Подборка текстов к конкурсу "Живая классика"

Альберт Лиханов Солнечное затмение

– А как мы будем наблюдать затмение? – спросила Лена.

Федор улыбнулся, полез в карман, аккуратно вынул что-то, завернутое в газетную бумагу. Это были два стекла, обыкновенные плоские стеклышки, закопченные на свече.

– Вот, – улыбнулся он смущенно, – сквозь них.(…)

Голуби кружили в бездонном небе, потом как будто замерли в нем и ринулись вниз. Что-то с ними стряслось. Белыми тенями промчались они рядом с Леной и Федором, влетели в голубятню и тревожно заворковали.

– Держи, – протянул Федор закопченное стеклышко.

Она прищурила глаз, но это вовсе не требовалось, – стекло было довольно большое.

Солнце сквозь него казалось ярко начищенным пятаком, красно-медным и очень близким. Руки грело его тепло, а через стекло оно было холодным.

Федор взглянул на часы.

– Сейчас, – сказал он, – следи внимательно.

Сперва Лена ничего не заметила. Потом солнечный край стал неровным, будто срубленным. И постепенно солнце стало походить на месяц.

Ветер стих, но Лену вдруг зазнобило. Федор удивленно смотрел на нее, а у девочки не попадал зуб на зуб. Он отложил стекло, взял ее за руку. Рука была как ледышка.

– Ты озябла? – спросил он тревожно. – Что с тобой? Что?

Но Лена не отрывалась от стеклышка. Тускнеющее солнце странно завораживало ее.

– Ничего! – сказала она. – Смотри! Пропустишь!

На улицу опускались стремительные сумерки. В тополях отчаянно орали напуганные вороны. И тут солнце исчезло. Вместо него в совершенно синем небе висело черное пятно. Голуби заворковали отчаянно, в полный голос, и Лена прошептала:

– Федя! Мне страшно!

И он снова взял ее за руку.

– Потерпи, – сказал он, – потерпи, сейчас кончится.

С минуту черное пятно, затмившее солнце, повисело в небе, потом край его засеребрился, и, словно обрадовавшись, тотчас дунул ветер. Сумерки посветлели. С каждым мгновением солнце освобождалось от страшной тени, потом снова стало медно-красным, и Лена бросила стекляшку. Раздался звон, и она смотрела на яркое солнце, и от яркости этой, от острой рези в глазах у нее вспыхнули слезы.

Голуби ворковали успокаивающе, вороны в тополях умолкли, и Лена почувствовала, что согревается.

Она повернулась к Федору. Он разглядывал ее испуганно.

– Что с тобой было? – спросил Федя.

Лена пожала плечами.

– Что-то было, – ответила она.

– Дурак, – сказал он, – зря я тебе его показал.

– Нет, – ответила Лена, – не зря. – И облегченно вздохнула. – Все-таки жить хорошо. На солнце смотреть. Но чтобы все понять, надо увидеть это пятно… Ты меня понимаешь?

Они долго молчали. Ветер шевелил высохшие травинки, шелестел в кустах, шумел тополиными листьями.

– Все беды – это солнечные затмения, – сказала Лена, – а жизнь – само солнце.

Киселев Владимир Девочка и птицелет

Это все взрослые выдумали про счастливое детство. Чтобы им было не так стыдно. Есть только счастливая взрослость. А счастливого детства нет и не может быть. Спросите у любого ребенка.

Начнем с работы. У взрослых в нашей стране семичасовой рабочий день. У школьника - шесть уроков в школе, а потом еще, даже если учиться на тройки, как я, нужно дома готовить уроки не меньше трех часов. Значит, выходит девятичасовой рабочий день, как в самых отсталых колониальных странах.

Когда у взрослого что-нибудь не получается на работе, ему все сочувствуют, все его жалеют. Когда мамин отдел завалил какой-то проект, так все говорили: "Ах, Елена Павловна, как мы вас понимаем, не нужно ли вам какой-нибудь помощи, не поедете ли вы на курорт?", а мама в ответ делала жалкие губки и говорила, что она очень переживает.

Но когда я схватила двойку по алгебре, весь двор смеялся, и, кто бы меня ни встретил, все спрашивали, на какой вопрос я не ответила, и продавщица мороженого - ей-то какое дело! - сказала, что двоечницам мороженое вредит.

Даже детские именины всегда у нас празднуют не дети, а взрослые – мне это совершенно непонятно.

