, — сообщил Пронька.

— А дед Помиралка сказывал, — заторопился Толик, — что это и не вихри совсем, а души померших. И что бегут они все к покойникам…

— А что думаешь, и бегут. — Пронька говорил уверенно, как старший. — В прошлую весну, когда хоронили Тоню Сиренкину, знаешь сколько их к кладбищу дуло! Так и чесали, так и чесали через пади и сопки. Как только в кочках не запутались…

Ленька не встревал в разговор, шагал молча, пряча лицо за воротом старенького пальтишка. Он и промерз посильнее Калиткиных — пальто было выношенное, да и Пронька, конечно, все лучше знает. Он на год старше, учится уж в третьем классе, а Ленька второй лишь заканчивает. Он только вздохнул, вспомнив покойную тетку Тоню. Красивая была. Да видно, правду взрослые говорят: счастье не в красоте. Вышла тетя Тоня за летчика, прожила с ним всего ничего, и тут его на фронт взяли. Месяца через три пришла похоронка, не застряла ж в дороге… С горя красивая тетка вроде бы не в уме стала и руки на себя наложила.

— Глупая, вот глупая, — сидя на завалинке, тихо осуждал ее дед Помиралка. — Хоть и покойница, прости меня господи, а к горю еще горя прибавила…

Поезд уже выбрался из выемки, стал приближаться, и ребята сошли на колею встречного пути. Все так же сгибаясь, Пронька с Толиком шагали к дому, а Ленька отстал, всматриваясь в состав, определил — воинский.

Мимо него потянулись теплушки, платформы с пушками и тягачами под брезентом. В открытые двери теплушек выглядывали матросы в тельняшках.

Замедляя ход, но не желая останавливаться на подъеме, паровоз беспрестанно гудел, требуя дороги. И, словно подчиняясь его гудку, рычаг семафора дрогнул, поднялся. Паровоз сразу запыхтел чаще, по составу прокатился перестук буферных тарелок, и эшелон стал набирать скорость.

Жалея, что поезд не остановился, что не удастся рассмотреть пушки, переброситься словом с матросами, понурясь, Ленька заторопился вслед за друзьями. Но тут его остановил звонкий окрик:

— Эй, пехота, держи!

В открытой двери теплушки Ленька увидел скуластого матроса в поварском колпаке и белой куртке поверх тельняшки. Улыбаясь, он изогнулся и бросил Леньке голову здоровенной кетины. Ленька на лету поймал ее, прижал обеими руками к груди и, обрадованный, закричал во всю силу:

— Спасибо, дядь! Спасибо-о!

Но мимо Леньки уже постукивали колеса других вагонов, а куртка белела далеко впереди.

Ленька догнал товарищей.

— Во, ребя, смотрите какая!

Мальчишки молча осмотрели подарок. Голова была большая, тяжелая, с крепкими загубниками и темным широким лбом. Отрезали ее неэкономно — подальше к туловищу, за плавниками.

— Кета! — определил Толик. — Здоровучая! На всех, Лень?

Мальчишки обычно делились находками. Голодные, они не брезговали поднятым с насыпи куском сухого хлеба, яблоком с пятном или небрежно срезанной шкуркой шпига. Но тут Ленька прижал рыбью голову к груди и, отворачиваясь, проговорил:

— Домой снесу! — Он сунул подарок за пазуху и, не глядя на друзей, добавил: — Мы про рыбу не договаривались. Ее же мне дали…

Пронька, усмехаясь, молчал.

— Ну хочешь, откуси, попробуй! — пошел на уступку Ленька.

Но Пронька отказался, зашагал дальше. А Толик не утерпел, откусил кусок сочного мяса. Пожевав, мазанул ладошкой по губам, и, догоняя брата, оценил:

— Скусная!.. Солененькая… Спробуй, Проньк, спробуй!

Но тот шагал, не оборачиваясь, сунув руки в карманы, а Ленька, опять спрятав рыбью голову за пазуху, сказал, оправдывая себя:

— Мне мамка велела все домой приносить…

— Зажадничал! — крикнул, обернувшись, Толик, мстя за собственную слабость перед соблазном.

