Уроки: «А.Т. Твардовский. Биография. Твардовский – редактор нового мира", "Своеобразие художественного мира. Нравственно-поэтическое воплощение темы войны в лирике».

       А.Т. Твардовский

          «Две строчки»

Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал
Да лед за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,
С чего - ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.

Приложение

Тема войны в лирике Твардовского

 «Две строчки»

Методические приемы: комментированное чтение, поиск ответа на проблемный вопрос.

Задание: сжато записать историю создания произведения, художественные особенности, сформулировать «завет» поэта читателям (определить идею произведения).

Вступительное слово (история создания и публикации): 

«...Жестокая правда жива»

В одном и том же первом послевоенном году, в одном и том же лучшем в ту пору журнале «Знамя» появились написанные двумя поэтами “смоленской школы” стихотворения о минувшей войне, которым суждено было стать шедеврами русской гуманистической лирики, — «Враги сожгли родную хату…» Михаила Исаковского и «Две строчки» Александра Твардовского. Судьба их сложилась по-разному.

Первое стало знаменитым сразу же после публикации: история осиротевшего солдата превратилась в реквием Великой Отечественной войны.

Второе было написано в жанре полувоспоминания-полуразмышления ещё в 1943 году среди более соответствующих боевому духу той поры гневно-обличительных, торжественно-величальных и очерково-репортажных стихотворений. В разгар войны Твардовский не стал его печатать, следуя собственному мнению, высказанному в «Василии Тёркине»:

И забыто — не забыто,
Да не время вспоминать,
Где и кто лежит убитый,
И кому ещё лежать.

При публикации оно так же скромно разместилось в середине подборки из двух десятков стихотворений Твардовского под общей шапкой «Стихи из записной книжки». И лишь спустя многие годы, за которые, кроме масштабных поэм «Василий Тёркин» и «Дом у дороги», будут опубликованы программные стихотворения «Я убит подо Ржевом» (1946), «В тот день, когда окончилась война» (1948), а также «Перед войной, как будто в знак победы…» (1945), «Жестокая память» (1951), «Та кровь, что пролита недаром» (1957) и особенно пронзительно — короткое «Я знаю, никакой моей вины…» (1966), откроется связь между ними и тем маленьким стихотворением сорок третьего года. И высветится его отнюдь не рядовое значение как первого всплеска острогуманистического сознания, замешанного на жёстком трагическом видении войны, что составляет, очевидно, основу лирического мироощущения Твардовского. И станет ясно, что «Две строчки» написаны, говоря словами Ю.Буртина, “на уровне «Тёркина» и «Дома у дороги», на уровне нравственно-философских вершин русской литературы”.

Так сошлись в кругу вершинных поэтических произведений о Великой Отечественной войне знаменитое «Враги сожгли…» и скромное «Две строчки», став вместе с тем средоточием художественного сознания своих авторов. У Исаковского — это прежде всего поэтическое слово, у Твардовского — лирический сюжет, динамика образов, переживаний и размышлений.

С первых слов автор создаёт атмосферу подлинности, указав документальный источник того, о чём пойдёт речь:

Из записной потёртой книжки
Две строчки…

(О том, в каких обстоятельствах рождались такие строчки, Твардовский вспоминал в заключительной главе «Василия Тёркина»:

На войне, под кровлей шаткой,
По дорогам, где пришлось,
Без отлучки от колёс,
В дождь, укрывшись плащ-палаткой,
Иль, зубами сняв перчатку,
На ветру, в лютой мороз,
Заносил в свою тетрадку
Строки, жившие вразброс.

О пережитом им рядом с “бойцами-парнишками” на финской войне свидетельствуют дневниковые записи Александра Бека: в беседе с глазу на глаз Твардовский откровенно рассказал другу о том, что происходило в финских снегах.

“Твардовский был действительно внутри кольца смерти. Он видел массу смертей, был на передовом перевязочном пункте, держал фонарь над столом, где резали, вскрывали животы, перевязывали, «где умирали, где оживали». Он знал, что близился момент, когда ему, может быть, пришлось бы идти в бой комиссаром или политруком… В частях повыбивали по пять, шесть командиров, комиссаров. Убит, присылают второго, убит — третьего, и так далее. Потери ужасные. Цифру лучше не называть.

И я сказал:

— Лучше не называй.

…И он сам был на наблюдательном пункте, который был сбит снарядом через десять минут после того, как Твардовский оттуда ушёл. Часть пошла в атаку на дот. Командир сказал Твардовскому:

— Посмотри, увековечь.

Его провели на наблюдательный пункт, и через десять минут после ухода туда угодил снаряд — три убитых, четыре раненых. Страшно было выйти из землянки по маленькой нужде. Вой снарядов был настолько дик, кошмарен, что хотелось уползти, забиться в нору…

Он мог погибнуть двадцать раз. Однажды проводник вывел их по ошибке к финской линии. Стрельба, они лежали, потом бежали, согнувшись. Их четверо писателей в бригаде. Они знали, что не может быть, чтобы все четверо остались живы. Но остались! Он приговорил себя к смерти.

Суворовых не оказалось, говорит Твардовский. Люди лезли на доты, шли под пули, под пулемёты, ложились мёртвыми, исполняя боевые приказания, но полководческих талантов не было… Выполняли распоряжения беззаветно, фанатично, — но и только.

— Товарищ командир, ведите роту. Вперёд!

— От роты остались только я и раненый боец.

— Вперёд!

— От роты остались только…

— Вперёд!

И они шли. Война решена тем, что иваны бегут под пули, сотни падают, но один добирается до дота и подрывает его” («Знамя». 2001. № 10. С. 133–134).