Настоящие неприятности начались с чая. Витя Сердюк подарил мне к именинам две чайные ложечки. Он сам их сделал. Он мне еще прежде рассказал, как их делают: очень просто. Нужно взять обыкновенную чайную ложку и оттиснуть ее на густом растворе алебастра. С двух сторон. Таким образом получится форма. Затем в эту форму нужно залить сплав из сурьмы с баббитом. Он очень легкоплавкий, этот сплав. А новую ложечку легко зачистить наждачной бумагой, всякие там неровности. Вообще эти ложечки готовят для фокусов и розыгрышей.

Я спрятала ложечки под подушку. И забыла о них. А мама как раз вздумала поменять наволочку, увидела чайные ложечки и даже не удивилась тому, как они могли попасть в мою кровать. Она уже привыкла, что на моей кровати можно найти не только книги, тетради, обертки от конфет и зверьков, которых я люблю лепить из пластилина, но даже живую ящерицу в коробке из-под папирос. А что мне остается делать, если у меня нет своего места, и все, что я кладу на стол, мама немедленно убирает? Так и в этот раз. Она подобрала ложечки и положила их к остальным в ящик буфета.

Надо же было случиться, чтобы Витина ложечка попала как раз папиному заведующему отделом. И когда он стал размешивать сахар в чае, то увидел вдруг, что в руках у него только ручка от ложечки, а сама ложечка расплавилась и серебристо-черным слоем лежит на дне стакана. Все стали смеяться и довольно подозрительно рассматривать свои ложечки. Мог бы, конечно, посмеяться и папин начальник - ведь ничего страшного не произошло, сплав этот не ядовит и не имеет никакого вкуса или запаха. Но папин начальник, по-видимому, относится к числу людей, которые любят посмеяться над другими и совершенно не переносят, когда смеются над ними. Он покраснел так, что уши у него стали фиолетового цвета, как будто их облили чернилами, и сказал, что никогда себе не позволяет шуток над своими гостями и поэтому не любит, когда шутят над ним, если он приходит в гости. В общем, и папе и маме было очень неприятно...

Тем временем мама принесла именинный пирог, и я сразу заподозрила что-то неладное. Как только кто-либо попробует ломтик, положенный ему на тарелку, так сразу отодвинет эту тарелку от себя, вроде бы даже с испугом, но молча. И только жена папиного начальника Вера Сергеевна сказала громко и решительно:

- Елена Павловна, должна вас огорчить, но в ваш пирог, в тесто, очевидно, попало тухлое яйцо.

- Не может быть, - сказала мама и покраснела.

Я отломила краешек от ломтика пирога и положила в рот. Ну, знаете... Впечатление было такое, словно туда попало не одно, а сто тысяч тухлых яиц.

И тут я вдруг все поняла. Карбид... Когда газом выбило пробку из моего самодельного прибора, карбид с водой взлетел под самый потолок и, очевидно, попал в тесто.

- Это все ты, - сказала мама. - Это все твои опыты... Мама закусила губу, и на глазах у нее показались слезы. А когда плачет мама, никому не хочется cмеяться.

Юрий Яковлев Олин голос

 Когда Оля уехала в Евпаторию, Володькина жизнь стала такой пустынной и неустроенной, словно он сошел не на своей станции и блуждает по незнакомым улицам, среди чужих людей. Ему казалось, что Оля уехала не на время, а навсегда, и он ей больше не нужен…Володька не находил себе места. Он бесцельно слонялся по городу, стараясь отвлечься от мрачных мыслей. На его пути возникали телефонные будки. Из этих будок он всегда звонил Оле. … И когда раздавался ее голос, телефонная будка оживала, наполнялась теплом, весельем. Будка вместе с Володькой взлетала в небо и кружилась над городом. А люди не знали, что будка летит и кружится, они нетерпеливо стучали в толстое стекло медными «двушками». Володька не слышал стука, он сильней прижимал трубку к уху, и казалось, не телефонная трубка, а сам Володька был прикован цепью к телефону-автомату.

Теперь, без Олиного голоса, телефонные будки как бы вымерли.

 Они стояли как памятники счастливому времени, когда Оля не уезжала ни в какую Евпаторию. А что, если распахнуть тяжелую дверь, опустить монетку и набрать знакомый номер?! Эта неожиданная, лишенная всякого резона мысль пристала к Володьке, как колючка репья. Володька прошел мимо нескольких будок. Репей держался крепко. Володька нащупал в кармане теплую монетку. Прошел еще квартал… Он подошел к телефону, словно Оля была дома. По привычке, почти не глядя, набрал номер, словно Оля ждала его звонка.