— Сразу и зажадничал, — обиженно отозвался Ленька, не хотевший ссоры с приятелями, но уже представлявший радость матери от такого подарка. — У нас-то иждивенцев двое, и папки нет.

Братья, не слушая его, шли впереди, и Ленька отстал со своими думками. «Разве же я неправду им говорю? — убеждал он себя. — У них и на отца карточки есть, и на мать. А у нас-то одна мамка работает. Хлеба всегда не хватает. Тит маленький плачет да плачет… Мамка ругается все, и от папки давно писем нет… Чего ж тут не понять-то?»

В трудные минуты Ленька всегда вспоминал отца. С ним он часто просиживал в небольшой комнате дежурного по станции. Отец рассказывал ему, как управляются семафоры, объяснял устройство аппарата Морзе, передающего сообщения не буквами, а точками и черточками на узенькой бумажной ленте. Ленька замирал в уголке дивана, когда отец, проводив поезд, нажимал кнопку селектора и раскатисто звал: «Диспет-чер-р!» Откуда-то доносился строгий голос, и тогда отец докладывал, что поезд под таким-то номером проследовал через станцию. Иногда отец добавлял: «Прошел с минусом три». Это означало, что машинист провел поезд по перегону на три минуты раньше положенного времени.

Когда отец сдавал дежурство, Ленька приноравливался к его усталому шагу, и они возвращались домой. Летом, бывало, шли на покос, во влажные по-вечернему травы. А то сворачивали на огород, собирали огурцы, подкапывали молодую картошку. Ленька уже ждал, что скоро отец возьмет его с собой на утиную охоту, да вот не вышло…

На фронт отца призвали на втором году войны, в середине лета. Из военкомата он вернулся жарким полднем, в аккурат в смену путевых обходчиков. Мужики сидели в тени тополей на станционном крыльце, — все в одинаковых куртках с белыми железнодорожными пуговицами, все затянуты ремнями с коробками для петард и с кожаными чехлами сигнальных флажков. Лица у обходчиков темные — то ли от забот, то ли от морозов, ветра и летней жары.

— Кончилась моя бронь, мужики, — подойдя к крыльцу, сказал отец. — И на уток охота кончилась…

Обходчики вскинули на отца задумчиво-грустные взгляды, покивали молчком, зашуршали бумагой для самокруток. Слободкин — частый напарник отца по охоте — спросил:

— Когда, говоришь?

— Завтра к вечеру велено быть в сборе.

Слободкин помолчал, потом негромко сказал, вроде как сам себе:

— Значит, эшелон опять в Узловой сформируют…

Переговорив с мужиками, отец, а за ним и Ленька пошли к себе.

Матери дома не было: доила в стайке корову. Вошла она с подойником в руке, остановилась у порога, глядя на отца немигающим взглядом широко открытых глаз.

— Да, мать, пришел черед! — Отец сказал это легко, как у станционного крыльца, но вдруг осекся и договорил со вздохом: — Готовь смену белья, ложку с кружкой…

Ленька боялся, что мать заплачет в голос, но она поставила подойник на лавку, перевернула приготовленную крынку, сцедила в нее молоко. Потом прошла к зыбке, подвешенной рядом с кроватью, взяла на руки проснувшегося Титка. Все так же молча, думая о своем, распахнула кофту, и только когда Титок, сладко причмокивая, замолчал, спросила:

— Еще кого взяли?

— Из наших-то никого, — закуривая у стола, ответил отец. — С других станций собирали народ.

Мать еще ниже склонилась к Титку, не видя, не убирая упавшие с виска волосы. Ее молчание было тяжелее слез, и, не выдержав, Ленька вышел на улицу.

Заплакала мать вечером, когда легли, когда свет погасили. Сначала негромко, приглушенно, а потом взахлеб, с причитаниями. Она все хотела что-то сказать, но слова глушились рыданиями. Отец молчал, только часто подносил к лицу красный огонек цигарки. И лишь когда мать выплакалась, он стал объяснять ей, что никого другого с их станции взять невозможно: начальник совсем больной, а у Калиткина полступни нет. Да и нельзя дорогу совсем без людей оставлять. На станцию направляют девушек-практиканток из Узловой. Им тоже прислали одну холостячку. Она уже дежурит самостоятельно.

