Живая
классика-2018
Тексты для
заучивания наизусть.
С. Силин Везунчик
Антошка бежал по улице,
засунув руки в карманы куртки, споткнулся и, падая, успел подумать: «Нос
разобью!» Но вытащить руки из карманов не успел.
И вдруг прямо перед ним неизвестно оттуда возник маленький крепкий мужичок
величиной с кота.
Мужичок вытянул руки и принял на них Антошку, смягчая удар.
Антошка перекатился на бок, привстал на одно колено и удивлённо посмотрел на
мужичка:
– Вы кто?
– Везунчик.
– Кто-кто?
– Везунчик. Я буду заботиться о том, чтобы тебе везло.
– Везунчик у каждого человека есть? – поинтересовался Антошка.
– Нет, нас не так много, – ответил мужичок. – Мы просто переходим от одного к
другому. С сегодняшнего дня я буду с тобой.
– Мне начинает везти! – обрадовался Антошка.
– Точно! – кивнул Везунчик.
– А когда вы уйдёте от меня к другому?
– Когда потребуется. Одному купцу я, помнится, несколько лет служил. А одному
пешеходу помогал всего две секунды.
– Ага! – задумался Антошка. – Значит, мне надо
что-нибудь пожелать?
– Нет, нет! – протестующе поднял руки мужичок. – Я не исполнитель желаний! Я
лишь немного помогаю сообразительным и трудолюбивым. Просто нахожусь рядом и
делаю так, чтобы человеку везло. Куда это моя кепка-невидимка запропастилась?
Он пошарил руками вокруг себя, нащупал кепку-невидимку, надел её и исчез.
– Вы здесь? – на всякий случай спросил Антошка.
– Здесь, здесь – отозвался Везунчик. – Не обращай на
меня внимания. Антошка засунул руки в карманы и побежал домой. И надо же,
повезло: успел к началу мультфильма минута в минуту!
Через час вернулась с работы мама.
– А я премию получила! – сказала она с улыбкой. –
Пройдусь-ка по магазинам!
И она ушла в кухню за пакетами.
– У мамы тоже Везунчик появился? – шёпотом спросил своего помощника Антошка.
– Нет. Ей везёт, потому что мы рядом.
– Мам, я с тобой! – крикнул Антошка.
Через два часа они вернулись домой с целой горой покупок.
– Просто полоса везения! – удивлялась мама, блестя глазами. – Всю жизнь о такой
кофточке мечтала!
– А я о таком пирожном! – весело отозвался Антошка из ванной.
На следующий день в школе он получил три пятёрки, две четвёрки, нашёл два рубля
и помирился с Васей Потеряшкиным.
А когда, насвистывая, вернулся домой, то обнаружил, что потерял ключи от
квартиры.
– Везунчик, ты где? – позвал он.
Из-под лестницы выглянула крохотная неряшливая женщина. Волосы у неё были
растрёпаны, нос грязный рукав порван, башмаки просили каши.
– А свистеть не надо было! – улыбнулась она и добавила: – Невезуха я! Что,
расстроился, да?..
Да ты не переживай, не переживай! Придёт время, меня от тебя отзовут!
– Ясно, – приуныл Антошка. – Начинается полоса невезения…
– Это точно! – радостно кивнула Невезуха и, шагнув в стену, исчезла.
Вечером Антошка получил нагоняй от папы за потерянный ключ, нечаянно разбил мамину
любимую чашку, забыл, что задали по русскому языку, и не смог дочитать книгу
сказок, потому что оставил её в школе.
А перед самым окном раздался телефонный звонок:
– Антошка, это ты? Это я, Везунчик!
– Привет, предатель! – буркнул Антошка. – И кому же ты сейчас помогаешь?
Но Везунчик на «предателя» ни капельки не обиделся.
– Одной старушке. Представляешь, ей всю жизнь не везло! Вот мой начальник меня
к ней и направил.
Завра я помогу ей выиграть миллион рублей в лотерею, и вернусь к тебе!
– Правда? – обрадовался Антошка.
– Правда, правда, – ответил Везунчик и повесил трубку.
Ночью Антошке приснился сон. Будто они с Везунчиком тащат из магазина четыре
авоськи любимых Антошкиных мандаринов, а из окна дома напротив им улыбается
одинокая старушка, которой повезло первый раз в жизни.