“Посмотри, увековечь!” Это и сделал Твардовский, но не тогда же в репортаже или боевом листке, а лишь три года спустя в лирическом стихотворении. Оказалось, те давние страшные впечатления так остро врезались в зрительную и душевную память, что вызвали вдруг среди иной, “большой войны, жестокой” новый творческий импульс, потребовав не героико-пропагандистского, а нравственно-поэтического воплощения.

На фоне интонационно ровного сообщения о краткой записи, найденной в старом блокноте, происходит двойной эмоционально-смысловой взрыв, вызванный четвёртой строкой — “убит в Финляндии на льду”.

Во-первых, “убит” сталкивается в противовесном соединении с предшествующим — “парнишка”.

Во-вторых, глаз читателя замирает на слове “в Финляндии”.

Сегодня не более, чем простое указание на место события, это слово в те далёкие дни имело особую окраску, несло нежелательный, даже опасный смысл. За ним стояла трагедия советских дивизий, брошенных в декабре 1939 года через финскую границу с расчётом за три недели, к дню рождения товарища Сталина, победно завершить операцию торжественным парадом в покорённом Хельсинки. Однако Красная армия столкнулась с решимостью маленького строптивого народа отстоять независимость своего дома. Многократное превосходство в артиллерии, танках и авиации не могло заменить захватчикам “духа войны” (Л.Толстой), сознания “правого дела”. Замерзая в снегах без тёплого обмундирования, небоеспособные советские части потеряли за три зимних месяца более трёхсот тысяч убитыми, ранеными и. Всё это полностью расходилось с мифом о победоносной Красной армии, которая, как известно, всех сильней “от тайги до британских морей”. Страшная правда о подлинной цене неудавшейся военной авантюры тщательно скрывалась, была окружена стеной молчания и пропагандистской лжи. Лишь после отмены политической цензуры, в последние годы становятся известными ужасающие подробности кровавого побоища, развернувшегося в финских лесах. Вот выдержки из воспоминаний разведчика 17-го отдельного лыжного батальона Павла Шилова, дополняющие приведённую выше беседу А.Бека и А.Твардовского.

“Наши погибшие командиры плохо знали свою задачу, ни теоретического, ни практического опыта у них не было. Была бестолковщина. Узнав смутно, где противник, лезли ему в лоб, а он, умный и опытный, хорошо знавший местность, косил наших наступающих… Бойцы поднимались в атаку, финны подпускали их на определённое расстояние и расстреливали очень точным, прицельным огнём. Добежит боец до пристрелянной линии или доползёт до неё по снегу, а дальше ни на шаг — падает убитым или тяжело раненным.

Особенно нетерпимо было, что на поле боя одни наши, и очень редко увидишь убитого финна. Это вот тяжело влияло на психику, приводило к мысли, что нам не победить, что нас всех истребят поголовно… Медсанбатовская землянка была сплошь забита ранеными, стоны слышались изо всех углов, со всех нар…

Ближе к концу войны наше настроение пришло, можно сказать, в полный упадок. Недалеко от нашей обороны в тылу был сложен огромный штабель из убитых бойцов. Командир взвода повёл меня туда и поставил часовым у этого трагического штабеля в несколько сотен погибших. Так в последнюю ночь кровопролитной войны, в сильный мороз, в темноте я прощался с безымянными товарищами” («Родина». 1995. № 12. С. 65–68).

Вот какой взрывчатый материал стоял за строкой «Убит в Финляндии на льду», отсылающей читателя от поэзии к действительности, и вот почему Твардовский, заканчивая стихотворение, не имел возможности назвать ту войну словом более откровенным и резким, чем “незнаменитая”. Но даже это смягчённое, сдержанное — “на той войне незнаменитой” — показалось кому-то опасным, поскольку явно диссонировало с победными фанфарами первого послевоенного года. Поэтому в журнальной публикации вместо “незнаменитой” было напечатано “давно забытой”, что полностью меняло смысл стихотворения. Этот факт, как ни странно, прошёл мимо внимания писавших о стихотворении, в том числе составителей примечаний к наиболее полному шеститомному собранию сочинений А.Твардовского. Надо заметить, что не только в 1946 году, но и во время войны далеко не всё было гладко в отношениях корреспондента «Красноармейской правды» Твардовского с военно-литературными властями. Например, 4 декабря 1943 года в письме к М.Исаковскому, самому близкому в литературном мире человеку, поэт с горечью признаётся: “В сущности, третий год я пишу, как линотип, ничего, кроме неприятностей, от начальства не последовало за сей период. Не то, говорят. А я знаю, какое «то» требуется, да не выходит у меня «то»” (6, 350). Чья рука искалечила строку — редактора, цензора или самого автора, поддавшегося на их уговоры, — Бог весть; спустя более полувека установить это вряд ли возможно.

Но вернёмся к стихотворению.

Что же заставило на ходу, в спешке — времени хватило лишь на две строчки — взяться за карандаш — потрясшая его картина смерти. В безжалостно-точных деталях, не свойственных поэзии, даже военной, Твардовский крупным планом рисует поражающую своей противоестественностью позу убитого бойца. Она врезалась в сознание так глубоко, что помнятся все подробности: маленький рост солдата, вмёрзшая в лёд шинель, лежащая в стороне ушанка, нелепо разбросанные в беге ноги…

Вот дневниковую запись, сделанную в те же дни самим Твардовским и опубликованную под названием «С карельского перешейка» (из фронтовой тетради)»:\

“Вышли на поляну, большую, открытую, и здесь увидели первых убитых. Лежали они, видно, уже дня два. Налево, головой к лесу, лежал молоденький розовощёкий офицер-мальчик. Сапоги с ног были сняты, розовые байковые портяночки раскрутились. Направо лежал перееханный танком, сплющенный, размеченный на равные части труп. Потом — ещё и ещё… Каждый труп застыл, имея в своей позе какое-то напоминание, похожесть на что-то. Один лежал на спине, вытянув ровно ноги, как пловец, отдыхающий на воде. Другой замёрз, в странной напряжённости выгнувшись, как будто он хотел подняться с земли без помощи рук. Третий лежал рядом с убитым конём, и в том, как он лежал, чувствовалось, какой страшной и внезапной силой снесло его с коня — он не сделал ни одного, ни малейшего движения после того, как упал. Как упал, так и окаменел” (4, 167; впервые опубликовано во втором номере «Нового мира», 1969).