Мать молчала, слушала. Может, соглашалась, а может, думала, каково ей придется одной с двумя на руках. А отец все говорил, говорил… Советовал, где поставить стог сена, просил получше присматривать за ребятами да припас его — дробь там, капсюли, порох — оберегать, потому что Ленька подрастает, глядишь сможет утей промышлять…

Ленька все слушал, а потом незаметно уснул. Спали ли отец с матерью в ту последнюю ночь? С рассветом они ушли докашивать траву на своей деляне, потом отец взялся укреплять подгнившую балку в сарае, заменял жерди в пригоне… Он торопился управиться со всем, что накопилось. Но, как это всегда бывает, в последний час несделанного набралось много.

Во второй половине дня собрались в их квартире соседи. Прихромал Калиткин — отец Проньки и Толика, пришли соседки, за ними хвостиками потянулись ребятишки. Заглянул и начальник станции — худой и длинный, как жердь. И дед Помиралка пришаркал. Следом за ним Слободкин с казармы. Он и в хорошие дни не много слов говорил, а тут только дымил самокруткой, как паровоз на подъеме, и повторял:

— Будь спокоен, солдат. Твоих не забудем, одни не останутся.

Мать позвала всех к столу, водку выставила. Выпили за победу, за возвращение отца. Потом за остающихся. Но веселья не получалось. Разговор сбивался на тяжелые бои у Дона и под Ленинградом. Потом, видно, вспомнив, что соседа могут как раз туда и послать, мужики виновато замолчали. Прижимая к себе детей, вздыхая, соседки поглядывали на Ленькину мать. Она держалась, но, отходя за печку, смахивала слезы концами наброшенного на плечи платка. А отец все пошучивал, посмеивался, пробовал даже запеть «Скакал казак через долину», но поддержки не получил, свел песню на разговор и, прижав Леньку, все наказывал ему помогать матери, слушаться и за младшим братом смотреть.

В тот день по станции уже дежурила Нинка-холостячка. Когда вышли к местному поезду, отец с улыбкой спросил у нее:

— Разрешишь напоследок проводить четный?

Девушка тоже улыбнулась, отдала отцу флажки и фуражку с красным верхом. Он надел фуражку, враз построжав лицом, и, когда скорый поезд приблизился к станции, поднял флажки, показывая машинисту, что все в порядке.

Состав громыхал мимо, вздымалась под вагонами пыль, колеса торопливо говорили на стыках «бежим-бежим», а отец стоял впереди всех, серьезный и строгий, каким всегда бывал на работе. И только здесь отчетливо, до холода в груди, понял Ленька, что с этой минуты со скоростью поезда уходила в прошлое былая их жизнь, а за невидимой чертой разлуки начиналась у отца жизнь солдата. Как не хотелось Леньке, чтобы отец уезжал! Но скоро пришел пригородный поезд, остановился всего на минутку, и потом, плача, Ленька бежал за вагоном и долго махал рукой что-то кричавшему и тоже машущему отцу.

С этого времени Ленькина жизнь стала скучнее и хуже. Хотя все, вроде бы, оставалось по-старому. Люди работали на линии, дежурили на станции, управлялись с хозяйством. В свой час приходил местный поезд с прицепленной сзади хлеборазвозкой. По гладкому желобу из нее спускали черные буханки. Поезд уходил, хлеб переносили в красный уголок, где хранились весы и гирьки, и развешивали по карточной норме. В платках и сумках люди разносили его по домам, где пайки еще раз делили — по едокам.

И, как раньше, проносились мимо скорые поезда. В них теперь ехало много военных. Они высовывались из тамбуров и окошек, и ветер иногда срывал с них головные уборы. Уже многие мальчишки с казармы и со станции ходили в наползающих на уши командирских фуражках, пилотках и бескозырках с надписями «Тихоокеанский флот», а то и «Торпедные катера ТОФ».

Без отца Чаловым стало трудно. По осени нужно было выкопать и перетаскать в подполье картошку, убрать все с огорода, сараюшку к зиме подправить. И сено у стайки уложить. С покоса его украсть могли — приезжали ночами лихие людишки с Узловой… Чтоб перевезти сено, пришлось просить помощи у Калиткина, у дяди Яши Слободкина. Но на соседей всегда рассчитывать нельзя, у каждого своих забот хватает, надо было самим управляться.