М.М. Пришвин Мои
тетрадки.
Из Берендеева на Ботик стала ходить
повариха, хорошая, ласковая женщина, Аграфена Ивановна; никогда к детям она не
придет с пустыми руками, и одевается всегда чистенько, дети это очень ценят.
Женщина она бездетная, за мужем своим бывало ходила, как за ребенком, но муж
пропал без вести на фронте. Поплакала, люди утешили: не одна она ведь такая
осталась на свете, а на людях и смерть красна.
Очень полюбилась этой бездетной вдове в
детдоме на Ботике одна девочка, Валя, - маленькая, тонкая в струнку, личико
всегда удивленное, будто молоденькая козочка. С этой девочкой стала Аграфена
Ивановна отдельно прогуливаться, сказки ей сказывала, сама утешалась ею,
конечно, как дочкой, и мало-помалу стала подумывать, не взять ли и вправду ее
себе навсегда в дочки. На счастье Аграфены Ивановны, маленькая Валя после
болезни вовсе забыла свое прошлое в Ленинграде, и где там жила, и какая там у
нее была мама и кто папа. Все воспитательницы в один голос уверяли, что не было
случая, когда бы Валя хоть один раз вспомнила что-либо из своего прошлого.
- Вы только посмотрите, - говорили они, -
на ее личико, не то она чему-то удивляется, не то вслушивается, не то
вспоминает. Она уверена, что вы ее настоящая мама. Берите ее и будьте
счастливы.
- То-то вот и боюсь, - отвечала Аграфена
Ивановна, - что она удивленная и как будто силится что-то вспомнить; возьму ее,
а она вдруг вспомнит, что ж тогда?
Крепко подумав, все взвесив, совсем было
решилась вдова взять себе в утешение Валю, но при оформлении вдруг явилось
препятствие. Хотя в детдоме все были уверены, что отец Вали погиб, об этом
говорили и прибывшие с фронта бойцы: погиб у них на глазах, - но справки о
смерти не было, значит, по закону нельзя было отдать на сторону девочку.
- Возьмите, - говорили ей, - условно,
приедет отец - возвратите.
- Будет вам шутить, - отвечала Аграфена
Ивановна, - дочку так брать страшно, все будет думаться - придет час, и
отберут: нет уж, что уж тут, брать так брать, а так уж, что уж тут!
После этих слов повариха целый месяц
крепилась, не заглядывала на Ботик. Но, конечно, дома, в своем желтом домике в
Берендееве, тосковала по дочке, плакала, а девочка тоже не могла утешиться
ничем: мама ее бросила! А когда повариха не выдержала и опять пришла с большими
гостинцами - вот была встреча! И опять все уговаривали взять условно, и опять
Аграфена Ивановна упорно повторяла свое:
- Брать так брать, а то уж, что уж так-то
брать.
Так длилось месяца два. В августе пришла
бумага о смерти отца Вали, и Аграфена Ивановна увезла свою дочку в Берендеево.
Кого прельстит рыженький блеклый домик в три окошка, обращенный в туманы
Берендеева болота! Никому со стороны не мило, а себе-то как дорого! Все ведь
тут сделано руками своих близких людей; тут они рождались, жили, помирали, и
обо всем память оставили. Собачку отнимут от матери, принесут в чужой дом, и
то, бывает, пузатый кутенок озирается вокруг мутно-голубыми глазами, хочет
что-то узнать, поскулит. А Вале, девочке-сироте, было в рыжем домике все на
радость. Валя ко всему тянется, весело ей, как будто и в самом деле пришла в
свой родной домик к настоящей маме. Очень обрадовалась Аграфена Ивановна и,
чтобы девочке свой домик совсем как рай показать, завела патефон. Сейчас и на
Ботике есть патефон, а в то время, когда Валю брали, дети там патефона вовсе не
слышали, и Валя не могла помнить патефон вовсе. Но патефон заиграл, и девочка
широко открыла глаза.
- Соловей мой, соловей, - пел патефон, -
голосистый соловей...
Козочка удивилась, прислушалась, стала
кругом озираться, что-то узнавать, вспоминать...
- А где же клеточка? - вдруг спросила она.
- Какая клеточка?
- С маленькой птичкой. Вот тут висела.
Не успела ответить, а Валя опять:
- Вот тут столик был, и на нем куколки
мои...