Раздались мерные, медленные гудки. Они звали Олю, и каждый гудок отзывался в Володькином сердце болью. И вдруг из трубки в самое ухо прозвучало:

— Я слушаю.

Это был Олин голос. Володька отличил бы его из тысячи. Он знал в этом голосе каждую нотку, каждую хрипинку. Этот голос был всегда одинаково прекрасен: и в телефонной трубке, и у классной доски, и на спортивной площадке. Его звучание было важнее самого смысла слова. Оно само по себе имело смысл.

— Я слушаю.

Что ж ты молчишь, Володька? Оля слушает! Нет никакого Черного моря, никакой Евпатории, никаких мальчишек на укатанном волнами песке. Жизнь вернулась в свою счастливую колею. Но Володька знал, что «я слушаю» сейчас произносит не Оля, а ее мама. Голос Олиной мамы был единственным в мире, который трудно было отличить от Олиного.

— Что же вы молчите?

Что же он молчит! Он застыл, растерянный, загнанный в узкую клетку со стеклянными стенами. Надо было немедленно повесить трубку, но ему хотелось еще раз услышать Олин голос, и он сказал:

 — Попросите, пожалуйста, Ермакова.

— Вы не туда попали!

Все перепуталось в этой игре. Оставался только Олин голос. Он звучал несмотря ни на что.

Теперь, когда Володька шел по улицам, телефонные будки притягивали его, словно намагниченные. Это были не простые будки, а бесценные хранилища Олиного голоса. Стоило опустить монетку, набрать номер, и на мгновенье сердце наполняла радость, и ощущение своей полной ненужности пропадало, растворялось в нотках Олиного голоса.

Теперь Володька ждал наступления нового дня, чтобы услышать Олин голос. Этот голос звучал всегда ровно, без раздражения. Он терпеливо отвечал, что здесь нет ни Ермакова, ни Титова, ни Тамары Ивановны, что это квартира, а не телевизионное ателье.

Однажды, когда на вопрос, дома ли Шурик, голос отвечал обычное: «Здесь такой не живет», — Володька услышал тяжелый хрип.

Привычные нотки как бы приглушались тяжелым частым дыханием.

И тогда, вместо того чтобы сказать «извините» и повесить трубку, Володька спросил:

— Вы больны?

— Больна.

— Может быть, вам надо помочь?

В телефонной трубке зазвучал кашель. Потом послышалось учащенное хриплое дыхание.

— Спасибо… До свидания… Звоните. …

Теперь Володька каждый день справлялся о здоровье Олиной мамы. И она, как доброму, старому знакомому, отвечала ему, что ей легче, что кашель слабеет и что ей ничего не надо, спасибо.

И каждый раз, заканчивая разговор, она говорила:

— Звоните.

И он звонил. Он звонил и слышал голос, который был для него таким неповторимым, единственным, что невозможно было представить, что этот голос мог принадлежать еще кому-то, кроме Оли. Он звучал в трубке у самого уха, словно сообщал ему что-то очень таинственное.

— Температура нормальная. Хожу по комнате. А вы дозвонились до Шурика?

— До какого Шурика? — вырвалось у Володьки, но он тут же спохватился вспомнил правила игры! — и скороговоркой ответил: — Дозвонился. Шурик в полном порядке… Может быть, вам надо сгонять за хлебом?

— Спасибо. Завтра приезжает дочь.

— Оля?!

Он снова забылся, снова нарушил правила игры. Но когда игра подходит к концу, можно нарушить правила.

— Вы знаете мою дочь?

— Знаю.

— Ах, вот оно что!

В трубке тихо засмеялись. Но засмеялись без вызова, без обиды.

Засмеялись Олиным голосом, Олиным смехом, чуть приглушенным и радостным. Этот смех как бы летел через всю страну из далекой Евпатории, заставлял радостно биться сердце, поднимал в небо кабинку телефона-автомата и кружил ее над городом. ..

Елена Габова У чуда две стороны

Про то, что у меня своровали ботинки, я Галке рассказывала. В тот же день вечером ей по сотику звонила и жаловалась на судьбу. Но про автобус и парня не стала говорить. Думала, что это неважно….