Одна радость у Леньки осталась — отцовские письма. Сначала они приходили из-под сибирского города Томска, где формировалась дивизия, потом — из-под Сталинграда. Там, писал отец, страшнейшая битва шла. И вдруг след отца потерялся. На дворе уж зима стояла. Тянули ветры-северяки, перегоняли снег в сугробы, прессовали их и полировали до блеска. Иногда линию заносило снегом. Вместе с путейцами выходили на околоток все, даже ребята. Расчищали путь, уберегали поезда от остановок. А когда ветры ослабли, — насели морозы. Редкую неделю не стучала в ночное окно рука мастера, бригадира или путевого обходчика. На встревоженное материно «Кто там?» из-за двери слышалось: «Выходи, Катерина, выходи! Рельса лопнула!» И мать, еще с осени поступившая в путевую бригаду, одевалась, с ворчанием или руганью уходила в ночь, в мороз.

Сильно изменилась мать за прошедшую зиму, особенно когда перестали приходить отцовские письма. Затвердела осенней веткой. То молчит неделями, то начинает шуметь и ссориться с соседками. И все реже, отогревшись у печки, собирая ужин, говорила со скупой улыбкой: «Вот Титушка, какой ты большой стал. Приедет наш папка — и не узнает тебя!» В такую минуту теплее и легче становилось у Леньки на душе. А когда мать ругалась, он грустил и стыдился.

— Ты на нее не серчай, — как-то сказал ему дед Помиралка. — Это ж она от горя такой стала. А кто, окромя хвашиста проклятого, виноват? Он, только он, саранча ненасытная! — Дед тогда покряхтел, подслеповато посмотрел на окна с толстыми наплывами льда, слабой рукой погладил Ленькино плечо. — Ничего… Немного уж морозу холодной рясой трясти. Вот и весна-красавица подступает. Солнышко-то, заметь, уже в нашем окошке всходить начинает. А с теплом полегчает все. Тут, гляди, Лень, и письмецо батькино прилетит…

Но вот и весна пришла, а писем все нет, и мать не меняется. Утром, собираясь с дружками в сопки, Ленька сунулся было к ней — отпроситься. Но услышал такие слова, что и идти сперва расхотелось.

«Может, сегодня будет письмо, — сворачивая к дому, подумал Ленька со слабой надеждой. — А если нет? Мамка опять кричать и ругаться станет. Причину она завсегда найдет. Солнце-то вон уже где, а я обещал сразу после обеда вернуться». Но тут он вспомнил о подарке матроса, которым надеялся смягчить и обрадовать мать, и зашагал бодрее и легче.

Мать он увидел сразу, как только вышел из-за угла дома. Выгнув худую спину, в накинутом ватнике и с непокрытой головой, она чистила у крыльца чугун, в котором, бывало, при удачной охоте отца варилась картошка с козлятиной. Ветер трепал на матери юбку, сшитую из старой плащ-палатки, купленной в Узловой у инвалида.

Глянув на обветренные, подсиненные холодом лица ребят, мать напустилась на Леньку:

— Явился, не затерялся? А кого я за щепками посылала? Нет, ему нужно по сопкам шлындать… Теперь вот жрать просить станешь?

— Тетя Катя, теть! — заторопился на выручку Толик. — Он рыбу принес… Ба-альшую!

— Идите вы со своей рыбой! — отмахнулась мать, но все же посмотрела на сына: — Чего еще приволок?

Ленька торопливо выпростал из-за пазухи подарок и протянул матери. В ее глазах промелькнуло удивление, Склонившись, она осмотрела голову.

— Это ему матрос дал, — опять поспешил Толик. — Повар с эшелона…

— Гляди-ка, чистая! — проговорила мать, и Ленька уловил в ее голосе скрытую радость. Но она тут же нахмурилась и приказала: — Неси домой! Хвастать тут нечем…

Ленька ждал от матери похвалы. А после такой встречи сразу поник и, ссутулясь, шагнул на крыльцо.