Означает ли эта запись, что Твардовский попросту перенёс увиденное на фронте в стихотворение — и только, тем более что поэтический текст внешне выглядит как непосредственное воспоминание? Его безыскусность подчёркнута лексическим просторечием (лежало как-то неумело, далёко, да… за полу придержал), однообразной глагольной рифмой (прижал–лежал–бежал–придержал). Однако за внешней простотой кроется высокое искусство.

Интонационное движение в строфе передаёт душевное потрясение человека, возвращённого памятью к той давней жуткой картине. Резко контрастна  картина: два противостоящих ряда, один из них связан с детством, слабостью (по-детски, маленькое, мальчик, неумело), другой — с холодом, суровостью, войной (шинель, мороз, лёд). Из противоестественного соседства детского и жестокого возникает крик душевной боли. Его усиливает трагическая противоестественность позы, в которой соединились мёртвая неподвижность вмёрзшего в лёд тела и живая динамичность бегущего человека. Все восемь строк - одна непрерывная фраза, вырвавшаяся из сердца на одном дыхании.

“Среди большой войны…” Большой! Счёт погибшим идёт на многие тысячи, не странен ли разговор об одном человеке в разгар всемирно-исторической битвы?

“…Войны жестокой…” Жестокой! Войн без жертв не бывает, выбывшие из строя планируются, стоит ли так переживать о неизбежной потере?

“…С чего — ума не приложу…” С чего? Ведь ясно сказано вождём, что среди советских людей незаменимых нет.

“…Мне жалко той судьбы…” Жалко! Трудно перечислить все оттенки нравственного значения этого “жалко”. В Словаре живого великорусского языка Даля им отведена целая страница: грусть, сожаление, скорбь, сердечная боль, уныние, плач, сочувствие, сострадание, печаль…

“…Той судьбы далёкой…” Далёкой! Ведь тут ни родства, ни знакомства, почему же так ранит случайно соприкоснувшаяся с автором чужая судьба, к тому же отдалённая пространством и временем?

“…Как будто мёртвый, одинокий…” Одинокий! Не о воине, отдавшем жизнь за великое дело, о человеке печалился поэт. Нет за этой гибелью подвига, обессмертившего имя бойца, нет дивизии, осеняющей его своим знаменем. Он сам по себе, забытый. Что стоит за настойчивым четырёхкратным: одинокий–маленький–забытый–маленький? Что так больно задело Твардовского в привычном у нас отношении к человеку? Мы поймём это из его записи в той же фронтовой “финской” тетради.

“Сжималось сердце при виде своих убитых. Причём особенно это грустно и больно, когда лежит боец в одиночку под своей шинелькой, лежит под каким-то кустом, на снегу. Где-то ещё идут ему письма по полевой почте, а он лежит. Далеко уже ушла его часть, а он лежит. Есть уже другие герои, другие погибшие, и они лежат, и он лежит, но о нём уже реже вспоминают. Впоследствии я убеждался, что в такой суровой войне необыкновенно легко забывается отдельный человек. Убит, и всё” (4, 167).

Не здесь ли начало душевного сопротивления беспамятству войны, которое много лет спустя выльется в чеканную формулу ленинградки Ольги Берггольц, прошедшей трагедию блокады: “никто не забыт, ничто не забыто”?

“…Как будто это я лежу…” В этом “как будто” лирический сюжет достигает высшей точки, неожиданного нравственного открытия, поразившего автора: далёкая чужая судьба вдруг предстаёт зеркальным отражением собственной. Ощущение нелепое, не поддающееся рациональному объяснению, в сущности, загадка, ответ на которую даётся только сердцем. “Получается так, что… не отрывая взгляда от воспоминания, автор узнаёт в нём себя и, точно не сразу в этом убеждаясь, повторяет, «ощупью» добираясь до последнего образа, и снова замедляет, затягивает прощание с ним, как бы не решаясь, не имея сил с ним расстаться: «мёртвый… я лежу» и снова «забытый, маленький, лежу». Эти повторения ничего не разъясняют… не замыкают стихотворения, а скорее размыкают… тревожащим напоминанием выходя за рамки стихотворения”³.

Напряжение кульминационной фразы стихотворения создаётся тем, что образ в ней развёртывается на пересечении двух противоположных мотивов.

Первый — охватившее автора чувство общности своей и чужой судьбы, второй — искреннее недоумение автора по поводу этого чувства.

Массированный ряд из семи определений (мёртвый, одинокий, примёрзший, маленький, убитый, забытый, маленький) в равной мере относится к автору и к герою. В этих, казалось бы, избыточных определениях, объединяющих судьбы поэта и солдата, максимальная степень гуманистического сострадания, высший духовный дар: способность ощущать себя на месте другого человека, побеждая бесчеловечные обстоятельства войны.

Так родился в маленьком стихотворении 1943 года побудительный нравственный мотив, который со временем вырастет, повторяясь и варьируясь, в “генеральную думу” поэта, выражаясь словами самого Твардовского. В 1945 году силой творческого воображения он войдёт в сознание солдата, убитого подо Ржевом, уже растворившегося там,

Где травинка к травинке
Речка травы прядёт, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придёт.

Поэт даёт право голоса “немым и глухим” как безгласно присутствующим среди живых и взыскующим равенства с ними, ведь

…в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне (3, 12–13).