Надо, чтобы случайно обнаруженный в школьном коридоре тот парень, прочитал в газете про меня и про себя! Чего его искать? Пусть сам объявится! Пусть меня вспомнит! Пусть знает, что я тоже в этой школе учусь! Пусть Лиам меня заметит! Если он учится в нашей школе, газета его точно не обойдет, классные руководители приносят ее в каждый класс. Я постараюсь так написать, чтобы понял: я пишу именно для него. И чтобы еще понял: я не сумасшедшая разъезжать в автобусах на роликах! Меня вынудили обстоятельства!

Я села за компьютер и набрала стихи в файл газеты «Привет, Школяр!»

Ненавижу воров!

У меня ролики не закатились за шарики, когда я на роликах влезла в автобус номер сто одиннадцать. Просто какой-то козел украл мои ботинки, когда я каталась на площади имени Победы. Я точно знаю, что этот воришка не учится в нашей школе, потому что в нашей ребята приличные, но все-таки я пишу это здесь. Вдруг эта свинья прочитает заметочку, находясь у себя в другой школе, вдруг кто-то покажет ему газету, и пусть он тогда знает, что я презираю его всей душой и всеми своими печенками. Пусть мои кровные новые ботиночки слетят с его правой или левой ноги и заедут ему прямо по башке!

И еще я хочу сказать спасибо тому молодому человеку, который спас меня из-под колес автобуса, когда я свалилась при выходе. Кажется, он учится в нашей школе.

Спасибо тебе, друг! Ты настоящий человек!

Я перечитала свой материал и осталась довольна. Ну да, написано грубовато. Некоторые словечки так и выпирают «углами». Это нарочно! Чтобы прочитали! Не знаю почему, но грубые слова привлекают к себе больше внимания, чем вежливые.

Так не должно быть, но это так. Я конечно, сильно сомневалась, что мой текст пропустит цензура в лице нашей классной. Она читала до выхода все материалы, а как же! Но я решила воспользоваться служебным положением, то есть тем, что сама была редактором и выпускающим. И решила эту заметку классной просто-напросто не показывать. Удалю ее из файла, а потом, когда Женя прочитает, снова вставлю. А на принтере работает Наташа, секретарь при директоре школы. Она ничего не читает, просто жмет на клаву, а принтер, знай себе, гонит сто штук номера. И все. Наташе нет дела до того, что в газете, ей неинтересно читать про школяров. Она временно работает, пока постоянный секретарь Оксана находится в декретном отпуске.

А потом я подумала и решила, что показать Жене мою заметку все-таки следует. А то как-то нечестно. Вдруг пропустит? Она же молодая, должна все понимать. И сам по себе материал правильный: автор осуждает воришек и хвалит тех, кто помогает девчонкам.

Теперь нужно было собрать другие материалы. Не выпустишь же газету с одной заметкой. Это будет просто листовка! Я позвонила Вере Долговой и Тимке Невезучеву и загрузила их. Тимка сказал, что его камера всегда готова и что он хоть завтра все, что надо, снимет. А Вера ответила, что будет думать.

Ф.М. Достоевский    Бедные люди (отрывок)

Три месяца спустя по приезде нашем в Петербург меня отдали в пансион. Вот грустно-то было мне сначала в чужих людях! Всё так сухо, неприветливо было, — гувернантки такие крикуньи, девицы такие насмешницы, а я такая дикарка. Строго, взыскательно! Часы на всё положенные, общий стол, скучные учителя — всё это меня сначала истерзало, измучило. Я там и спать не могла. Плачу, бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную ночь. Бывало, по вечерам все повторяют или учат уроки; я сижу себе за разговорами или вокабулами, шевельнуться не смею, а сама всё думаю про домашний наш угол, про батюшку, про матушку, про мою старушку няню, про нянины сказки... ах, как сгрустнется! Об самой пустой вещице в доме, и о той с удовольствием вспоминаешь. Думаешь-думаешь: вот как бы хорошо теперь было дома! Сидела бы я в маленькой комнатке нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так тепло, хорошо, знакомо. Как бы, думаешь, обняла теперь матушку, крепко-крепко, горячо-горячо! Думаешь-думаешь, да и заплачешь тихонько с тоски, давя в груди слезы, и нейдут на ум вокабулы. Как к завтра урока не выучишь; всю ночь снятся учитель, мадам, девицы; всю ночь во сне уроки твердишь, а на другой день ничего не знаешь. Поставят на колени, дадут одно кушанье. Я была такая невеселая, скучная. Сначала все девицы надо мной смеялись, дразнили меня, сбивали, когда я говорила уроки, щипали, когда мы в рядах шли к обеду или к чаю, жаловались на меня ни за что ни про что гувернантке. Зато какой рай, когда няня придет, бывало, за мной в субботу вечером. Так и обниму, бывало, мою старушку в исступлении радости. Она меня оденет, укутает, дорогою не поспевает за мной, а я ей всё болтаю, болтаю, рассказываю. Домой приду веселая, радостная, крепко обниму наших, как будто после десятилетней разлуки. Начнутся толки, разговоры, рассказы; со всеми здороваешься, смеешься, хохочешь, бегаешь, прыгаешь. С батюшкой начнутся разговоры серьезные, о науках, о наших учителях, о французском языке, о грамматике Ломонда — и все мы так веселы, так довольны. Мне и теперь весело вспоминать об этих минутах.

