Внеклассное мероприятие о войне

"Баллада о матери" 

Сорок первый – год потерь и страха
Заревом кровавым пламенел…
Двух парней в растерзанных рубахах
Выводили утром на расстрел.

Первым шёл постарше, тёмно-русый,
Всё при нём: и силушка, и стать,
А за ним второй – пацан безусый,
Слишком юный, чтобы умирать.

Ну, а сзади, еле поспевая,
Семенила старенькая мать,
О пощаде немца умоляя.
«Найн,- твердил он важно,-растреляйт!"

«Нет! – она просила,- пожалейте,
Отмените казнь моих детей,
А взамен меня, меня убейте,
Но в живых оставьте сыновей!"

И ответил офицер ей чинно:
«Ладно, матка, одного спасайт.
А другого расстреляем сына.
Кто тебе милее? Выбирайт!»

Как в смертельной этой круговерти
Ей сберечь кого–нибудь суметь?
Если первенца спасёт от смерти,
То последыш – обречён на смерть.

Зарыдала мать, запричитала,
Вглядываясь в лица сыновей,
Будто бы и вправду выбирала,
Кто роднее, кто дороже ей?

Взгляд туда-сюда переводила...
О, не пожелаешь и врагу
Мук таких! Сынов перекрестила.
И призналась фрицу: «Не могу!»

Ну, а тот стоял, непробиваем,
С наслажденьем нюхая цветы:
«Помни, одного – мы убиваем,
А другого – убиваешь ты».

Старший, виновато улыбаясь,
Младшего к груди своей прижал:
«Брат, спасайся, ну, а я останусь,-
Я пожил, а ты не начинал».

Отозвался младший: «Нет, братишка,
Ты спасайся. Что тут выбирать?
У тебя – жена и ребятишки.
Я не жил, - не стоит начинать».

Тут учтиво немец молвил: «Битте,-
Отодвинул плачущую мать,
Отошёл подальше деловито
И махнул перчаткой,- расстреляйт!"

Ахнули два выстрела, и птицы
Разлетелись дробно в небеса.
Мать разжала мокрые ресницы,
На детей глядит во все глаза.

А они, обнявшись, как и прежде,
Спят свинцовым беспробудным сном,-
Две кровинки, две её надежды,
Два крыла, пошедшие на слом.

Мать безмолвно сердцем каменеет:
Уж не жить сыночкам, не цвести...
«Дура-матка, – поучает немец, -
Одного могла бы хоть спасти».

А она, баюкая их тихо,
Вытирала с губ сыновних кровь…
Вот такой,– убийственно великой,-
Может быть у Матери любовь.

Вот это посмотрите Ольга Берггольц - Баллада о младшем брате  Его ввели в германский штаб, и офицер кричал: — Где старший брат? Твой старший брат! Ты знаешь — отвечай! А он любил ловить щеглят, свистать и петь любил, и знал, что пленники молчат,— так брат его учил. Сгорел дотла родимый дом, в лесах с отрядом брат. — Живи,— сказал,— а мы придем, мы все вернем назад. Живи, щегленок, не скучай, пробьет победный срок... По этой тропочке таскай с картошкой котелок. В свинцовых пальцах палача безжалостны ножи. Его терзают и кричат: — Где старший брат? Скажи! Молчать — нет сил. Но говорить — нельзя... И что сказать? И гнев бессмертный озарил мальчишечьи глаза. — Да, я скажу, где старший брат. Он тут, и там, и здесь. Везде, где вас, врагов, громят, мой старший брат—везде. Да, у него огромный рост, рука его сильна. Он достает рукой до звезд и до морского дна. Он водит в небе самолет, на крыльях — по звезде, из корабельных пушек бьет и вражий танк гранатой рвет... Мой брат везде, везде. Его глаза горят во мгле всевидящим огнем. Когда идет он по земле, земля дрожит кругом. Мой старший брат меня любил. Он все возьмет назад...— ...И штык фашист в него вонзил. И умер младший брат. И старший брат о том узнал. О, горя тишина!.. — Прощай, щегленок, — он сказал,— ты постоял за нас! Но стисни зубы, брат Андрей, молчи, как он молчал. И вражьей крови не жалей, огня и стали не жалей,— отмщенье палачам! За брата младшего в упор рази врага сейчас, за младших братьев и сестер, не выдававших нас!