- Погоди, - вспомнила Аграфена Ивановна, -
сейчас я их достану.
Достала свою хорошую куклу из сундука.
- Это не та, не моя!! И вдруг у маленькой
Козочки что-то сверкнуло в глазах: в этот миг, верно, девочка и вспомнила все
свое ленинградское.
- Мама, - закричала она, - это не ты!
И залилась. А патефон все пел:
"Соловей мой, соловей".
Когда пластинка кончилась и соловей
перестал петь, вдруг и Аграфена Ивановна свое что-то вспомнила, закричала,
заголосила, с размаху ударилась головой об стену и упала к столу. Она то
поднимет со стола голову, то опять уронит, и стонет, и всхлипывает. Эта беда
пересилила Валино горе, девочка обнимает ее, теребит и повторяет:
- Мамочка, милая, перестань! Я все
вспомнила, я тебя тоже люблю, ты же теперь моя настоящая мама.
И две женщины - большая и маленькая, -
обнимаясь, понимали друг друга, как равные.
И. Пивоварова Замечание в дневнике
На следующий день первый урок был математика. Вера
Евстигнеевна что-то объясняла у доски. А я сидела за партой и смотрела в окно.
Там вдалеке, между деревьями, бегала какая-то рыжая собака. Я никак не могла
разглядеть, есть у неё на спине чёрное пятно или нет.
— Синицына, — сказала вдруг Вера
Евстигнеевна, — куда ты смотришь? Повтори, что я сейчас сказала!
— Вы сказали: Синицына, куда ты смотришь?
Все засмеялись. Вера Евстигнеевна нахмурилась.
— Интересно, — сказала она, — что в этом
смешного, если ученик не слушает урок и ещё при этом дерзит учителю?! Синицына,
если я ещё раз замечу, что ты меня не слушаешь, я напишу тебе замечание в
дневник. Садись!
Я села и стала слушать. Я слушала изо всех сил. Мне
вовсе не хотелось получать замечание в дневник. Я не сводила глаз с Веры
Евстигнеевны. Я даже шевелила губами, повторяя про себя её объяснения…
А Вера Евстигнеевна стояла у доски и говорила:
— Возьмём икс и игрек. Если мы сложим икс и игрек,
то у нас получится…
Получится… У нас получится… Ну ещё бы! У нас, конечно,
получится! Мы обязательно его найдём! Да он наверняка где-нибудь тут поблизости
ходит. Такой коричневенький весь, симпатичный, одно ухо белое!.. Может быть,
даже он сидит сейчас вот под этим окном…
И вдруг за окном кто-то залаял!
Я подскочила на месте и толкнула Люську локтем в бок.
— Ой! — на весь класс завопила Люська. —
Ты что, с ума сошла?
— Косицына, в чём дело? — медленно и
раздельно сказала Вера Евстигнеевна.
Я согнулась над тетрадкой и замерла.
— Наври чего-нибудь, — тихонечко, сквозь зубы
пробормотала я.
А Люська уже вставала за партой, охая и держась обеими
руками за левый бок, как будто там была огромная рана, из которой текла кровь.
— Сама толкается, а сама говорит, чтобы я
врала, — растягивая слова, плаксиво говорила Люська. — Пусть сама
врёт, если хочет…
— Так, — сказала Вера Евстигнеевна. —
Значит, опять Синицына? Ну, на сегодня хватит. Дай-ка, Синицына, сюда свой
дневник! Скорее, скорее.
И через минуту в моём дневнике на чистой зелёной
странице, разлинованной в полосочку, появилась размашистая запись:
«Т. родители! Ввиду безобразного поведения вашей дочери на уроках
прошу вас зайти в школу для разговора».
Илья Ильф, Евгений Петров Честность
Когда гражданин Удобников шел по
своему личному делу в пивную, на него сверху свалилось пальто с песьим
воротником.
Удобников посмотрел на пальто, потом
на небо, и наконец взор его остановился на большом доме, усеянном множеством
окон и балконов.
– Не иначе как пальто с этажа свалилось,
– совершенно правильно сообразил гражданин Удобников.
Но с какого этажа, с какого балкона
свалилось пальто – понять было невозможно.
– Черт бы их подрал, жильцов
стоеросовых, – сказал вслух Удобников. – Кидают свои песьи шубы, а ты их
подымай!