Ф.М.Достоевский «Братья Карамазовы» (отрывок)

Как раз в июле месяце… маменька с сынком отправились погостить на недельку в другой уезд, за семьдесят верст, к одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги. Там Коля начал с того, что оглядел железную дорогу в подробности, изучил распорядки, понимая, что новыми знаниями своими может блеснуть, возвратясь домой, между школьниками своей прогимназии. Но нашлись там как раз в то время и еще несколько мальчиков, с которыми он и сошелся;

 …Мальчики вместе играли, шалили, и вот на четвертый или на пятый день гощения на станции состоялось между глупою молодежью одно преневозможное пари в два рубля, именно: Коля, почти изо всех младший, а потому несколько презираемый старшими, из самолюбия или из беспардонной отваги, предложил, что он, ночью, когда придет одиннадцатичасовой поезд, ляжет между рельсами ничком и пролежит недвижимо, пока поезд пронесется над ним на всех парах. …. Над ним сначала смеялись, звали лгунишкой, фанфароном, но тем пуще его подзадорили. …

И вот решено было отправиться с вечера за версту от станции, чтобы поезд, снявшись со станции, успел уже совсем разбежаться. Мальчишки собрались. Ночь настала безлунная, не то что темная, а почти черная. В надлежащий час Коля лег между рельсами. Пятеро остальных, державших пари, с замиранием сердца, а наконец в страхе и с раскаянием, ждали внизу насыпи подле дороги в кустах.

Наконец загремел вдали поезд, снявшийся со станции. Засверкали из тьмы два красные фонаря, загрохотало приближающееся чудовище. «Беги, беги долой с рельсов!» — закричали Коле из кустов умиравшие от страха мальчишки, но было уже поздно: поезд наскакал и промчался мимо. Мальчишки бросились к Коле: он лежал недвижимо. Они стали его теребить, начали подымать. Он вдруг поднялся и молча сошел с насыпи. Сойдя вниз, он объявил, что нарочно лежал как без чувств, чтоб их испугать, но правда была в том, что он и в самом деле лишился чувств, как и признался потом сам, уже долго спустя, своей маме. … Воротился он домой на станцию бледный как полотно. На другой день заболел слегка нервною лихорадкой, но духом был ужасно весел, рад и доволен.

Елена Габова У чуда две стороны

 На следующий день Женя, то есть Евгения Львовна, подошла ко мне после урока литературы….

– Маша, – торжественно начала классная, – ведь ты же у нас главный редактор школьной газеты, правда?

– Ну да. – Я скорчила кислую рожу и отодвинула «Физику» в сторону. Я уже догадывалась, что за этим последует: нужно выпускать очередной номер газеты «Привет, школяр!». В сентябре выбрали школьную редколлегию – всю из нашего класса, а главным редактором назначили меня. Это потому, что я сочинения ничего себе так пишу, а главное, потому, что я как-то заикнулась на классном часе, что хочу быть журналистом. И вот результат: хочешь быть журналистом – будь им: выпускай школьную газету, практикуйся, дорогая Маша Муравская, для последующей взрослой жизни.