Их квартира, по-воскресному прибранная, показалась ему и светлей, и просторней. Титок сидел на кровати и, непрерывно дудя, толкал по цветастому одеялу деревянные чурочки. Увидев брата, он сразу оставил свое занятие и спустился с кровати. Ленька отрезал ему зажаберный плавничок с лохматым шнурочком шкурки и прожилками мяса. Титок затолкал угощение в рот и принялся жевать, причмокивая и жмурясь от удовольствия.

Хлопнув дверью, вошла мать. Поставила на плиту чугун, громыхнула ведром с кусками угля и повернулась к Леньке, присевшему у стола.

— Чего расселся-то? Сколько я буду растапливать печь сырьем? Сухого ни щепочки нет. — Увидев чмокающего Титка, мать взглянула на рыбью голову и еще сильней расшумелась: — Уже? Растаскиваете? Не можете подождать? Или вы одни есть хотите?

— Да я и отрезал чуть-чуть, — обиженно проговорил Ленька, доставая мешок для щепок. — Ее же не покупали. А если бы не дал тот матрос?..

— Если бы да кабы, то росли б во рту грибы, — не унималась мать. — Иди, иди давай. Разговорился…

Совсем расстроенный, вышел Ленька во двор. После домашнего тепла на улице показалось еще холоднее. Он запахнул пальтишко, нахлобучил на лоб шапку и, спустившись с крыльца, свернул за стену, под которой уже играли с другими ребятами Пронька и Толик.

Тут же, притулясь к высокой завалинке, стоял дед Помиралка. Был он в старой шубе, облезлой шапке, ватных штанах и галошах, из которых вылезали прихваченные у щиколотки шерстяные носки. Упираясь палочкой в землю, дед слезящимися глазами смотрел вдаль, на серые покосы, и приговаривал с радостью:

— Солнышка-то, солнышка сколько…

— Перезимовали, деда, — хмуро поддакнул Ленька. — А все еще холодно. Ветер вот дует и дует.

— Ну не скажи, Ленька. Дует, а уже не то. — Дед помолчал, отдыхая, и добавил задумчиво: — Кто не мерз, Лень, тот тепла не оценит. Тому и радости не разуметь, кто с лихом не обнимался… Мать-то чего шумела опять?

— Да-а… — замялся Ленька.

— Значит, от отца опять ничего нет, — негромко, со вздохом сказал дед и потыкал палочкой во влажную, парком дышащую землю. — Видишь, хоть на вершок всего, а оттаяла матушка. Ты не журись, Ленька. Он напишет. Не может такой мужик просто так пропасть. И скажу я тебе, живой он. Хто что ни говори, а живой. Я сердцем чую. А не пишет потому, видать, что в партизанах. Простое ж дело… Были где в наступлении, а тут фронт отодвинулся, вот они и остались в тылу. На войне такого сколь хошь получается. У нас в русско-японскую, думаешь, не бывало такого? Вот… Теперь они и лупят там хрица взашей. В тылу к нему поближе, а ближнего всегда ловчей ударять… Так что про плохое не думай. Иди-ка щепу собирай, зря мать лишний раз не расстраивай. Ей, Леньк, нашего во много раз тяжельше…

Прижимая мешок, Ленька направился к линии, неся обиду на мать. «Вот всегда она так, — высматривая щепки в траве под откосом, с горечью думал Ленька. — Не узнает ничего, не разберется и начинает ругаться. Хоть с соседскими тетками, хоть с кем. А чего от ругани толку-то? Да и папка живой, раз дед Помиралка про то сердцем чует. Дед старый, он все знает. И получается, что зря мамка сердится на всех, зря…»

Такой же хмурый вернулся Ленька на станцию. Ребят и деда на дворе уже не было, видно, разошлись по домам отогреваться. Солнце закатывалось, и сразу похолодало.

Ленька высыпал щепки в кладовку и вошел в коридор. Он сразу почуял вкусный запах рыбного супа, разносившийся из их квартиры. Но Леньку не радовали ни суп, ни тепло. Он устало присел на краешек табуретки у стола, за которым мостился со своей чашечкой что-то лопотавший Титок.

— Принес? — глянув на Леньку, спросила мать.