Спустя три года пронзительное чувство нынешней и будущей неизбывной связи погибших и выживших лирический герой Твардовского испытает

В тот день, когда окончилась война…
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что погибли на войне,
Как с мёртвыми прощаются живые (3, 25).

И, наконец, через двадцать три года после «Двух строчек» напишется вновь на одном дыхании вырвавшаяся фраза, поразительное по искренности шестистрочное стихотворение, в котором прежнее “мне жалко той судьбы далёкой” перейдёт вдруг, и вновь вопреки рассудку, в чувство неотступной собственной вины уже не перед одним, а перед всеми далёкими, безымянными, оставшимися на той войне.

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же… 

Приложение  (вопросы для анализа стихотворений А.Т. Твардовского,  справочные материалы)

1. Дополнительные материалы к интерпретации стихотворения А.Т. Твардовского «Я убит подо Ржевом…»

 

Примерные вопросы для анализа:

1.       Какие жизненные факты побудили поэта к его написанию?

2.       Каковы тема и идея произведения, его основной пафос?

3.       Как создаёт поэт образ убитого солдата, ради чего он жил, во имя чего погиб?

4.       Соотносима ли идея этого произведения с понятием "завет"?

Справочные материалы:

Над произведением поэт работал в конце 1945 – начале 1946 года. Вначале оно имело другое заглавие – «Завещание воина».

В небольшой статье «О стихотворении "Я убит подо Ржевом"» автор отметил запавшие в его память два эпизода. Поездка осенью 1942 года под Ржев. Там шли тяжёлые бои. Осложняло положение наших войск страшное бездорожье. "Впечатления этой поездки, – писал Твардовский, – были за всю войну из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце". Запечатлелась также встреча в московском трамвае с офицером-фронтовиком, который приехал на сутки в Москву, чтобы похоронить жену, и должен вновь вернуться на фронт. Он был "такой выкрученный, перемятый, как его потемневшая от многих потов гимнастёрка".

"Стихи эти, – заметил Твардовский в названной выше статье, – продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу. Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе, – так приблизительно можно определить эту мысль и чувство" (Твардовский А. Статьи и заметки о литературе. М., 1972. С. 207–208). Этими мыслями и чувствами проникнуты многие стихи поэта: «В тот день, когда окончилась война», «Жестокая память», «Я знаю, никакой моей вины...» и другие.

Повествование в стихотворении «Я убит подо Ржевом» ведётся от имени погибшего воина. Эту особенную форму автор счёл "наиболее соответственной идее единства живых и павших «ради жизни на земле»" (Твардовский А. Статьи и заметки о литературе. С. 208).

Мастерство начала стихотворения отметил критик А.Кондратович.

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налёте.

"...Тут вспыхнувшие с жестокой неотвратимостью хлёсткие, взрывающиеся слова «болоте – роте – налёте» словно обрывают человеческую жизнь, тут совсем иная музыка стиха: каждое слово отлетает одно от другого, произносится отдельно и резко, и внутренняя рифма усиливает и ещё больше разъединяет их. Все слова звучат как толчки земли от минных разрывов. Удивительная инструментовка!" (Кондратович А. Ровесник любому поколению. М., 1984. С. 351).

С годами всё острее в стихах Твардовского проявлялась горечь военных утрат. Через 21 год после окончания войны он пишет стихотворение «Я знаю, никакой моей вины // В том, что другие не пришли с войны...», которое заканчивается строкой: "Речь не о том, но всё же, всё же, всё же..." В этом трижды повторенном "всё же" – вся неутихающая боль поэта по погибшим.

2. Дополнительные материалы к интерпретации стихотворения А.Т. Твардовского «Я знаю, никакой моей вины…»

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же...

 

Примерные вопросы для анализа:

1. О чём же "речь" в этом стихотворении?
2. В чём стилистическое своеобразие произведения? (Речевая и жанровая принадлежность, изобразительно-выразительные средства, рифма, ритм, роль повторов и "игры местоимений" (я, в том, другие, они, кто, все), значение словосочетаний «остались там», «кто старше, кто моложе».)
3. Что можно сказать о лирическом герое?

4.       Какой «завет» звучит в этом произведении?

Справочные материалы:

В этих шести строках внешне всё предельно просто: нет тропов, незатейлива рифма (вины – войны, моложе – всё же, речь – сберечь), нет и книжных слов. Стихотворение написано живым разговорным языком, насыщенным фразеологизмами ("никакой моей вины", "кто старше, кто моложе", "не о том же речь", "но всё же"). Это вообще свойственно для поэтики стиха Твардовского.

Очевидно в стихотворении несовпадение смыслового и ритмического построения строк ("Я знаю, никакой моей вины // В том..."; "В том, что они – кто старше, кто моложе – // Остались там..."). Это придаёт стиху естественную разговорную интонацию, вызывает у читателя ощущение участника доверительной беседы, уверенность в искренности чувств лирического героя. В стихотворении нет пауз между строками – это монолог автора, произнесённый на одном дыхании.

Обратим внимание на ёмкость выражения "кто старше, кто моложе". Этими немногими словами автор сказал, что на войне погибло несколько поколений. Её участниками были люди рождения последнего десятилетия XIX века и 20-х годов XX века – отцы, сыновья, внуки. Можно сделать и другой акцент на этом фразеологизме: война одинаково беспощадна в своей уничтожающей, хищнической, разрушительной сущности, она не делает различий между молодостью, зрелостью, немощной старостью.

