Второе место фестиваля искусств "С веком наравне", 2015

Автор: А.В. Даркина

Ночь перед дуэлью

«Что день грядущий мне готовит?

Его напрасно взор мой ловит» - глухим голосом пропел поэт и смолк, что-то вспоминая.

«Паду ли я, стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она?» - он нахмурился и закусил нижнюю губу.

Напрасно я прикончил Ленского, прошептал он, отличный был товарищ. Их, таких отличных и щедрых, судьба забирает в первую очередь. А я? Был ли я отличным и надёжным товарищем? Он задумался, потом вышел из-за стола и проследовал к окну, закрытому тяжёлыми шторами.

А я? – повторял он, останавливаясь возле окна. Но если честно, то мне нечем похвалиться: с товарищами был дерзок, невыносим, и я думаю, многие обрадуются печальному исходу. Нет эфиопа! Что ж…  «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык. И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус…» - как же там дальше?.. Помню почти всего Онегина, а тут всего несколько строк. Не к добру это.

Он раздвинул шторы и выглянул в окно. Ничего. Темень. Не то снег, не то дождь. Слишком низко тучи. Как на кладбище, усмехнулся он и прошёл к столу. Там еле теплилась свеча. Он взял другую, зажёг. Прошёлся по периметру кабинета. Вернулся. Закрепил свечу в подсвечнике. Жизнь. Для чего дана? Чтобы терзать друг друга? А потом безвременно сойти в небытие? И нет тебя, и словно не было. Не было никогда. Взгляд его упал на стол, заваленный рукописями. Один лист исписан наполовину. Строка ломаная, нервная, опускается вниз. Туда, туда! - подумал он – Безвозвратно. Он взял бумагу, поднёс её к огню, бумага почернела и вспыхнула. Он держал до тех пор, пока огонь не коснулся его пальцев. Почувствовав острую боль, он бросил факел на ковёр и бездумно смотрел, как догорает его неоконченное произведение.

О чём он писал? Неужели завещание? Он брезгливо сморщился. Нет, только не завещание. Завещать ему нечего. И он вернётся к своим сочинениям. Вернётся. Жив и невридим. Натали, понятно, обрадуется. Бросится ему на шею. Он нежно прижмёт её к груди. Это дрянцо, рифмоплёт и дуэлянт любит её, кокетку. И она его любит. Тут любовь на зависть всему свету. А это – это смертельно опасно. Не французик, так кто-нибудь другой. Другой! Другой… Что же теперь? Лапки кверху? Лицо его неожиданно приобрело свирепое выражение. Можно уладить, можно уладить, застучало в висках. Послать записку? «Простите, погорячился, останемся добрыми знакомыми, примите мои искренние извинения…»

 Написать, послать – чего проще? И тут перед ним, как в зеркале, возникло заплаканное прекрасное лицо Натали, которую оскорбил этот лакей. Нет! В отношении себя он снёс бы любое оскорбление, но только не Натали. Натали никому не позволено оскорблять, ни взглядом, ни словом. И все скоро поймут это. Если ещё не поняли. Он поднял руки. Видение тут же исчезло, и возникло странное ощущение пустоты. Ощущение какого-то провала. Вот шагни в эту пропасть – и от этого подлого мира ничего не останется. А Натали, а дети? От них тоже ничего не останется? И всё потому, что ты позволил себе воспротивиться.

«Ты, Сашка, можешь позволить себе восстать… нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья избежит» - продекламировал он неожиданно громко и засмеялся. Не страшно, чёрт возьми, и сдохнуть! Кто я такой? Такой же смертный, тленный, чем я приятнее других? Мне говорят, что Пушкин гений, но время отдавать долги. Он сморщился, стихи получились пустяшные.

А может, я уже не поэт? Он упал в кресло и стиснул виски. Об этом ли теперь мне думать, когда уж ночка на исходе, вокруг меня так много шума и смерть как тень с косою бродит. Ну, Пушкин, и подлец же ты… Гордыня тебя сгубила. Садись, пиши. Кайся. Ради Натали. Ради малых детей. Ради родителей. Ради России. Он вздохнул, хлопнул ладонями по столу и потянулся за пером. Опрокинул чернильницу, чернила залили бумагу. Он сунул в чернильницу мизинец. Сухо… Стало быть, чернил там вовсе не было. Или высохли так скоро. Он с облегчением выдохнул: можно не писать.

Поэт умрёт, а на колени не встанет, - весело улыбнулся он и прошёл к окну. На улице на удивление было светло. Кучер запрягал в карету лошадей. Поодаль малой группой стояли какие-то люди. Секунданты? А тот, с сундучком, похоже, доктор, - веселился поэт. Надо бы успокоить Натали и поцеловать детей. Бедная девочка, красота твоя – наказание твоё. Или это всё из-за дурака Пушкина? «Но близок день, лучина догорает». Он подошёл к столу и погасил свечу. За дверью послышались лёгкие шаги, Натали, похоже, тоже не спала.