— Принес. Почти полмешка…

Забрав у Титка посудину, мать налила в нее супу и поставила на окно, чтобы остудить. Из кухонного стола вынула несколько глубоких чашек. Протирая их, искоса взглянула на старшего:

— Как это он тебе ее дал?

— Да как… Крикнул «Эй, пехота, держи!» и кинул в руки…

— А что же не съели вы ее с Пронькой и Толиком? Вы ж всегда делитесь… Иль поругались?

Хмуро и быстро взглянув на мать, Ленька не ответил, еще ниже склонился к столу, колупая его дощатую крышку. Сгорбясь, он тут же ссунулся с табуретки и направился было в комнату, но мать остановила его. Налив чашку супа, она определила ее на краю стола и, беря другую, сказала:

— Снеси-ка вот дедушке Помиралке. Пускай свежиной побалуется старый.

Мать проговорила это легко, даже чуточку беззаботно. Еще сдерживаемый недоверием, широко открытыми глазами посмотрел Ленька в лицо матери — жесткое, грубоватое, со складками вокруг рта и морщинками у глаз, таких родных и близких. А она наливала в чашки дымящийся суп и говорила:

— Неси, неси… У них, может, и хлебушко есть. Да дружков своих позови. Вместе ходили, вместе и есть будете…

Поставив чашку на стол, удивленная молчанием сына, мать повернулась к нему. Увидев его лицо, встревожилась:

— Ты чего, Лень? Чего ты?

Но Ленькины глаза уже наполнялись слезами, а к откровенной нежности он не был приучен и потому, не зная, как теперь быть, уткнулся лицом в материнский подол. Хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, и вместе со всхлипыванием вырывалось только невнятное: «Мамк… мамк…»

Тревога матери тут же прошла, она все поняла и, поглаживая Ленькину голову, проговорила успокаивающе, с легкой печалью:

— Вот дурной-то… Вот чего думал, батькина кровь… [11, с. 63 – 75]

Ведущий 2: Какой трогательный рассказ! Какое чудовищное время!

Ведущий 1: Теперь мне понятно, почему Владимир Михайлович Соколов рассказывал о таком странном для нас новогоднем подарке: «Навсегда запомнилась каждому из нас, учеников, встреча Нового, 1945 года. В самом большом классе была установлена ёлка. Но больше всего запомнился подарок. Всем нам вручили по два оладушка из чистой, безо всяких добавок, муки» [цит. по: 13, с. 52].

Ведущий 2: Да, детям приходилось жить в тяжелейших условиях, однако не только родственники, но и руководство Советского Союза всеми силами старались спасти каждого ребёнка, вырастить его, обучить и воспитать [13, с. 15 – 16].

Ведущий 1: Неужели в годы войны работали школы?

Ведущий 2: Да, конечно. Только условия в школах военного времени отличались от привычных нам условий. Послушаем, что вспоминает об этом В. Глотов в рассказе «Школа».

Чтец 19 читает фрагмент из рассказа В. Глотова «Школа».

«Шла война и мы, дети, об этом прекрасно знали. Как и взрослые, слушали по радиосообщения фронтовых сводок Совинформбюро, с волнением смотрели в кино фронтовую кинохронику. В школе регулярно собирали учеников в зале и рассказывали о положении на фронтах. Мы мало что понимали, но, как и все, сидели притихшие, опечаленные, так как наши войска отступали, оставляя немцам город за городом. В фонд обороны в школе собирали деньги, облигации Госзайма, теплые зимние вещи для бойцов. Что касается учебы, то нам постоянно говорили, что если будем хорошо учиться, то скорее Красная Армия разобьет фашистов, придет Победа, отцы возвратятся по домам, к своим семьям.

Взрослых мужчин в поселке становилось все меньше и меньше, их забирали в армию. Все больше и больше их рабочие места стали занимать женщины: в мастерских, на конном дворе, в пожарной охране и на драгах, даже на лесозаготовках – повсюду. Долго еще после войны женщины продолжали работать на этих производствах, требующих физического труда. Мы привыкли к этому и не считали происходящее чем-то диким, необычным. Все было нормально по тем временам, так жила вся страна.