Стихотворение – элегия, раздумье автора о своём долге перед павшими на войне. "Остались там" – так философски глубоко А.Т. Твардовский обозначает потери, связанные с войной. "Там" можно толковать неоднозначно. "Там" – в прошлом, уже отдалённом временем, но не дающем покоя. "Там" – это "заполненный товарищами берег", теми, "чьи могилы где-нибудь ещё у Волги обтекали глиной", теми, "что под самою Москвой в снегах глубоких заняли постели", "отошедшими от нас" (стихотворение «В тот день, когда окончилась война...»), то есть это небытие, которое, как ни парадоксально, осязаемо, ощутимо... "Там" – страница тревожной, больной памяти.

В стихотворении особое значение имеют местоимения. Очевидно противопоставление "я"–"они". "Они" синонимично слову "другие" и выражению "кто старше, кто моложе". Это противопоставление, точнее, противостояние, возникшее по воле злого, вихревого, страшного времени, не даёт покоя лирическому герою. Именно оно виновно в том, что доводы разума ("...никакой моей вины // В том, что другие не пришли с войны...") уступают беспокойной совести ("...не о том же речь... Речь не о том..."). И троекратное повторение в последней строке слов "всё же" утверждает этот нравственный долг перед теми, кто "остался там".

"Это «всё же», – делился своими мыслями о стихотворении Григорий Бакланов, – не одного его сопровождало и сопровождает в послевоенной выпавшей нам жизни. Но только он (Твардовский) смог так за всех сказать" (Воспоминания о Твардовском. М., 1976. С. 430).

Незадолго до опубликования стихотворения Твардовский изменил его концовку. В вёрстке она выглядела так:

Речь не о том, но всё же. Что же – всё же?
Не знаю. Только знаю, в дни войны
На жизнь и смерть у всех права равны.

В воспоминаниях о Твардовском поэт Анатолий Жигулин рассказал, как Александр Трифонович предложил ему исправить концовку стихотворения «Москва слезам не верит»:

Я сам теперь не верю в слёзы,
Я верю в мужество людей!..

"Перепишите конец! Сделайте его теплее, тоньше, человечнее... Зачем эта твердокаменность: «Не верю в слёзы»! Слезам нужно верить..." (Воспоминания о Твардовском. С. 289). А.Жигулин переписал стихи. И впоследствии, перечитывая произведения А.Т. Твардовского, понял, что его совет был не случаен. "Теплее, тоньше, человечнее" – это афористично выраженные этические и эстетические принципы поэта.

Человечность, совестливость, великое чувство ответственности – основные черты героя и автора стихотворения «Я знаю, никакой моей вины...».

"Лелеющая душу" гуманность поэзии Твардовского – в необыкновенной сопричастности людскому горю, в глубоко нравственной жизненной позиции поэта. Об этом и "речь" в стихотворении. Это тот "один-единственный завет", который оставил Александр Трифонович потомкам своей лирикой, Эта же боль по человеку, ощущение чужой трагедии как личной в таких стихотворениях, как «Я убит подо Ржевом», «Горные тропы», «Сыну погибшего воина», «В тот день, когда окончилась война...», «Две строчки», «К обидам горьким собственной персоны...».

Дополнительные материалы к интерпретации стихотворения А.Т. Твардовского  «Полночь в моё городское окно...».

Примерный план анализа:             

1. Как разрешена в стихотворении Твардовского проблема времени и пространства?
2. Как поэт показал изменения во взглядах человека? Почему, на ваш взгляд, возможны эти изменения?
3. Почему возня названа "злой, муравьиной"?
4. Почему именно звёзды стали точкой отсчёта в жизни поэта?

Основные сведения:

В небольшом по объёму стихотворении рассказано, по сути, о целой человеческой жизни. Детство–юность–зрелость – вот этапы пройденного пути. Связующим звеном между этими вехами являются размышления поэта о вечном – Вселенной, необъятном мире, в котором мы живём. Своеобразной точкой отсчёта для него стало звёздное небо. Звёздное небо не давало покоя поэту в детстве:

Мне ещё в детстве, бывало, в ночном,
Где-нибудь в дедовском поле
Скопища эти холодным огнём
Точно бы в темя кололи.

Ощущения человека, наблюдающего за звёздным небом, всматривающегося в глубину ночи, обрели законченность, цельность в юности:

Сладкой бессонницей юность мою
Звёздное небо томило:
Где бы я ни был, казалось, стою
В центре вселенского мира.

Это уже новое чувство – осознание личностью своей значимости, нужности в этом мире. Человек – частица, хотя и малая, целой Вселенной.

Наконец, пора зрелости меняет мировоззрение. Уже нет той романтической увлечённости, ушли в прошлое иллюзии. Прежняя Вселенная, казавшаяся беспредельной, превратилась в "маленькую планету", существование которой всецело зависит от человечества, затеявшего "муравьиную злую возню".

Пространство стихотворения бесконечно – от далёкого космоса до дедовского поля. Оно распахнуто по вертикали, и в центре его – человек. Это он объединяет две удалённые друг от друга точки.

Звёзды в поэзии всегда символизировали романтические устремления лирических героев, желание постигнуть непостижимое. В стихотворении Твардовского они объединяют прошлое и настоящее, не позволяют порваться связи времён. Звёзды у Твардовского названы "ночными дарами", "дальними светами" космоса, мирами. Они то горят "холодным огнём", то томят "сладкой бессонницей". Они входят и в "городское окно", и светят тем, кто находится в ночном на деревенском поле. В зрелости они уже не пробуждают романтических желаний, для лирического героя гораздо важнее то, что происходит здесь, рядом, в этой неугомонной жизни:

В зрелости так не тревожат меня
Космоса дальние светы,
Как муравьиная злая возня
Маленькой нашей планеты.

Зрелость – это пора, когда вместе с жизненным опытом приходит понимание кратковременности человеческого существования, осознание того, что мир хрупок и мал.