Первый номер мы выпустили в октябре, и он всем понравился. Там было несколько заметок о летних каникулах, три стихотворения шестиклашки Тани Пироговой и рассказ Генки Жеребцова из десятого «Г» о том, как он смешно ишачил на стройке. Газета «Привет, школяр» – это брошюра размером А4 в шесть листочков. Можно было и больше сделать, но материалов набралось только на шесть ... ... Газета предназначалась для всего звена старшеклассников. Ее напечатали на принтере в количестве ста экземпляров, и она валялась во всех школьных углах. Нет, это потом валялась, сначала ее все читали, я сама видела: читали на переменках, а некоторые одноклассники даже на уроках. И все решили, что газета нужна, она получилась интересная и что мы, редколлегия, молодцы.

Я поначалу воодушевилась этой затеей – газетой. Но потом мой пыл поугас. Потому что сразу после первого номера я обратилась к одноклассникам, чтобы они что-нибудь для «Школяра» писали, но никто до сих пор и в ус не дул. И члены редколлегии – Вера Долгова и Тимка Невезучев тоже бездействовали. Я и объявление на доске рядом со школьным расписанием вывешивала с просьбой приносить что-нибудь интересное в редколлегию в восьмой «А», но за целый месяц никто в наш класс не сунулся ни с одной строчкой! Получалось, что всем наша газета была до лампочки. Вот мой энтузиазм и сдулся.

Сейчас ноябрь, вторая половина, и давно уже было пора выпускать новый номер.

– Что ты кривишься, – поинтересовалась Женя и скорчила гримасу, очень похожую на мою. – Догадываюсь, материалов нет. Правильно?

Я кивнула.

– Вот, держи. – Женя подала мне два исписанных мелким почерком тетрадных листочка. – Нашла для тебя стихи семиклассницы.

– Тани Пироговой?

– Нет, Пирогова в шестом учится. Это девочка из седьмого, там есть имя. Если понравятся, опубликуешь.

– А Таня Пирогова? Пишет еще?

– Вот ты и узнай. – Женя засмеялась и сняла с моего плеча какую-то соринку. – Ты же у нас главный редактор, не я. Наверное, пишет. Вот и устрой поэтический турнир школы на страницах газеты.

– Ладно, – вздохнула я. – Узнаю.

– Недели вам хватит? – спросила классная. – Учти, газета каждый месяц должна появляться.

– Хватит, – кисло пообещала я. – Спасибо за стихи! Хоть кто-то что-то в нашей школе пишет.

– А какие-нибудь наметки у тебя имеются?

– Нет. Вообще ничего! Даже не представляю. – Я скорбно вздохнула.

– Так ты приобщи Веру! Тимофея! Они же члены редколлегии! Пусть мозгами пошевелят!

– Вы не беспокойтесь, Евгения Львовна, материалы будут, вы не беспокойтесь. Через неделю сделаем. – Я еще раз вздохнула, не очень-то веря сама себе.

– Я надеюсь. – Учительница мягко улыбнулась.

Дома я прочла стихи юной поэтессы. Ее и звали поэтически – Юлиана.

Стихи были ужасно детские:

Кошка Мурка простудилась,Ей давали терафлю.А она в ответ грозилась:«Вот поправлюсь – отлуплю!» –

и все в таком роде. Это бы моему Никите понравилось, а вот школьникам – сомневаюсь, но я решила их публиковать. А что делать, нужно было чем-то наполнить очередной номер

Елена Габова У чуда две стороны

Каждый год в городе проводятся лыжные межшкольные соревнования. Физрук Михаил Антонович меня не забыл – включил в число участников. Конечно, на лыжную секцию я уже не хожу, но умение хорошо бегать на лыжах не может быстро пропасть. Не у каждого в школе первый взрослый по лыжам! (…) Списки участников соревнований вывесили на школьной доске рядом с расписанием уроков. Из них я узнала, что Валька Васильков тоже участник. Вау! Валька – хороший лыжник! Плохих на соревнования не берут. Вот счастье! Мое желание участвовать в состязаниях возросло в сто, нет, в тысячу раз. (…)

      Воскресное утро выдалось морозным. Полоска рассвета из окна кухни виднелась ровной, как лезвие бритвы. Она была розовая и прозрачная, как наливное яблочко, которым злая колдунья отравила царевну из сказки Пушкина. Я люблю такие морозные дни. Они очень красивые. Каждая веточка дерева, каждая травинка, торчащая из-под снега, упакованы в футляры из хрустального инея. Они хрупкие, сверкающие. И – невесомые. Разве может что-то весить хрустальный иней хотя бы в виде веточек и травинок? Деревьев и кустов полно даже в нашем новом районе. Идешь в школу морозным утром и любуешься «хрусталем». И у тебя самого становятся хрустальными ресницы и волосы, выбивающиеся из-под меховой шапки.