У нас во дворе, возле кладовой, была сложена большая поленница дров. Уходя на фронт, папа заботливо сложил её, желая как-то облегчить нашу жизнь. Но время шло, поленница таяла и наконец, наступило время, когда у нас, как говорится, не осталось ни полена. Пока было не слишком холодно, мы втроем ходили по сопке и собирали хворост, валежник, с трудом пилили высокие смолистые пни, чтобы хоть чем-то протопить печь. Но с наступлением зимы эти походы прекратились, и стало совсем худо. Вообще-то школа должна была снабжать учителей дровами, но, видимо, не было такой возможности. Их еще нужно было в тайге напилить, разделать, привезти всем и в достатке. Не нужно забывать, что и в хозяйстве школы была котельная, от исправной работы которой зависела судьба школы. Так что проблема добывания двор и тепла в квартиру в ту зиму 41-го года стояла на первом месте. Когда же появлялись эти дрова, приходилось их экономить – неизвестно, когда еще привезут, поэтому ту зиму я запомнил прежде всего тем, что всегда мерз и дома, и на улице. Было туго и с водой. Водовоз возил редко, поэтому мы ходили в колодец. В ту злополучную зиму колодец почему-то перемерз. Мы спускались на дно его по обледенелой лестнице, черпали ковшом воду из углублений между камнями и заполняли ведра. Вот и вода.

Часто вечерами отключали электроэнергию, и мы сидели в потемках, прижавшись к топящейся печке. На плите что-то варилось, чаще всего картошка. Как тепло у печки! Отблески пламени от горящих дров плясали по потолку и стенам. Чтобы поужинать или выполнить уроки, делали лампаду – наливали масло в блюдце и опускали туда фитиль, скрученный из ваты. Какой-никакой, а свет. Иногда вечерами приходили знакомые женщины. Говорили о сообщениях с фронта, вспоминали довоенную жизнь, гадали на картах: что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится? И всегда мы ждали писем от папы. Они приходили, чаще всего треугольники с фронтовым штемпелем «Проверено цензурой», без марок, не заклеенные. Приходили то частенько, то после двух-трехмесячных перерывов. Мы их собирали и хранили. За годы войны этих фронтовых весточек скопилась большая сумка, и очень жаль, что она не сохранилась. Скорее всего, мы эти письма, как тогда казалось, не нужные, выбросили» [2].

Ведущий 1: Чудовищные испытания выпали на долю нашего народа во время Великой Отечественной войны. И всё же наш народ выстоял. Что же помогло ему справится со всеми бедами и победить – спросите вы.

Ведущий 2: Галина Верхотурова отвечает на этот вопрос в своих воспоминаниях: «Преодолевать трудности в годы войны нам помогали настоящая, крепкая дружба, понимание, сочувствие и взаимовыручка. Доброту людей трудно было переоценить – она была настоящая в годы труднейшей войны» [1, с. 23 – 24].

Ведущий 1: Доброта, сочувствие и «ярость благородная» помогли нашему народу всё преодолеть. И победить.

Чтец 20 декламирует стихотворение И. Игнатенко «Победа»

Победа по-русски значит – после беды,

После полей сражений – хлебное поле,

После бомбёжки – неслышимый шелест трав,

Чай с сахарином горьким,

Суп из худой лебеды,

Апофеозом Жизни,

Осознанные поневоле,

Строки Святого Писания:

«Смертию смерть поправ» [5, с. 49].

Чтец 21 декламирует 4 часть стихотворения И. Игнатенко «Колокола»

День девятый

Не забывай –

Год сорок пятый,

Солнечный май.

Взлетает ракета.

Вскипает сирень.

Здравствуй, Победа!

Сегодня твой день.

Громче орудий

Звенит тишина.

Радуйтесь, люди –

Скончалась война.

Россию венчают

Колокола.

На смену печали

Радость пришла.

Мирная слава

Отныне грядёт.

Славься по праву,

Русский народ!

Неистребимы

Годы отваги!

Непобедимы

Русские стяги! [5, с. 72 – 73]

Ведущий 2: Спасибо, наши дорогие гости! С наступающим вас праздником!

Ведущий 1 и Ведущий 2: С Днём Победы!