И, перекинув на руку пальто,
Удобников быстро пошел…
В первый этаж Удобников и не
заходил. Ему было ясно, что оттуда пальто свалиться не могло.
И он начал обход квартир со второго
этажа.
– Пардон, – сказал он в квартире №
3. – Не ваше ли пальтишко? Шел, понимаете, по личному делу, а оно на меня и
свалилось. Не ваше? Жаль, жаль!
И честный Удобников двинулся дальше.
Он сам себе удивлялся: «До чего же честные люди все-таки существуют!»
– Ведь вот, граждане, –
разглагольствовал он в квартире № 12. – Я-то ведь мог пальто унести. А не унес!
И жильцы, хотя бы вы, например, могли бы сказать: «Да, наше пальтишко. Спасибо
вам, неизвестный гражданин!» А ведь не сказали. Почему? Честность!
Справедливость! Свое не отдам и чужое не возьму. Ну, пойду дальше, хотя и занят
личным делом. Пойду.
И чем выше он поднимался, тем теплее
становилось у него на душе. Его умиляло собственное бескорыстие.
И вот наконец наступила
торжественная минута. В квартире № 29 пальто опознали. Хозяин пальто,
пораженный, как видно, добропорядочностью Удобникова, с минуту молчал, а потом
зарыдал от счастья.
– Господи, – произнес он сквозь
слезы. – Есть еще честные люди!
– Не без того, имеются, – скромно
сказал Удобников. – Мог я, конечно, шубенку вашу унести. Но вот не унес! А
почему? Честность заела. Что шуба! Да если б вы бриллиант или же деньги
обронили, разве я бы не принес? Принес бы!
Дети окружили Удобникова, восклицая:
– Честный дядя пришел!
И пели хором:
На тебя, наш честный дядя,
Мы должны учиться, глядя.
Потом вышла хозяйка и застенчиво
пригласила Удобникова к столу.
– Выпьем по стопке, – сказал хозяин,
– по севастопольской.
– Простите, не употребляю, – ответил
Удобников. – Чаю разве стакашек!
И он пил чай, и говорил о своей
честности, и наслаждался собственной добродетелью.
Так было бы, если бы гражданин
Удобников действительно отдал упавшее на него пальто. Но пальто он унес, продал
и, сидя пьяный в пивной, придумывал всю эту трогательную историю.
И слезы катились по его лицу,
которое могло бы быть честным.
Б. Л. Васильев "В списках не
значился»
Когда
Плужников выбежал наверх — в самый центр незнакомой, полыхающей крепости, —
артиллерийский обстрел продолжался, но в ритме его наступило какое-то
замедление: немцы начали переносить огневой вал за внешние обводы. Снаряды еще
продолжали падать, но падали уже не бессистемно, а по строго запланированным
квадратам, и поэтому Плужников успел оглядеться.
Кругом
все горело. Горела кольцевая казарма, дома возле церкви, гаражи на берегу
Мухавца. Горели машины на стоянках, будки и временные строения, магазины,
склады, овощехранилища — горело все, что могло гореть, а что не могло — горело
тоже, и в реве пламени, в грохоте взрывов и скрежете горящего железа метались
полуголые люди.
И
еще кричали лошади. Кричали где-то совсем рядом, у коновязи, за спиной
Плужникова, и этот необычный, неживотный крик заглушал сейчас все остальное:
даже то жуткое, нечеловеческое, что изредка доносилось из горящих гаражей. Там,
в промасленных и пробензиненных помещениях с крепкими решетками на окнах, в
этот час заживо сгорали люди.
Плужников
не знал крепости. Они с девушкой шли в темноте, а теперь эта крепость предстала
перед ним в снарядных всплесках, дыму и пламени. Вглядевшись, он с трудом
определил трехарочные ворота и решил бежать к ним, потому что дежурный по КПП
должен был обязательно запомнить его и объяснить, куда теперь являться. А
явиться куда-то, кому-то доложить было просто необходимо.
И
Плужников побежал к воротам, прыгая через воронки и завалы земли и кирпича и
прикрывая затылок обеими руками. Именно затылок: было невыносимо представить
себе, что в его аккуратно подстриженный и такой беззащитный затылок каждое
мгновение может [170] вонзиться иззубренный и раскаленный осколок снаряда. И
поэтому он бежал неуклюже, балансируя телом, странно сцепив руки на затылке и
спотыкаясь.