Мама накормила меня особенно вкусным завтраком – чаем с блинами. (…) В дни соревнований она всегда печет блинчики. Почему-то она считает, что соревнования для меня праздник. Вообще-то она не ошибается. Я люблю соревноваться, люблю сам дух соревнований, когда чувствуешь, что от тебя зависит честь школы. (…)

     У меня четырнадцатый номер. Хорошо, что мы позже подошли и мне не достался тринадцатый. Наверное, ничего плохого нет в числе «13», но я его традиционно побаиваюсь. Как и черную кошку. «Черный кот, перебегающий вам дорогу, означает, что животное куда-то идет. Не усложняйте жизнь ни себе, ни ему», – прочитала я как-то ВКонтакте. Даже взяла цитату себе на стену. И все равно смотрела с опаской на всех черных кошек. Массовый психоз и на меня действует. Вот так и с числом «13».

Прогремел стартовый пистолет, и участницы понеслись. На старте десять лыжней, которые вливались в одну метров через сто. Я выскочила на лыжню первой. Замелькали наряженные в меха ели, сосны, мягкие заснеженные лапы, рыжие стволы… Но на соревнованиях не замечаешь красоты, в мыслях только одно: быстрей к финишу! После первого километра (километраж отмечен на стволах деревьев фанерными квадратиками) меня обогнали. Так… первой уже не приду. Ничего! Почему я решила, что буду лучшей? Второй тоже неплохо. Стало жарко, и дышать тяжело, и глаза, кажется, выскочат из орбит, и сердце бьется, как сумасшедшее, но я знала, что скоро, примерно через половину пути, придет второе дыхание. И будет легче. Вот и еще одна участница впереди меня, под номером двадцать. (…)

 Я изо всех сил оттолкнулась палками, чтобы, скатившись с горочки, тут же обойти соперницу… Секунда, я лечу со спуска носом вниз, моя лыжа трещит, ломается, я со всего размаху падаю и ударяюсь ногой о нетолстую сосну, стоящую к лыжне чуть-чуть ближе, чем остальной ряд деревьев. Сверху, с веток, на меня посыпалась снежная крошка. Боль, казалось бы, невыносимая, пронзает меня всю, локализуется в ноге, я стискиваю зубы, чтобы не закричать. С трудом отползаю от лыжни, чтобы не мешать соревнующимся.

Приехала! Вот мой финиш! Под сосенкой!

(…) Меня, конечно, видели все проносящиеся мимо лыжницы, но никто не останавливался. Думали – упала участница, поднимется и пойдет дальше. На трассе не падают, что ли? Да сколько угодно!

Стало холодно. Холод начал пробираться внутрь… Мне стало страшно. Кричать спортсменам бесполезно. Кто будет тратить драгоценное время на какую-то соперницу?.. Кому надо. (…)

Из-за поворота показался первый лыжник.

Да это же Валька! Номер восемнадцать! Он первый! Четыре километра, а он все еще первый, вот молодец! Может, хоть среди юношей наша школа победит!

От боли и холода я закрываю глаза.

Когда же за мной придут? Неужели только после соревнований? Я же замерзну тут, в этом роскошном торжественном лесу.

И тут же кто-то резко тормозит рядом. Из-под его лыж летят снежные брызги, оседающие на моем прохладном лице.

– Что с тобой? – Валькин голос.

Он сошел с дистанции, увидев меня. Он не стал побеждать! Хотя победа была вон за теми елками!

Валька снимает свои лыжи, и с меня – уцелевшую лыжину.

– Беда мне с тобой, – ворчит парень, – то коньки, то лыжи… тебе надо дома сидеть… на печке. Вставай!

Он помогает мне подняться. Я не могу опереться на поврежденную ногу, я держусь за его плечо и пытаюсь скакать на одной, здоровой, ноге. Не могу: нога затекла.

(…) – Как же ты, Валька? – шепчу непослушными губами. – Ведь ты теперь не победишь.

– Теперь – нет. – Он засмеялся и нажал кнопку вызова.

– Прости, – шепчу я.

– Прощу, когда домой доберемся..