Преобладание звонких согласных звуков в строке ("муравьиная злая возня") словно передаёт нарастающую опасность. Кроме того, эти определения дополняют общую картину хрупкости, непрочности мира, который может рухнуть в любую минуту.

О чём же это стихотворение? Оно не только о том, как меняются человек и его мировоззрение с возрастом, но и о смысле бытия, о недолговечности, ненадёжности мира, ввязанного в войны за передел власти. Шестнадцать строк вместили очень много.

Лирика Твардовского 60-х годов лишена того оптимизма, которым проникнуты другие произведения поэта, изучаемые в школе: поэмы «Василий Тёркин», «За далью – даль». Лирическое произведение способно запечатлеть один миг, но иногда в нём, как в капле воды, отражается весь окружающий мир. 

А. Т. Твардовский

Я убит подо Ржевом,              В безыменном болоте,              В пятой роте, на левом,              При жестоком налете.              Я не слышал разрыва,              Я не видел той вспышки,--              Точно в пропасть с обрыва --              И ни дна ни покрышки.              И во всем этом мире,              До конца его дней,              Ни петлички, ни лычки              С гимнастерки моей.              Я -- где корни слепые              Ищут корма во тьме;              Я -- где с облачком пыли              Ходит рожь на холме;              Я -- где крик петушиный              На заре по росе;              Я -- где ваши машины              Воздух рвут на шоссе;              Где травинку к травинке              Речка травы прядет, --              Там, куда на поминки              Даже мать не придет.              Подсчитайте, живые,              Сколько сроку назад              Был на фронте впервые              Назван вдруг Сталинград.              Фронт горел, не стихая,              Как на теле рубец.              Я убит и не знаю,              Наш ли Ржев наконец?              Удержались ли наши              Там, на Среднем Дону?..              Этот месяц был страшен,              Было все на кону.              Неужели до осени              Был за ним уже Дон              И хотя бы колесами              К Волге вырвался он?              Нет, неправда. Задачи              Той не выиграл враг!              Нет же, нет! А иначе              Даже мертвому -- как?              И у мертвых, безгласных,              Есть отрада одна:              Мы за родину пали,              Но она -- спасена.              Наши очи померкли,              Пламень сердца погас,              На земле на поверке              Выкликают не нас.              Нам свои боевые              Не носить ордена.              Вам -- все это, живые.              Нам -- отрада одна:              Что недаром боролись              Мы за родину-мать.              Пусть не слышен наш голос, --              Вы должны его знать.              Вы должны были, братья,              Устоять, как стена,              Ибо мертвых проклятье --              Эта кара страшна.              Это грозное право              Нам навеки дано, --              И за нами оно --              Это горькое право.              Летом, в сорок втором,              Я зарыт без могилы.              Всем, что было потом,              Смерть меня обделила.              Всем, что, может, давно              Вам привычно и ясно,              Но да будет оно              С нашей верой согласно.              Братья, может быть, вы              И не Дон потеряли,              И в тылу у Москвы              За нее умирали.              И в заволжской дали              Спешно рыли окопы,              И с боями дошли              До предела Европы.              Нам достаточно знать,              Что была, несомненно,              Та последняя пядь              На дороге военной.              Та последняя пядь,              Что уж если оставить,              То шагнувшую вспять              Ногу некуда ставить.              Та черта глубины,              За которой вставало              Из-за вашей спины              Пламя кузниц Урала.              И врага обратили              Вы на запад, назад.              Может быть, побратимы,              И Смоленск уже взят?              И врага вы громите              На ином рубеже,              Может быть, вы к границе              Подступили уже!              Может быть... Да исполнится              Слово клятвы святой! --              Ведь Берлин, если помните,              Назван был под Москвой.              Братья, ныне поправшие              Крепость вражьей земли,              Если б мертвые, павшие              Хоть бы плакать могли!              Если б залпы победные              Нас, немых и глухих,              Нас, что вечности преданы,              Воскрешали на миг, --              О, товарищи верные,              Лишь тогда б на воине              Ваше счастье безмерное              Вы постигли вполне.              В нем, том счастье, бесспорная              Наша кровная часть,              Наша, смертью оборванная,              Вера, ненависть, страсть.              Наше все! Не слукавили              Мы в суровой борьбе,              Все отдав, не оставили              Ничего при себе.              Все на вас перечислено              Навсегда, не на срок.              И живым не в упрек              Этот голос ваш мыслимый.              Братья, в этой войне              Мы различья не знали:              Те, что живы, что пали, --              Были мы наравне.              И никто перед нами              Из живых не в долгу,              Кто из рук наших знамя              Подхватил на бегу,              Чтоб за дело святое,              За Советскую власть              Так же, может быть, точно              Шагом дальше упасть.              Я убит подо Ржевом,              Тот еще под Москвой.              Где-то, воины, где вы,              Кто остался живой?              В городах миллионных,              В селах, дома в семье?              В боевых гарнизонах              На не нашей земле?              Ах, своя ли. чужая,              Вся в цветах иль в снегу...              Я вам жизнь завещаю, --              Что я больше могу?              Завещаю в той жизни              Вам счастливыми быть              И родимой отчизне              С честью дальше служить.              Горевать -- горделиво,              Не клонясь головой,              Ликовать -- не хвастливо              В час победы самой.              И беречь ее свято,              Братья, счастье свое --              В память воина-брата,              Что погиб за нее. * * * На дне моей жизни,                     на самом донышке Захочется мне                     посидеть на солнышке, На теплом пенушке. И чтобы листва                     красовалась палая В наклонных лучах                     недалекого вечера. И пусть оно так,                     что морока немалая - Твой век целиком,                     да об этом уж нечего. Я думу свою                     без помехи подслушаю, Черту подведу                     стариковскою палочкой: Нет, все-таки нет,                     ничего, что по случаю Я здесь побывал                     и отметился галочкой. 1967 * * * Ты дура, смерть: грозишься людям Своей бездонной пустотой, А мы условились, что будем И за твоею жить чертой. И за твоею мглой безгласной Мы - здесь, с живыми заодно. Мы только врозь тебе подвластны - Иного смерти не дано. И, нашей связаны порукой, Мы вместе знаем чудеса: Мы слышим в вечности друг друга И различаем голоса. И нам, живущим ныне людям, Не оставаться без родни: Все с нами те, кого мы любим, Мы не одни, как и они. И как бы ни был провод тонок, Между своими связь жива. Ты это слышишь, друг-потомок? Ты подтвердишь мои слова?.. 1955