Он
не расслышал тугого снарядного рева: рев этот пришел позже. Он всей спиной
почувствовал приближение чего-то беспощадного и, не снимая рук с затылка, лицом
вниз упал в ближайшую воронку. В считанные мгновения до взрыва он руками,
ногами, всем телом, как краб, зарывался в сухой неподатливый песок. А потом
опять не расслышал разрыва, а почувствовал, что его вдруг со страшной силой
вдавило в песок, вдавило настолько, что он не мог вздохнуть, а лишь корчился
под этим гнетом, задыхаясь, хватая воздух и не находя его во вдруг наступившей
тьме. А затем что-то грузное, но вполне реальное навалилось на спину,
окончательно пригасив и попытки глотнуть воздуха, и остатки в клочья
разорванного сознания.
Но
очнулся он быстро: он был здоров и яростно хотел жить. Очнулся с тягучей
головной болью, горечью в груди и почти в полной тишине. Вначале он — еще
смутно, еще приходя в себя, — подумал, что обстрел кончился, но потом
сообразил, что просто ничего не слышит. И это совсем не испугало его; он вылез
из-под завалившего его песка и сел, все время сплевывая кровь и противно
хрустевший на зубах песок.
«Взрыв,
— старательно подумал он, с трудом разыскивая слова. — Должно быть, тот склад
завалило. И старшину, и девчонку ту с хромой ногой...»
Думал
он об этом тяжело и равнодушно, как о чем-то очень далеком и во времени и в
пространстве, пытался вспомнить, куда и зачем он бежал, но голова еще не
слушалась. И он просто сидел на дне воронки, однообразно раскачиваясь,
сплевывал окровавленный песок и никак не мог понять, зачем и почему он тут
сидит.
В.
Кондратьев Сашка
Немец
поежился от звука взводимого затвора и пошел, поначалу часто оборачиваясь на
Сашку, видно боясь, что тот может стрельнуть ему в спину. Сашка это понял и
сказал наставительно:
-
Чего боишься? Мы не вы. Пленных не расстреливаем.
Немец,
опять посеревший, сморщил лоб, стараясь понять, что толкует ему Сашка, который,
видя это, добавил:
-
Мы, - ударил он себя в грудь, - нихт шиссен тебя, - уставил палец на немца. -
Ферштеен?
Из
блиндажа слышался только комбатов голос, а немца словно и не было. Молчит,
зараза! А чего молчит? Рассказал бы все, выложил начистоту, и отпустил бы его
капитан. Упрямый немец. Зло на него поднялось у Сашки - все задумки из-за него,
гада, пошли прахом.
Наконец
затихло в блиндаже и потянулась тишина... Сашка уж полцигарки искурить успел, а
оттуда ни слова. Думает комбат чего-то...
-
Ко мне! - расколол тишину капитанов голос.
И
Сашка с ординарцем, слетев мигом с лестницы, оказались опять в полутьме
блиндажа.
Желтый
свет керосиновой лампы освещал капитана сбоку, резко обозначая морщины у губ и
прямую складку у переносицы. На столе лежал русско-немецкий разговорник и
зловеще поблескивал вороненым металлом капитанов пистолет. Немец стоял в тени,
и когда Сашка, проходя вперед, коснулся его плеча, то почувствовал, как бьет
немца дрожь.
У
капитана ходили желваки на скулах и играли руки. Он стоял - большой, в
свалившейся с одного плеча шинели и оттого какой-то скособоченный, странно
непохожий на себя прежнего, прямого и собранного. Он грузно опустился на
табуретку, вытирая пот со лба и откидывая одновременно назад волосы, и тихо,
словно бы через силу, выдавил:
-
Немца - в расход.
У
Сашки потемнело в глазах и поплыло все вокруг - и стены блиндажа, и лампа, и
лицо комбата, даже качнулся Сашка... Но потом, придя в себя, бросился к немцу,
схватил того за грудки и закричал:
-
Да говори ты, гад! Говори! Убивать же будут! Понимаешь? Говори, чего капитан
спрашивает! Говори, зараза!
Немец,
обмякший, недвижный, только мотнул головой и закусил губу.
-
Не понимаешь? Шиссен будут! Тебя шиссен! Говори...
-
Прекратить! Не ломайте комедии! - крикнул капитан и, размяв чуть дрожащими
пальцами папиросу, уже спокойно добавил: - Выполняйте приказание.