Лев Кассиль Черемыш , брат героя

Старшеклассники играли в юношеских командах города. А в школе были две свои «вольные» хоккейные команды, в первой капитаном вскоре стал Геша Черемыш, во второй… Вторая команда была «девчачья», как называли ее в школе. Организовала ее Аня Баратова. Аню Баратову дразнили в школе «мальчишницей», потому что она одинаково хорошо и просто водилась как с девочками, так и с мальчиками. И ни Гешке, ни Плинтусу, ни тихонькому Коле Званцеву, ни воинственному задире Лукашину никогда не приходило в голову подразнить Аню, как других девчонок. Она была своя. С ней было интересно.

Команда Ани Баратовой была сколочена еще за год до поступления Гешки в школу. Девочки сперва шли неохотно, стеснялись, говорили, что хоккей – это «мальчишья» игра. Но … Аня Баратова добилась своего. Девочки, которые и прежде отлично катались на коньках, раздобыли теперь кустарные клюшки и вскоре стали такими же азартными игроками, как и мальчики.

Еще в прошлом году команда Ани Баратовой вышла на первое место среди девочек Северянска. Но все же мальчики относились к хоккеисткам пренебрежительно, считая, что «девчачий хоккей – это не игра, а один писк…».

 Ане давно уже хотелось проучить зазнавшихся хоккеистов. И, зная, что Гешка гордится успехами своей команды, она по совету Евдокии Власьевны вызвала мальчиков на матч. Мальчики сперва подняли ее на смех:

– Вы! Писклявая команда!.. Соображаете, на кого замахнулись?

– Боитесь, значит, – сказала Аня спокойно.

– Было бы чего бояться! – закричали хоккеисты. – Только писком вашим уши засорять!

– Пять минут визг – и команда вдрызг, кто куда! – захохотал Плинтус.

– А это мы еще посмотрим, кто запищит, – не унималась Аня. – Трусите просто.

– При чем тут трусите! – взъерепенились хоккеисты. – Просто возиться с вами никакой охоты нет. Вас чуть тронешь клюшкой, так вы жаловаться Евдокии Власьевне побежите.

Но Евдокия Власьевна, которая была в заговоре с девочками, добилась у директора разрешения устроить товарищеский матч с условием, что играть будут не долее получаса, с перерывом, и что капитан Черемыш даст слово, что мальчики играть будут вежливо. Пришлось вызов принять.

– Надо постараться будет… всыпать им штук пятнадцать с пылу с жару, горячих, – говорил Гешка своим хоккеистам. – Кладу две минуты на гол…

И команда его усиленно готовилась к матчу. Девочки тоже неутомимо тренировались. Они собирались на маленьком прудке в городском саду, недалеко от кино. Возвращаясь с реки, мальчики нарочно заворачивали в городской сад и, пройдя к пруду, дразнили Аню Баратову и ее подруг. А Плинтус раздобыл раз на свалке под берегом дохлую курицу, бросил ее на лед под ноги хоккеисток, крича:

-Вам разве мячом играть! Вам дохлую курицу гонять надо, а вместо клюшек – веник. Хотите, принесу?

– Проходите, проходите! – кричала Аня. – Нечего вам тут подсматривать, как мы тренируемся!

– Увидим, из кого еще перья полетят, – звонким утиным голоском поддерживала ее маленькая вертлявая голкиперша Рита.

И девочки очень обидно визжали от хохота. А Плинтус затыкал уши пальцами и жмурился.

… Судья и капитаны команд договаривались, что игра будет вестись честно, строго, правильно и по-товарищески.

Потом судья подбросил щепочку, на которую предварительно поплевал. Это был жребий – кому начинать. Аня Баратова высоко подняла руку с клюшкой.

Начинать выпало девочкам.

Команды заняли свои места. … Свисток судьи, и тотчас белые свитеры и красные фуфайки ринулись навстречу друг другу, и красный ряд прошел сквозь белый, и красные переплелись с белыми, как переплетаются пальцы сложенных рук.

Тем временем игра разгоралась все жарче и жарче.

После неудачного нападения Плинтуса мальчики еще несколько раз пытались атаковать ворота противниц, но белые свитеры действовали очень дружно. Правда, они слишком громко визжали и оглушали мальчиков. Да и судья, по мнению мальчиков, явно подыгрывал девочкам и не позволял Плинтусу пускать в ход его излюбленные приемы, которые упомянуты в специальном параграфе правил хоккея как запретные. …

Что бы там ни было, прославленные хоккеисты ничего не могли сделать с этой цепкой, визжащей и сердитой стайкой, которая мигом слеталась к мячу, воинственно клюя его самодельными клюшками.