По праву памяти      Смыкая возраста уроки,      Сама собой приходит мысль --      Ко всем, с кем было по дороге,      Живым и павшим отнестись.      Она приходит не впервые.      Чтоб слову был двойной контроль:      Где, может быть, смолчат живые,      Так те прервут меня:      -- Позволь!      Перед лицом ушедших былей      Не вправе ты кривить душой, --      Ведь эти были оплатили      Мы платой самою большой...      И мне да будет та застава,      Тот строгий знак сторожевой      Залогом речи нелукавой      По праву памяти живой. ** 2. СЫН ЗА ОТЦА НЕ ОТВЕЧАЕТ        Сын за отца не отвечает --      Пять слов по счету, ровно пять.      Но что они в себе вмещают,      Вам, молодым, не вдруг обнять.        Их обронил в кремлевском зале      Тот, кто для всех нас был одним      Судеб вершителем земным,      Кого народы величали      На торжествах отцом родным.        Вам --      Из другого поколенья --      Едва ль постичь до глубины      Тех слов коротких откровенье      Для виноватых без вины.        Вас не смутить в любой анкете      Зловещей некогда графой:      Кем был до вас еще на свете      Отец ваш, мертвый иль живой.        В чаду полуночных собраний      Вас не мытарил тот вопрос:      Ведь вы отца не выбирали, --      Ответ по-нынешнему прост.        Но в те года и пятилетки,      Кому с графой не повезло, --      Для несмываемой отметки      Подставь безропотно чело.        Чтоб со стыдом и мукой жгучей      Носить ее -- закон таков.      Быть под рукой всегда -- на случай      Нехватки классовых врагов.      Готовым к пытке быть публичной      И к горшей горечи подчас,      Когда дружок твой закадычный      При этом не поднимет глаз... ** Клеймо с рожденья отмечало      Младенца вражеских кровей.      И все, казалось, не хватало      Стране клейменых сыновей.        Недаром в дни войны кровавой      Благословлял ее иной:      Не попрекнув его виной,      Что душу горькой жгла отравой,      Война предоставляла право      На смерть и даже долю славы      В рядах бойцов земли родной.        Предоставляла званье сына      Солдату воинская часть...        Одна была страшна судьбина:      В сраженье без вести пропасть.        И до конца в живых изведав      Тот крестный путь, полуживым --      Из плена в плен -- под гром победы      С клеймом проследовать двойным.        Нет, ты вовеки не гадала      В судьбе своей, отчизна-мать,      Собрать под небом Магадана      Своих сынов такую рать.        Не знала,      Где всему начало,      Когда успела воспитать      Всех, что за проволокой держала,      За зоной той, родная мать...        Средь наших праздников и буден      Не всякий даже вспомнить мог,      С каким уставом к смертным людям      Взывал их посетивший бог.        Он говорил: иди за мною,      Оставь отца и мать свою,      Все мимолетное, земное      Оставь -- и будешь ты в раю.        А мы, кичась неверьем в бога,      Во имя собственных святынь      Той жертвы требовали строго:      Отринь отца и мать отринь.        Забудь, откуда вышел родом,      И осознай, не прекословь:      В ущерб любви к отцу народов --      Любая прочая любовь.        Ясна задача, дело свято, --      С тем -- к высшей цели -- прямиком.      Предай в пути родного брата      И друга лучшего тайком.        И душу чувствами людскими      Не отягчай, себя щадя.      И лжесвидетельствуй во имя,      И зверствуй именем вождя.        Любой судьбине благодарен,      Тверди одно, как он велик,      Хотя б ты крымский был татарин,      Ингуш иль друг степей калмык.        Рукоплещи всем приговорам,      Каких постигнуть не дано.      Оклевещи народ, с которым      В изгнанье брошен заодно.        И в душном скопище исходов --      Нет, не библейских, наших дней --      Превозноси отца народов:      Он сверх всего.      Ему видней.      Он все начала возвещает      И все концы, само собой.        Сын за отца не отвечает --      Закон, что также означает:      Отец за сына -- головой.        Но все законы погасила      Для самого благая ночь.      И не ответчик он за сына,      Ах, ни за сына, ни за дочь.        Там, у немой стены кремлевской,      По счастью, знать не знает он,      Какой лихой бедой отцовской      Покрыт его загробный сон...        Давно отцами стали дети,      Но за всеобщего отца      Мы оказались все в ответе,      И длится суд десятилетий,      И не видать еще конца. 3. О ПАМЯТИ      Забыть, забыть велят безмолвно,      Хотят в забвенье утопить      Живую быль. И чтобы волны      Над ней сомкнулись. Быль -- забыть!        Забыть родных и близких лица      И стольких судеб крестный путь --      Все то, что сном давнишним будь,      Дурною, дикой небылицей,      Так и ее -- поди, забудь.        Но это было явной былью      Для тех, чей был оборван век,      Для ставших лагерною пылью,      Как некто некогда изрек.        Забыть -- о, нет, не с теми вместе      Забыть, что не пришли с войны, --      Одних, что даже этой чести      Суровой были лишены.        Забыть велят и просят лаской      Не помнить -- память под печать,      Чтоб ненароком той оглаской      Непосвященных не смущать.        О матерях забыть и женах,      Своей -- не ведавших вины,      О детях, с ними разлученных,      И до войны,      И без войны.      А к слову -- о непосвященных:      Где взять их? Все посвящены.        Все знают все; беда с народом! --      Не тем, так этим знают родом,      Не по отметкам и рубцам,      Так мимоездом, мимоходом,      Не сам,      Так через тех, кто сам...        И даром думают, что память      Не дорожит сама собой,      Что ряской времени затянет      Любую быль,      Любую боль;        Что так и так -- летит планета,      Годам и дням ведя отсчет,      И что не взыщется с поэта,      Когда за призраком запрета      Смолчит про то, что душу жжет... ** Что нынче счесть большим, что малым --      Как знать, но люди не трава:      Не обратить их всех навалом      В одних непомнящих родства. ** И опыт -- наш почтенный лекарь,      Подчас причудливо крутой, --      Нам подносил по воле века      Его целительный настой.      Зато и впредь как были -- будем, --      Какая вдруг ни грянь гроза --      Людьми      из тех людей,      что людям,      Не пряча глаз, Глядят в глаза.        1966-1969