-
Сколько у вас в роте было человек? - спросил капитан, упершись в Сашку тяжелым
взглядом.
-
Сто пятьдесят, товарищ капитан.
-
Сколько осталось?
-
Шестнадцать...
-
И ты гада этого жалеешь? - гаркнул капитан, переходя на "ты".
-
Я... я... не жалею... - У Сашки сметало рот, занемели губы, и он еле-еле выдавливал
слова.
И
сказал он неправду. Жалел он немца. Может, не столько жалел, сколько не
представлял, как будет вести его куда-то... К стенке, наверно, надо (читал он в
повестях о гражданской войне, что к стенке всегда водили расстреливать), и
безоружного, беспомощного стрелять будет... Много, очень много видал Сашка
смертей за это время - проживи до ста лет, столько не увидишь, - но цена
человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании, и он пролепетал:
-
Не могу я, товарищ капитан... Ну, не могу... Слово я ему давал, - уже понимая,
что ни к чему его слова, что все равно заставит его капитан свой приказ
исполнить, потому как на войне они, на передовой и приказ начальника закон.
-
Я жду! - прикрикнул капитан и положил ладонь на ручку ТТ.
Ординарец
дернул Сашку еще сильнее, и Сашка, уже обессиленный этим неравным поединком,
прошептал чуть слышно:
-
Есть немца - в расход...
-
Не слышу! - перебил капитан.
-
Есть немца - в расход, - погромче повторил Сашка.
-
О выполнении доложить!
-
О выполнении доложить...
-
Теперь сначала и как следует!
-
Есть немца - в расход. О выполнении доложить.
-
Выполняйте! - Капитан отвернулся от Сашки и сел.
Немец
опять вскинулся, и пришлось Сашке принять его взгляд, а лучше бы не видеть...
Померкшие глаза и мука в них: чего тянешь, чего душу выматываешь? Приказ есть
приказ, ничего тут не поделаешь, кончай скорей...
И
тут послышался какой-то крик со стороны Чернова. Обернулся Сашка и обмер -
маячила вдалеке высокая фигура комбата, шедшего ровным, неспешным шагом
прямиком к ним, а рядом ординарец Толик, то забегавший поперек капитана, то
равнявшийся с ним. Он-то и кричал что-то, наверно, Сашку звал.
Уже
на ходу, на миг остановившись, комбат повернулся к Сашке и бросил:
-
Немца отвести в штаб бригады. Я отменяю свое приказание.
У
Сашки засекся голос ответить "есть", закружилось все, и чуть не осел
он у обгоревших бревен, чувствуя, как железный обруч, стягивавший его голову
все это время, начинает понемногу ослабевать и наконец отпускает совсем.
А.
П. Чехов Моя «она»
Она,
как авторитетно утверждают мои родители и начальники, родилась раньше
меня. Правы они или нет, но я знаю только, что я не помню
ни одного дня в моей жизни, когда бы я не принадлежал
ей и не чувствовал над собой её власти. Она не покидает
меня день и ночь; я тоже не выказываю поползновения удрать
от неё,- связь, стало быть, крепкая, прочная… Но не завидуйте,
юная читательница!.. Эта трогательная связь не приносит мне ничего, кроме
несчастий. Во-первых, моя «она», не отступая от меня день
и ночь, не даёт мне заниматься делом. Она мешает мне читать, писать,
гулять, наслаждаться природой… Я пишу эти строки, а она толкает меня
под локоть и ежесекундно, как древняя Клеопатра не менее древнего
Антония, манит меня к ложу. Во-вторых, она разоряет меня, как французская
кокотка. За её привязанность я пожертвовал ей всем: карьерой,
славой, комфортом… По её милости я хожу раздет, живу в дешёвом
номере, питаюсь ерундой, пишу бледными чернилами. Всё, всё пожирает она,
ненасытная! Я ненавижу её, презираю… Давно бы пора развестись
с ней, но не развёлся я до сих пор не потому, что
московские адвокаты берут за развод четыре тысячи… Детей у нас пока
нет… Хотите знать её имя? Извольте… Оно поэтично и напоминает Лилю, Лелю,
Нелли…
Её зовут — Лень.
Оставьте свой комментарий
Авторизуйтесь, чтобы задавать вопросы.