Г. Рублев

Это было в мае на рассвете,
Нарастал у стен рейхстага бой.
Девочку немецкую заметил
Наш солдат на пыльной мостовой.
У столба, дрожа, она стояла,
В голубых глазах застыл испуг,
А куски свистящего металла
Смерть и муку сеяли вокруг…
Тут он вспомнил, как, прощаясь летом,
Он свою дочурку целовал,
Может быть, отец девчонки этой
Дочь его родную расстрелял…
Но сейчас, в Берлине, под обстрелом,
Полз боец и, телом заслоня,
Девочку в коротком платье белом
Осторожно вынес из огня.
Скольким детям возвратили детство,
Подарили радость и весну
Рядовые Армии Советской,
Люди, победившие войну!
И в Берлине в праздничную дату
Был воздвигнут, чтоб стоять в веках,
Памятник советскому солдату
С девочкой спасенной на руках.
Он стоит, как символ нашей славы,
Как маяк, светящийся во мгле.
Это он – солдат моей державы-
Охраняет мир на всей земле! 

ДЕТИ МЕЧТАЛИ О КОРОЧКЕ ХЛЕБА

9 страничек. Страшные строчки.
Нет запятых. Только чёрные точки.
"Умерли все". Что поделать? Блокада...
Голод уносит людей Ленинграда.

Жутко и тихо в промёрзшей квартире.
Кажется, радости нет больше в мире.
Если бы хлебушка всем по кусочку,
Может, короче дневник был на строчку.

Маму и бабушку голод унёс.
Нет больше силы. И нет больше слёз.
Умерли дяди, сестрёнка и брат
Смертью голодной. Пустел Ленинград.

Пусто в квартире. В живых - только Таня.
В маленьком сердце - столько страданья.
"Умерли все". Никого больше нет.
Девочке Тане - 11 лет.

Я расскажу вам, что было потом:
Эвакуация, хлеб и детдом,
Где после голода, всех испытаний
Выжили все. Умерла только Таня.

Девочки нет. Но остался дневник -
Детского сердца слёзы и крик.
Дети мечтали о корочке хлеба,
Дети боялись военного неба.

Этот дневник на процессе Нюрнбергском
Был документом, страшным и веским.
Плакали люди, строчки читая.
Плакали люди, фашизм проклиная.

Танин дневник - это боль Ленинграда.
Но прочитать его каждому надо.
Словно кричит за страницей страница:
"Вновь не должно это всё повториться!"

Илья Малышев
Абхазская АССР г. Гагра
1990 7 класс

Она несла ребенка на груди,

То был сынок ее новорожденный.

Расстрел и лагерь были позади,

а впереди — путь, вьюгой занесенный…

Чтоб выжил сын, она сняла жакет,

 потом в фуфайку сына замотала.

 И у берез, когда настал рассвет,

чтоб сил набраться, на минутку встала…

 Разведка шла, а ветер стужу нес,

 в лицо солдатам липкий снег бросая.

 Вдруг, трое встали, видят -меж берез,

 стоит в рубашке женщина босая…

 Солдаты ахнули, вплотную подойдя,

что это: призрак, явь иль наважденье…?

 Под свист свирепый зимнего дождя,

они застыли, стоя в изумлении…

В снегу, как статуя стояла Мать,

 рубашкою потрескивая звонко

И мертвой, продолжала прижимать,

 к своей груди кричащего ребенка

Солдаты женщину зарыли в колкий снег

, без шапок молча встали над могилой…

Но выжил двухнедельный человек

И крошечное сердце не остыло!!!

Ушла разведка, а в Советский тыл —

один вернулся строго по приказу,

он нес ребенка — и мальчонка жил!

И не всплакнул в его руках ни разу.

Пусть голосуют дети Я в госпитале мальчика видала. При нем снаряд убил сестру и мать. Ему ж по локоть руки оторвало. А мальчику в то время было пять. Он музыке учился, он старался. Любил ловить зеленый круглый мяч... И вот лежал — и застонать боялся. Он знал уже: в бою постыден плач. Лежал тихонько на солдатской койке, обрубки рук вдоль тела протянув... О, детская немыслимая стойкость! Проклятье разжигающим войну! Проклятье тем, кто там, за океаном, за бомбовозом строит бомбовоз, и ждет невыплаканных детских слез, и детям мира вновь готовит раны. О, сколько их, безногих и безруких! Как гулко в черствую кору земли, не походя на все земные звуки, стучат коротенькие костыли. И я хочу, чтоб, не простив обиды, везде, где люди защищают мир, являлись маленькие инвалиды, как равные с храбрейшими людьми. Пусть ветеран, которому от роду двенадцать лет,          когда замрут вокруг, за прочный мир,           за счастие народов подымет ввысь обрубки детских рук. Пусть уличит истерзанное детство тех, кто войну готовит,- навсегда, чтоб некуда им больше было деться от нашего грядущего суда.