Тема: «А.Т. Твардовский. Биография. Твардовский – редактор нового мира (гражданская позиция Твардовского). Своеобразие художественного мира. Нравственно-поэтическое воплощение темы войны в лирике».

Цели: дать представление о жизненном пути Твардовского, его высокой гражданской позиции, значимости общественной деятельности; дать представление о самобытности художественного мира; определить особенности нравственно-поэтической интерпретации темы войны в лирике, развить умение самостоятельно интерпретировать поэтические произведения.

Методические приемы: лекция с элементами беседы, выразительное чтение, комментированное чтение и самостоятельный анализ стихотворений.

Оборудование: портреты поэта, видеофрагменты, раздаточный материал.

Эпиграфы:

У меня как бы две биографии.

Я начал песню в трудный год...

Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете –
Живых и мёртвых, – знаю только я.

Ход занятия:

1. Организационный момент: сообщение темы занятия, запись ее в тетрадь, определение целей и плана работы (3 мин.).

2. Вступительное слово (5 мин.):

Вся суть в одном-единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете –

Живых и мертвых, - знаю только я.

Сказать то слово никому другому

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому –

Нельзя. Не скажет - пусть себе он бог.

А я лишь смертный. За свое в ответе,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

1958

Твардовский сказал свое слово о коллективизации (поэма "Страна Муравия"), о Великой Отечественной войне (его поэму "Василий Теркин" оценил даже такой непримиримый к советской власти и к советской литературе человек, как И.А.

Бунин), о послевоенных десятилетиях (поэма "За далью даль"), о сталинизме (поэма «По праву памяти»)...

Его называли поэтом народной жизни, потому что в своем творчестве он запечатлел весь трудный,

мучительный, напряженный духовный процесс, который шел в народе весь XX век.

Запись в тетрадь эпиграфов, названий наиболее значимых произведений (задание: дополнить список произведений в ходе работы)

2. Биография поэта (30 мин.)

Методические приемы: беседа по материалам биографии.

(Семья, детство, образование и самообразование, семейная трагедия и ее влияние на судьбу писателя, отношение к вере).

Задание: записать основные факты биографии писателя, названия наиболее значимых произведений.

Чтение фрагментов воспоминаний И.П. Золотусского («Невольник чести»), письма Твардовского Хрущеву, отрывков из поэмы «По праву памяти».

Просмотр видеофрагментов документальных фильмов о судьбе писателя («Один в поле воин», «Запасный полк. Александр Твардовский», «Третья война подполковника Твардовского»).

Обобщение основных сведений о биографии поэта (беседа):

1.        Какие поступки Твардовского, свидетельствующие о его гражданском мужестве, достоинстве, можете назвать?

2.        Какие стихотворения поэта понравились? Мотивируйте свой ответ.

3.        Как вы понимаете определение «опоздавшее поколение» применительно к биографии Твардовского (вспомните, как назвал послевоенное поколение Ремарк)? Мотивируйте ответ.

4.        Какие стихотворения понравились? Прочитайте выразительно.

4. Тема войны в лирике Твардовского (30 мин.)

(на примере стихотворения «Две строчки»).

Методические приемы: комментированное чтение, поиск ответа на проблемный вопрос.

Задание: сжато записать историю создания произведения, художественные особенности, сформулировать «завет» поэта читателям (определить идею произведения).

Вступительное слово (история создания и публикации).

Комментированное чтение стихотворения

Формулировка гуманистической идеи стихотворения, «завета» Твардовского (максимальная степень гуманистического сострадания, высший духовный дар: способность ощущать себя на месте другого человека, побеждая бесчеловечные обстоятельства войны).

5. Обобщение (20 мин.): сочинение-миниатюра «О том, что знаю лучше всех на свете...» (рассуждение на тему "В чём суть «одного-единственного завета», о котором А.Т. Твардовский знает «лучше всех на свете – живых и мёртвых»?" (по 1-2 стихотворениям)).

Методические приемы: самостоятельная творческая работа.

Оборудование: раздаточный материал (тексты произведений, справочный материал).

6. Домашнее задание (2 мин.): прочитать поэму «Василий Теркин», подготовить устное сообщение об истории создания и публикации произведения.

А.Т. Твардовский на фронте

А.Т. Твардовский на пепелище родного дома. Деревня Загорье Смоленской области. Фото 1943

А. Твардовский на фронте с писателем К. Воробьевым

А.Т. Твардовский в Кенигсберге. Фото 1945

А.А. Твардовский. Фото 1928

А.А. Твардовский и С.Я. Маршак